1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11

Однажды помощник Сталина принёс прямо в студию, за две минуты до эфира, срочное сообщение, многократно правленое рукой Сталина. Перепечатывать было некогда, пришлось читать черновик с листа. Левитан вышел из студии в мокрой насквозь рубашке, которую сушили потом на батарее, прямо в дикторской. Сталин позвонил лично, поблагодарив и похвалив за чтение.

Ещё одну историю рассказал мне как-то Юрий Борисович. На какую-то годовщину его очень просили приехать в Волгоград. Первый секретарь обкома партии звонил лично и поручил его встретить своему ответственному сотруднику.

– И вот накануне отъезда, – рассказывал Юрбор, – мне звонит этот обкомовский молодец и, извинившись, что не знает меня в лицо, просит сказать какие-то приметы, чтобы встретить прямо у вагона. Я говорю, что буду в сером велюровом пальто и такой же шляпе. Через час опять звонок: извините, Юрий Борисович, а если так же будет одет ещё кто-то. Дайте какую-нибудь дополнительную примету. Говорю: у меня будет коричневый фибровый чемодан. Хорошо.

Через час опять звонок: извините, Юрий Борисович, но вдруг с такими чемоданами будет несколько человек. Тихо раздражаясь – было уже очень поздно – говорю: хорошо, я выйду из вагона и громко скажу: «Смерть фашистским оккупантам!»

Эту фразу в исполнении Левитана знал каждый. Он и скончался в поездке на торжества по случаю 40-летия победы на Курской дуге. Умер прямо в машине от сердечной недостаточности.

Настоящий был человек, с большой буквы. Сотням людей помогал: кому-то лекарства дефицитные доставал, чьего-то ребёнка в больницу устраивал, ветерану хлопотал пенсию, для других квартиры. Сам жил в доме на улице Горького, где внизу был знаменитый «сотый» книжный магазин. Жена-красавица сбежала от него после войны с каким-то бравым военным, а он так и остался потом холостым. Жил до конца с тёщей, которая обожала его, и дочерью Наташей. Их, а потом и внука Юру, любил нежно всю жизнь.

Много ли знают теперь об этих людях, много ли вспоминают о них? И не потому, что рассказать некому, а потому, что никому это не нужно. Больно.

Каждый день жизни на «Маяке» был заполнен встречами с людьми, поистине, великими: писателями, художниками, поэтами, артистами, композиторами, архитекторами, режиссёрами. Рассказы о них, их откровения и были «моим» эфиром. Всегда интересны люди одержимые, отличающиеся «лица не общим выраженьем». С ними трудно. Они неожиданны. К каждому надо подобрать ключ, чтобы человек захотел перед тобой раскрыться, да ещё у микрофона. Для меня это были боги, а богов нельзя осуждать. Перед ними можно только преклоняться и благодарить судьбу за эту встречу.

В старших классах школы я очень увлекалась Маяковским, его лирикой. И, конечно, мне была совершенно непонятна его любовь к Лиле Брик, их жизнь «втроём». («Дай мне последней любовью выстелить твой уходящий шаг...» – так, кажется, заканчивается его стихотворение «Лилечке вместо письма».)

Став журналисткой, я очень хотела встретиться с этой женщиной дома или в студии – всё равно. Долго её «отлавливала» и, наконец, – согласие на интервью в студии у нас, на Пятницкой. Слух о том, что к нам приходит Лиля Брик, моментально разнёсся по редакции. Всем хотелось взглянуть на эту необыкновенную женщину хотя бы одним глазком. Мы говорили с ней у микрофона и без него обо всём. О жизни, о мужьях и любовниках. О встречах с гениальными людьми и её частых поездках в Париж к родной сестре Эльзе Триоле и её мужу Луи Арагону. А ещё – о туалетах. Она всегда изысканно одевалась, зачастую вызывая даже завистливую неприязнь у окружающих советских женщин.

В холлах 3-го этажа перед студиями у нас стояли большие круглые столы, за которыми мы обычно беседовали с гостями, готовясь к записи у микрофона. Когда после интервью мы вышли с Лилей Брик из студии в этот холл, раздались аплодисменты. Это было совершенно неожиданно, но она не удивилась, восприняла как должное. На столе девочки из аппаратных накрыли чай с пирожными. Брик и в свои преклонные годы была великолепна. Некрасивая красавица, как о ней говорили: рыжие, гладко зачёсанные и собранные в пучок волосы, лёгкий макияж, великолепный костюм, уж не знаю от какого знаменитого парижского кутюрье, благоухание дорогих духов. Женщина из другого мира, образец для подражания. Она без уговоров села к столу. Посыпались вопросы. Вот что надо было записывать на плёнку. Её суждения были неординарны. Она вообще не произнесла ни одной банальности. Была вся какая-то «штучная». Меня совершенно ошеломил её ответ на чей-то вопрос: что главное в отношениях с мужчиной, как его околдовать и «прикнопить» к себе?

– Лесть, лесть и ещё раз лесть, – ответила Лиля Брик. – Ты самый умный, самый талантливый, самый, ...самый, ...самый.

И добавила:

– Самые лучшие жёны – еврейки. Тому есть тысячи примеров. Что делает большинство женщин, если муж перебрал спиртного или завёл флирт на стороне? Устраивают скандалы, пишут на работу или, того хуже, идут в партком. И что, это помогает? Умная жена сделает вид, что ничего не замечает, и прежде всего критично посмотрит на себя. Она сама постарается стать другой. Вот и весь секрет. Будьте для него загадочны и всегда неожиданны. Он будет всю жизнь пытаться вас разгадать.

...Однажды у меня был т-а-к-о-й прокол. Урок на всю жизнь. В Москву на гастроли приехал знаменитый греческий драматический театр, актёры которого имели мировую известность. Билеты были распроданы задолго до премьеры. Давали, если не ошибаюсь, «Федру». Спектакль вечером, а на дневную репетицию пригласили журналистов новостных редакций газет, радио, телевидения, чтобы успели «отписаться». Ну, и конечно, была здесь вся театральная Москва: режиссёры, актёры, художники. Зал был полон. После завершения репетиции, а на самом деле полного прогона спектакля только без декораций, все рукоплескали стоя.

Я написала два восторженных репортажа для «Маяка» и «Последних известий». На «Маяк» ещё добавила крохотный кусочек из монолога Федры: «Казни меня за подлую любовь...»

И репортаж заканчивается громом аплодисментов.

У меня в тот день был ещё вернисаж и интервью с кем-то из композиторов. Успеть бы. В редакции было правило – всё перепроверить перед эфиром. Но на спектакль я, конечно, уже не успевала, да и позвонить было неоткуда.

Прихожу утром следующего дня в редакцию. Меня ещё в коридоре встречает Главный редактор Трегубов с перевёрнутым лицом, покрытым красными пятнами: зайди ко мне. В кабинете сел и, отвернувшись к окну, говорит: «Греческого спектакля вчера не было, а мы даём репортаж, да ещё с аплодисментами. Посол в МИД ноту прислал. Скандал. Иди объясняться к Председателю».

Оказалось, театр в Москву приехал с киевских гастролей. Актёры прилетели самолётом, а декорации «ехали» отдельно в огромных контейнерах. В дороге что-то случилось – и декорации вовремя не прибыли. Спектакль в последний момент отменили. Всё это я изложила начальству, предварительно обзвонив всех, кого следует. Стыдно было ужасно.

Такого «фортеля» на моей памяти никогда не было, потому что не могло быть никогда. Скандал как-то уладили по дипломатическим каналам. А меня на две недели отлучили от эфира. Бегала, брала интервью у интересных людей впрок. Писала, что называется, в стол. А потом жизнь опять завертелась, пошло-поехало.

Я редко перед кем пасовала или робела. Труднее всего было с композиторами. Как «вылепить» радиопортрет хронометражем в полторы минуты? Изголяешься и так, и сяк, вытягивая из памяти не самые большие познания в музыке (на уровне образованного обывателя). О чём говорить у микрофона, ведь в эфире прозвучит лишь крошечный фрагмент. Но нужно было, чтобы твой герой, привыкший выражать свои чувства в музыке, сказал такие слова, которые никто другой сказать не может. Невозможно было опуститься до штампов вроде откликов на выступления партийных бонз или решения ЦК КПСС. Только о творчестве, только о сокровенном, только о его сочинениях.

Особенно трудно было с Дим. Димычем Шостаковичем. Недоступен. Хмур. Закрыт. Гений. Иногда я впадала в ступор, сидя перед ним. Он звенел ложечкой в стакане с чаем, что-то говорил. Дикция и эмоциональность речи – никакие. Смотрела на него, слушала и хотелось погладить по голове: нервный, может быть, несчастен, может, никто и никогда не говорил ему ласкового слова. Только музыка. Перед каждой встречей с ним (они были не так уж часто) у меня дрожали колени и сосало под ложечкой.

Однажды он сел за рояль, стал играть, глядя мне в лицо, и у меня вдруг потекли слёзы.

– Ну, что вы, что вы, – сказал он. А я вдруг спросила: а вы когда-нибудь плакали? И он, нервно теребя пальцы, заговорил:

– Плакал однажды в Ленинграде во время блокады. Плакал от горя за страну, за свою семью и соотечественников, от того, что у меня нет приличного костюма и носки рваные, а мне выступать. Хотя, в сущности, последнее обстоятельство меня мало волновало. Я закончил тогда Седьмую симфонию, Ленинградскую, и мне предстоял концерт в нашей филармонии перед голодными, исстрадавшимися людьми. Терзающие душу воспоминания...

Господи, ведь сказал же, сказал. Какое счастье! Но уже в редакции, в монтажной, часа за два до эфира я уже плакала навзрыд. Вся запись была в браке: через каждые несколько слов – щелчок. Вызвала звукооператора, который работал со мной. Что-то с аппаратурой произошло. Он сам встал к магнитофону и ножницами вырезал все щелчки. Уж не помню точно, но их было не меньше полусотни. Плёнку протёрли, переписали – стала, как новенькая. Только ас мог проделать такую работу. Мы чокнулись каплями валокардина и расцеловались. Потом в редакции и выше столько говорили об этом интервью... Так что, бывало и такое.

Меня никогда не радовали встречи с Ильёй Эренбургом. Если нужно было авторитетное мнение «о государственном», то это к нему. Наши радиоруководители его очень жаловали, а вот он журналистов – нет. Был писатель высокомерен и заносчив. Всякий раз возмущался необразованностью молодёжи: ничего-то мы не знаем, ничего не умеем, ничем не интересуемся. Звучало всё это оскорбительно. По доброй воле я к нему бы не пошла. Но задание редакции. Открывает дверь: в светло-серой вязаной кофте, какие-то листки в руках.

– Вначале я задам вам несколько вопросов: где родился Марк Шагал?

– В Витебске.

– В каком музее стоит Ника Самофракийская?

– В Лувре.

– Нравится ли вам Сикстинская мадонна?

– Она не может нравиться или не нравиться. Это шедевр.

Хмыкнул. Это всё на пороге квартиры – пропуск к телу его Величества. Меня это повергло в шок. Я была возмущена и раздражена, хотя не имела права на эмоции. Это же работа.

– Ну, проходите, – сказал милостиво.

Интервью получилось скучное и малоинтересное. Но он приказал ни одного слова не вырезать. В прихожей, подавая пальто, сказал:

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11