1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12

Из звукооператоров вышло немало журналистов и звукорежиссеров: это Николай Нейч, Елена Мошкова, Светлана Пастухова, Леонид Петрищев, Наталья Тагунова и другие. Некоторые из них и сегодня работают на «Маяке».

ГОЛОВАНОВ: Был такой эпизод в жизни «Маяка». Грузия, мы отмечали 800-летие рождения Шота Руставели. И я был во главе нашей радиобригады. Мы долго бродили по Тбилиси, а затем нас отвезли к месту, где проходили главные события. Километров за 400 от Тбилиси. Специально для нас к этому месту военные проложили линию, и, значит, в 15 часов 30 минут московского времени я начинаю вести очередной репортаж об этом событии. Огромный шатер на 600 человек во главе с партийными лидерами затихает. Значит, говорит «Маяк», московское время, какие-то новости прошли, а потом: «Сейчас мы включаем Грузию, репортаж нашего собственного корреспондента». И – мертвая тишина в зале. Репортаж – минута 40 секунд, не более того. Все, я закончил, и сел. И рядом со мной сидит Женя Евтушенко. И приносят баранью голову. Мне. А Женя говорит: «А почему ему баранью голову?» – «Слушай, дарагой, ты слышал «Маяк»? Так вот ему баранью голову, а тебе потом».

ГИНДЕНБУРГ: Если говорить о популярности репортера, то не могу не вспомнить спортивного комментатора Синявского. Весна 35-го года. Через Одессу из Москвы проследовала сборная СССР. Ехали на товарищескую встречу с турецкими футболистами. Одесса встречает, Одесса провожает. Вся надежда на то, что обратно, с победой вернувшись, сборная СССР сыграет с одесситами. Ждем. Вдруг по городу разносится весть: выехали из Стамбула на теплоходе «Чичерин», но шторм, их куда-то понесло к берегам Румынии. И моментально по всей Одессе разносится молва о том, какой там был чудовищный аврал и, конечно, командовал всем этим авралом Синявский. Он там перехватывал катавшиеся по палубе бочки, творил чудеса. Когда, наконец, «Чичерин» несколько суток спустя прибыл в Одессу, встречали не футболистов, встречали Синявского. Его стащили с трапа, его подбрасывали вверх несчетное количество раз. Потом вся Одесса говорила: «Вы слыхали, что творил Синявский?

Много лет спустя, когда мы с Синявским были знакомы, я напомнил ему этот эпизод. Синявский даже немножко смутился: «Ну, что ты хочешь? Ну, одесситы любят футбол».

КУРАШОВ: Это было, наверное, в году 63-м. Вдруг ранний утренний звонок домой: «Немедленно, Лапин приказал». – «Куда?» – «На улицу Качалова». – «А при чем здесь я и Качалова?» – «Лапин сказал, значит, все».

Ну, примчался туда. В самой большой качаловской студии мне дают почему-то в руки призывы ЦК КПСС к 1 Мая. Какие-то люди сидят, в основном все в серых костюмах, говорят: давай. «А что давай?» – «Читай». Ну, прочел. «Ну-ка, с выражениями». Ну, я с выражениями прочел. Третий раз, четвертый. Посовещались: хорошо, годится. Оказывается, на Политбюро обсуждали, кто демонстрацию на Красной площади будет открывать. Ну, и, как всегда, сказали: «Ну, конечно, Юрий Борисович Левитан». А Никита Сергеевич сказал: «Ну что Левитан? Вот я езжу в Лужники, там молодой диктор, хороший голос, это май, это праздник. А Левитан... что у нас война?». Меня – под белы рученьки, и утвердили. И вот, значит, набрав воздуху откуда-то оттуда, ниже пояса: «Да здравствует 1 Мая! День международной солидарности трудящихся! День единства и братства народов всех стран». И далее рекомендовалось: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» И пошло, и поехало. Шел народ, нес знамена, Хрущев улыбался и говорил своим сподвижникам справа и слева: «Ну, вот, кто он? Кто он? Говорят: Левитан, Левитан. А это совсем не Левитан, это лужниковский диктор...» Что было, то было.

ГИНДЕНБУРГ: Маленький штрих о Горбачеве. У нас был корреспондент Аполлон Петров в Ставрополе. Как-то они нашли общий язык с Горбачевым. Горбачев благоволил к нему. Потом Горбачев уехал, стал секретарем ЦК КПСС. А с Аполлоном Петровым беда, он тяжело заболел – рак легких. Ну, он приехал в Москву, врачи посоветовали здесь попытаться все-таки спастись от недуга. Он не решался. Памятуя о былых добрых отношениях с Горбачевым, мы его накручивали: ну, позвони Горбачеву, ну, есть вертушка у Лапина. Он ни за что не решался. И вдруг однажды прибегает, запыхавшись, секретарша Лапина: «Где Аполлон Петров? Аполлона Петрова ищет Горбачев». Горбачев узнал, что такая беда с Петровым, он его разыскал и определил в больницу.

ЗУБКОВ: Перед этой встречей, прочитал на доске новостей – крупным шрифтом набрано, что человек за четыре часа эфира теряет три килограмма. Если это так, тогда нас бы никого уже в живых не должно быть, потому что жизнь была только эфирная. В связи с этим расскажу вам одну новость. Однажды страна молчала шесть минут, точнее, пять минут 54–57 секунд. Это страшно, когда ты трясешь приемник, трясешь громкоговоритель, а «оно» молчит. Это состояние шоковое. А это случилось, между прочим, во время эфирных трансляций. Вы помните такой период, когда, мы начинали трансляции: «Внимание, говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза». Но, чтобы свести на один пульт, на одну кнопку управления все эти радиостанции, если не ошибаюсь, полагалось до одной минуты. И асы техники в Москве это делали за какие-то 50, 40 с чем-то секунд. А на месте события – только один корреспондент. Ни Центральный Комитет партии, ни секретарь по идеологии, ни председатель Радиокомитета по телевидению и радиовещанию не имели права ничего сказать. Вся ответственность (вот тут шли килограммы на похудание) была на том, кто возглавлял трансляцию, кто был хозяином этого события. Только он мог сказать: давайте станции. И вот был один из ранних юбилеев, Казахстана, и в Алма-Ате проходило крупное совещание. Хрущев проводил его. Из-за разницы во времени, получалось, что в это время в Москве очень рано. Как я ни убеждал, что бессмысленно давать в эфир трансляцию, со мной не согласились. А был у нас корреспондент в Алма-Ате Кирилл Раппопорт, прекрасный литератор, скрипач, стихи писал. Он приготовил для эфира текст, стихи, еще что-то там. И вдруг перед самым эфиром он говорит: «Мне плохо». Я говорю: «Как тебе плохо?» – «Не знаю, я не могу, мне дурно становится». Я говорю: «Ну давай выйдем». А наверху театрального зала была оборудована маленькая ложа. Мы с ним вышли в коридор, где я его стал всячески успокаивать. И вдруг цепь охраны на ступеньках лестницы поднимается к входу в нашу аппаратную импровизированную, и становится часовой. И когда мы хотели войти, он сделал знак рукой: остановитесь. Никаких слов. И чем настойчивее мы были, тем он дальше пробирался к своей кобуре. Пока я сбегал вниз, пока я нашел руководителя комитета безопасности, пока мы сняли охрану, естественно, прошло довольно много времени. Остаются считанные секунды до начала речи Хрущева. Технической бригаде говорю: «Не волнуйтесь, берите спокойно радиостанции, как они будут у вас, вы мне скажете». Через какие-то 10–15 секунд говорят: «Все-все, начинайте, у нас радиостанции». Я говорю: «Этого не может быть, потому что так нельзя сделать быстро». И как я ни убеждал, все-таки они на меня подействовали, сказали: «Нет-нет, Москва говорит, что у них уже эфир, давайте, начинайте, а то опоздаете». Я начал с этих сокровенных слов: «Внимание, говорит и показывает Алма-Ата». Ну, провел начало, мы успели к выступлению Хрущева, я вышел в коридор, где был прямой телефон с Москвой, с главной технической нашей студией. И начальник технического управления трансляций мне говорит: «Егор, почему ты молчишь?» Я говорю: «Миша, да что ты, уже идет там полностью эфир». Он говорит: «Почему ты молчишь? Ты знаешь, сколько мы стоим в пустом эфире?» И назвал мне цифру. «Что будем делать?» «Не знаю, – говорит, – мы же не можем начать с половины фразы Хрущева». Я говорю: «Тогда, Миша, принимаем решение: ты стоишь с наушниками и со штекером и слушаешь трансляцию, я одеваю те же наушники и слушаю ту же речь Хрущева. И когда будет какая-то первая пауза, аплодисменты, логическая пауза, ты включаешь страну, а я нахожу возможность на какой-то паузе сказать, что происходит». Ну, так мы с ним и сделали.

ЕРМИЛОВ: Я вообще считал и считаю, что радио – это прежде всего эмоции. Потому что факт можно прочитать в газете, а по радио этот факт надо услышать. И для меня всегда очень важна была звуковая палитра. Я не понимаю, почему сейчас звук потерян? Вот звука нет. Все говорят, говорят, говорят... но ничего не слышно.

НЕЙЧ: Я перескажу короткий, самый короткий репортаж Алексея Ермилова. Новогодние вечера, в Манеже молодежный бал. Леша включает микрофон и говорит: «Этот Манеж огромен, как вы знаете, он без подпорок, и здесь играют одновременно три оркестра. Вот послушайте».

ЕРМИЛОВ: Да, я бегал от одного к другому.

НЕЙЧ: У одного, второго, третьего... Три оркестра. И потом вдруг женский голосок: «Извините, пожалуйста, можно вас пригласить?» На что Леша говорит: «Уважаемые слушатели, на этом я вынужден прервать репортаж». Все!

ЕРМИЛОВ: «Репортаж прерывается по техническим причинам». Примерно так было.

ЗУБКОВ: Очень приятно, что Николай это вспомнил. Но я не только помню этот репортаж, так случилось, что я его визировал в эфир.

ЕРМИЛОВ: А, так вот как было? Выходит, всю ответственность взял на себя Георгий Иванович?

СЕМЕНОВ: Я, когда был на Саяно-Шушенской ГЭС, записывал звук струй Енисея. На меня смотрели, как на полного идиота.

ЗУБКОВ: А ты знаешь, с чего началось звуковое радио? С записи Юрием Гальпериным шума воды Днепрогэса. И оно шло в эфир, как концерт, как мелодия, как звуковое изображение.

ЕРМИЛОВ: Но, между прочим, все звуки на телевидении, на радио называются шумами. Вот что бы ни было, это шум. Я помню, когда пришла на «Маяк» стайка студентов, они чего-то вокруг моего стола сгрудились и чего-то хохочут. Я думаю: что они хохочут? Потом смотрю, написано в скобках: «шум соловья». Ну, вот шум мотора ясно, а шум соловья...

НЕЙЧ: Никита Богословский один раз мне сказал: «Только сумасшедшему человеку могла придти в голову идея сделать позывными радиостанции фразу «Не слышны в саду даже шорохи...». Это было гениально сказано. Я, правда, нашелся: А «темная ночь, только пули свистят по степи...» было бы лучше?» Он говорит: «Ну, поскольку с преступностью дела у нас... может быть, и лучше».

ЕРМИЛОВ: Действительно, мне кажется, что позывные великолепные. Хорошо, что они и сейчас звучат в эфире. Иногда они трансформируются в нечто современное. Но, может быть, это и хорошо.

СЕМЕНОВ: Оркестровая разработка, на мой взгляд, не очень удачная.

НЕЙЧ: С моей точки зрения, тоже. Там есть излишества.

ЕРМИЛОВ: Какая-то компьютерность идет, механистичность, нет лиричности.

СЕМЕНОВ: Компьютерность – это нормально. Не хватает просто вкуса.

ЕРМИЛОВ: Но если вернуться к звуковому репортажу, для меня всегда репортаж – это прежде всего звук.

Я всегда мечтал провести прямой эфирный репортаж из леса, но не удалось, просто я не мог доказать, что это так здорово: включаем подмосковный лес. «А что там происходит?» Я говорю: «Как что? Весна. Происходит весна, поют соловьи. Сегодня». – «Ну, какая разница, он же в записи?»

НЕЙЧ: Леша, я хорошо помню твой репортаж о восходе солнца. Ты сделал восход солнца, день в день, ночью торчал на каком-то мосту. И там была забавная ситуация: солнце восходит, Леша описывает это красочно и смачно, а рядом кто-то сопит. Он говорит: «И вот здесь какой-то случайный прохожий. Простите, а что вы здесь делаете в такое время?» Тот отвечает: «Я здесь живу».

БЕЗЯЕВ: Сейчас появилась уйма радиостанций, но мало кто понимает, что без звука, без образа их не слушают. Потому что человеческое ухо вначале воспринимает, как говорят, как это звучит, потом кто, и только наконец-таки третье – что. А у нас порой считается, что самое главное – это что? Стремятся напихать как можно больше информации. Да еще пострашней.

Мы старались с утра плохих новостей не давать. Потому что эти плохие новости вечером к тебе возвращаются. Это психология человека. И общество заводится.

ЕРМИЛОВ: Абсолютно точно. Это то, что сейчас не понимают, особенно телевизионщики. Начинают: катастрофа там, катастрофа здесь... И если не хватает своих катастроф, то берут зарубежные.

СЕМЕНОВ: Я хочу привести другой пример, когда я был буквально потрясен одним из репортажей Николая Нейча. Коля, ты, наверное, помнишь, вы с Людой Семиной были на стыковке БАМа. И оставался участок, где-то порядка трехсот метров между двумя нитками, которые тянулись навстречу. И вдруг я слышу, в репортаже Нейч говорит: «Люда, ты меня слышишь?» А Люда с той стороны говорит: «Да, слышу». Я был потрясен, как по-человечески профессионально был дан образ сближающихся людей. Вот такие вещи запоминаются.

НЕЙЧ: На «Маяке» мне всегда было интересно копать вглубь. В утренних маячных «панорамах» была заложена идея: сначала – как говорит потом – кто говорит и лишь в третью очередь – что говорит. Потому что информация изо дня в день, в принципе, повторяется, но ей необходимо придать характер доверительности. Почему мы, журналисты, сами сели к микрофону? Ведь были дикторы, великолепные вышколенные люди, со словарями, с правильными ударениями, с правильной, поставленной речью, грамотные, практически не делавшие ошибок. А здесь пришли такие вольнолюбивые ребята, которые позволяли себе говорить отсебятину...

ЕРМИЛОВ: Но, кстати, тоже с правильными ударениями, с правильными интонациями. Перед эфиром обязательно заглянешь сто раз в словарь.

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12