1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10

Глава 9. ЦЕНА ПРОФЕССИИ

У каждой профессии есть свои достоинства и недостатки, свои традиции и особенности. Они передаются по наследству, вырабатываются на практике. Если вы хотите узнать, что же особенного в профессии радиожурналиста, прочтите эту главу.

Защитная реакция. (Екатерина Некрасова)

Человек Слова и Дела. Памяти Леонида Лазаревича

Отблески невского «Маяка». (Алексей Захарцев)

«Он был для меня не только журналистом». (Даниил Гранин)

Солдат «Маяка». (Борис Кондратов)

Граф репортажа. (Владимир Фошенко)

Свет далекой звезды. (Владимир Плотников)

Что скажешь людям? (Юрий Летунов)

Последняя исповедь. (Ольга Высоцкая)

На предыдуший раздел в оглавление >>

Некрасова Екатерина Андреевна

Окончила журфак МГУ имени М.В. Ломоносова. Работать начала в 1996 году в Московской районной газете «Якиманка», затем сотрудничала с журналом «ТВ Парк». На «Маяке» с 2001 года. Сначала была корреспондентом в группе «Столичных новостей» – школе репортажа всех молодых журналистов «Маяка», некоторое время руководила этой группой. Затем получила задание освещать работу Совета Федерации. Самые памятные рабочие моменты: освещение терактов на Дубровке и в Тушине, командировки с Председателем верхней палаты в Якутию и Среднюю Азию, репортажи в прямом эфире из Сарова и Дивеева в дни 100-летия канонизации Серафима Саровского.

Защитная реакция

В тот месяц, когда я пришла на «Маяк», умер Георгий Вицин. Он не был в числе моих любимых актеров, но, конечно, смерть героя гайдаевских фильмов, человека, незаслуженно забытого к старости, не могла не опечалить. Мне казалось, что такую тихую, задумчивую грусть должны были ощутить все нормальные люди. То, как отреагировали на это событие некоторые коллеги, вызвало шок – никаких «охов» и «ахов», вместо этого чья-то безразличная шуточка: «И ты, Брут, к праотцам». Негодуя, рассказала об этом своему другу с другой радиостанции, а он спокойно прокомментировал: «Нормальный журналистский цинизм...»

Теперь я подобным вещам – когда они вдруг случаются – не удивляюсь и ими не возмущаюсь. Чуть ли не каждую неделю составляя некрологи на смерть того или этого гения, почти ежедневно рассказывая в деталях о десятках, сотнях и тысячах погибших в результате терактов, катастроф и стихийных бедствий, невозможно всякий раз по-настоящему убиваться. Если сам был на месте трагедии – тогда да, если пересказываешь сообщения агентств о случившемся где-то – тогда невозможно. До глубины сознания все это доходит и заставляет ужаснуться потом, наедине с собой, дома. А в эфире мы часто создаем переживание, каким оно должно быть у обычного человека, нежели переживаем искренне. Цинизм в данном случае – защитная реакция мозга, без которой не получилось бы работать.

Честно говоря, это не очень-то пугает. Оказываясь по ту сторону приемника, каждый из нас начинает воспринимать общечеловеческие драмы, как и положено, – по-человечески.

Страшнее, на мой взгляд, другая «издержка» профессии, и страшна она тем, что неизбежна. Если коротко, то это математический знак «~», «примерно равно», между звездным часом журналиста и чьей-то трагедией.

Помню ощущение летящего счастья от первого в моей жизни прямого эфира. Точнее, уже второго, но первого удачного. 4 октября 2001 года на Аллее Славы возле ВДНХ открывали памятник Валентину Глушко, знаменитому ракетному конструктору. Мне дали мобильный телефон и сказали: «Конечно, нужен будет в эфире и бэкграунд (предыстория, которую корреспондент, готовясь к заданию, ищет в Интернете, чтобы потом дополнить ею свой материал; в данном случае – рассказ об основных вехах биографии героя. – Е.Н.). Но не забывай, что ты на месте события, говори о том, что происходит вокруг, постарайся заметить детали, что-нибудь необычное». Все было ясно, но... первый блин комом. Вместо того, чтобы искать Аллею Славы рядом с метро, я – по совету «знающего» милиционера – побежала вглубь ВДНХ, и лишь после двух километров рысцы мне сказали, что памятники конструкторам совсем в другой стороне. А одновременно – позвонили из редакции и прозрачно намекнули, что пора в эфир. Словом, до Аллеи я добралась, когда торжественное открытие монумента, а заодно и получасовой выпуск новостей на «Маяке» подходили к концу. Судорожно разбросав под одним из памятников свои заготовки, я пролепетала в телефон нечто невнятное, и сразу после боевого крещения сам собой напросился вывод: крест можно ставить на карьере. Даже ободряющие слова шеф-редактора Татьяны Соловьевой по возвращении на Пятницкую не разубедили.

Два часа спустя в небе над Черным морем, совершая рейс Тель-Авив – Новосибирск, терпит крушение российский самолет Ту-154 с 78 пассажирами на борту. Пара минут на осмысление произошедшего, когда вся информационная служба собирается в небольшой комнате шефа, и – жизнь редакции мгновенно преобразуется в нечто стремительное и при этом четко организованное. Каждый при деле. Маховик разгоняется все быстрее, и все ритмичнее описываемые им круги: даем в эфир последние данные агентств, дополняем информацией о характеристиках самолета и о предыдущих катастрофах «тушек», добываем первые (пускай невнятные пока) комментарии пресс-секретаря аэропорта, версии экспертов, обобщаем. Всё и вся вокруг работает на какой-то энергии, источника и смысла которой я еще не улавливаю. Долго звоню и в результате дозваниваюсь в представительство авиакомпании, которой принадлежал самолет, – в Новосибирск. На интервью не соглашаются. Упрашиваю. Соглашаются. Запись идет в эфир. Ну хоть какая-то удача сегодня!

Через час на ленту новостей приходит срочный анонс: в 17.00 брифинг о первых данных расследования дает глава службы гражданской авиации РФ Александр Нерадько. Выезжать надо 10 минут назад. Шеф-редактор обводит бойцов взором. Неуверенным голосом спрашивает: «Катя... Ты поедешь? Надо будет сразу выйти в эфир». Я так же неуверенно (а как же крест на карьере?): «Поеду».

Машина стоит в беспросветной пробке. «Я же говорил, на метро быстрее будет», – бурчит наш водитель Гена. Я порываюсь вылезти. «Да куда ты? Все равно опоздаешь». То и дело названиваю по телефону аккредитации: «Пожалуйста, подождите «Маяк», вы так поздно сообщили, мы не успеваем». – «Ладно, ладно, не вы одни, 10 минут ждем». «Не-е, за 10 не успеем», – флегматично парирует Гена. Нервы на пределе, и в то же время чувство безумного рабочего азарта: «Если приедем вовремя – все получится, все будет пре-кра-сно, только бы не опоздать!..»

Еле отыскали здание. «Вам с другой стороны входить», – говорит охранник. – «А там уже началось, вы не знаете?» – «Начало-о-ось». Влетаю в приемную с микрофоном «наголо». «Ну, все, заходим, – говорит журналистам секретарь, и мне тихо: – Я же обещал, что «Маяк» мы дождемся».

Брифинг Нерадько – это не чистописание под диктовку. Говорит четко, но быстро, не делая перерыва между фразами: «Последний раз экипаж вышел на связь в 13.39. Через 5 минут отметка исчезла с экрана радара. Самолет изготовлен в 1991 году, налетал 3 тысячи часов. Командир корабля Евгений Гаров налетал более 10 тысяч часов, в экипаж также входили...» Хотя после катастрофы прошло немного времени, информация собрана уже большая – у меня исписано около десяти блокнотных листов. В завершение обещают дать список с именами пассажиров, который пришел из Тель-Авива по факсу. Между тем время – без малого шесть. Схватив в охапку технику, выбегаю в коридор, ищу там место, где телефон «ловит», сажусь на пол, чтобы перечитать записи, набросать хотя бы план – но сразу звонок. «Катя, ты готова?» О да, еще бы! Разобрать бы только, что тут написано... Ведущий меня «подводит» с новостью номер один.

Ну а дальше, собственно, и происходит то, что называется звездным часом. Сознание мобилизуется, первые слова приходят сами и складываются в правильные фразы, напряжение постепенно спадает, и все, что коряво начеркано в блокноте, одно за другим и почему-то очень гладко идет в эфир. Так не всегда бывает во время прямых включений. Но в тот день, когда погибли 78 человек, получилось именно так – очень удачно.

После подобных эфиров ощущение, как будто обезвоженный организм наполняется чистейшей прохладной водой. Как будто дотянулась до очень высокой ветки с яблоком. И некоторое время смотришь на все как будто с горы. В общем, приятные ощущения.

Правда, длятся недолго, потому что тут наступает время короткого отдыха от работы, и ты становишься просто слушателем, которому только что рассказали о катастрофе самолета.

Спустя несколько минут журналистам раздали ксероксы присланного из Израиля списка. Половина фамилий еле-еле пропечатана. О некоторых я смогла догадаться по уцелевшим буквам, написала их от руки, и снова связываюсь с выпуском. Теперь уже есть больше времени на подготовку и, естественно, на волнение. Как сказать, что тут не все разборчиво? Неужели так и объяснять, что факс прошел плохо? Это ведь уже неформальная, обыденная речь, а уместна ли она во время прямых эфиров? Оказалось, как раз она-то слушателю и нужна. И снова прилив сил и радости от сознания, что делаешь что-то важное для многих, что только ты сейчас это можешь сделать и вроде, тьфу-тьфу, выходит неплохо.

Похожим образом я и многие мои коллеги чувствовали себя, когда в Москве взрывались дома, когда террористы захватили Норд-Ост и устроили теракт в Тушине. Конечно, есть страх от происходящего. Есть ужас, когда на секунду отвлекаешься от текста на мониторе и пытаешься представить, что сейчас твориться с людьми, которые вроде бы живые и совсем недалеко от тебя, но уже как будто по ту сторону жизни и свободы. И когда они оттуда не возвращаются, конечно, приходит скорбь.

Но пока ты владеешь и распоряжаешься информацией обо всем этом, пока к тебе применимо английское messenger, эмоции, как мне кажется, на втором плане. На первом – работа. И где-то подсознательно понимаешь, что это идут, возможно, лучшие часы твоей жизни. Правильно это или нет, хорошо или плохо – я не знаю. Но по-другому пока не получается.

Екатерина Некрасова

в начало

Человек Слова и Дела

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10