1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11

– А вы красавица. И, что противоречит моим убеждениям, умная. Я считаю, что красивая женщина не может быть умной.

– Вот с этого нужно было начинать разговор, – не приминула заметить я.

– Ну, уж как вышло, так вышло. Не переписывать же теперь интервью. Что сказал, то сказал.

И вновь – о трудной работе с композиторами. Ведь сделать большую, развёрнутую передачу с музыкальными фрагментами – это одно. А мини-заметки для «Маяка» и «Последних известий» – совсем другое.

Интересно было общаться со Свиридовым и Хачатуряном. Оба – великие музыканты. И оба – загадка. Люди были выдающиеся. С ними можно было говорить часами: о жизни, об искусстве, о любви. Свиридов как-то вспомнил о том, что «Повести Белкина» Пушкина впервые прочёл ещё в детстве.

– Моё детское воображение потрясла «Метель». Читал, а в голове звучала музыка. Я помню её и теперь. Но была она совсем не та, которую позже написал и которая теперь общеизвестна.

Свиридов – лирик с нежной, легкоранимой душой. Хачатурян – кавказский, взрывной темперамент. Однажды, уже не помню почему, мы разговаривали с Арамом Ильичём, сидя на скамейке рядом с памятником Пушкину. Это напротив дома, где жил композитор. Рассказывая о своих творческих исканиях, он вскакивал, что-то напевал, энергично жестикулировал. Садился и снова вскакивал, привлекая внимание прохожих. Речь шла о балете «Спартак». Хачатурян собирался куда-то ехать. Его уже ждала машина. Но вдруг передумал и пригласил домой на чай:

– Хочу познакомить вас со своей женой, композитором Макаровой.

Он искренне переживал, что её творчество менее известно, чем его. За столом, прихлёбывая чай и громко хохоча, он рассказал трагикомическую историю.

Умер молодой, очень талантливый композитор. Его смерть потрясла всех, и в Союзе композиторов решили: хорошо бы похоронить его на Новодевичьем кладбище. Направили для переговоров в Моссовет, где эти вопросы решал специальный человек, племянника Арама Ильича, главного дирижёра оркестра кинематографии Эмина Хачатуряна. Тот представился чиновнику:

– Я Хачатурян из Союза композиторов.

Потом начал объяснять, что за замечательный человек умер и где коллеги-музыканты хотели бы предать его тело земле. Чиновник вынул из ящика стола внушительный гроссбух, полистал, поводил пальцем по строчкам и, не найдя фамилии умершего, отрезал: его здесь нет. Потом перекинул страницы и, открыв букву «X», радостно сообщил: а вы – есть.

Имел он в виду, конечно, Арама Хачатуряна.

– У них в Моссовете, – сказал Арам Ильич, – все мы прописаны-расписаны. И даже погост уже ждёт...

Очень я любила встречаться с Орестом Верейским. Это был тонкий и неожиданный художник-график. Интеллигентный, породистый, остро чувствующий человек. Он всегда дарил чудесные цветы и говорил: «разрешите ручку».

У микрофона «Маяка» мы беседовали о разном. Запомнился разговор об истории графики, о выдающихся мастерах. Он с упоением рассказывал о Дюрере, который стал первым иллюстратором Библии, раскрывал тайны мастерской художника, комментируя чуть ли не каждый сюжет этой «книги книг». Своим учителем Верейский называл великого русского графика Фаворского. Однажды он пригласил меня на открытие выставки работ мастера. Я никогда не забуду влажных от слёз глаз, которыми смотрел Верейский на его графические работы.

В своё время я не пропускала ни одной премьеры знаменитых ленинградских театров. И, конечно, в первую очередь знаменитого Большого драматического, где царил тогда Георгий Товстоногов. Это была эпоха. Какие спектакли! Какие актёры: Полицеймако, Луспекаев, Стржельчик, Копелян, Лебедев, Лавров, Басилашвили, Борисов, Доронина, Макарова, Шарко....

Каков был Тузенбах в чеховских «Трёх сестрах»:

– Какие пустяки, какие жизненные мелочи иногда приобретают в жизни значение... Вдруг. Ни с того, ни с сего. Считаешь их пустяками, а всё же идёшь и чувствуешь, что у тебя нет сил остановиться...

– Правильно, правильно, хорошо. В этом весь Тузенбах: нет сил остановиться, – говорит из зала в микрофон Георгий Товстоногов. И, обращаясь ко мне: ведь это про нас, про нас...

А у меня мурашки по спине...

– Ну, хорошо. На сегодня хватит. Приглашаю ко мне. Моя сестра накормит обедом.

Родная сестра Георгия Александровича была замужем за великим актёром того же театра Лебедевым. После развода Товстоногова с женой она воспитывала и своих, и его детей. Была хозяйкой двух семей, благо жили они на одной лестничной клетке.

Из разговора за обедом:

– Ну, признайтесь, в какую актрису театра вы влюблены?

– В каждую.

– Ну, уж...

Я рассказала Товстоногову, что недавно прочла воспоминания многих больших актёров Малого театра: Остужева, Ленского, Южина. Меня поразило, что все они дружно костерили актрису их театра и жену наркома просвещения Луначарского красавицу Наталью Розенель. Нарком – хороший публицист, но бездарный драматург – писал пьесу за пьесой (всего около ста) специально для ненаглядной жены. Спектакли шли при полупустых залах и не выдерживали и месяца. Талантливейшие актёры были вынуждены играть в них, проклиная и автора, и его героиню. Сам же нарком Луначарский всегда сидел в первом ряду. От его имени Розенель выносили корзины цветов. Только ей.

– Так вот, скажите Георгий Александрович, неужели он, умный, интеллигентный человек не понимал, что его жена бездарна, а он такой же бездарный драматург?

– Не понимал, дорогая, не понимал. Мужчина, без ума любящий женщину, не может быть беспристрастным. Могу вам сказать по секрету, что перед вами такой же слепец. В труппе БДТ играла актриса, в которую я был без ума влюблён. Я, буквально, умирал, когда она выходила на сцену. Труппа выходила из себя. Ко мне засылали актёров, которые смели говорить мне правду. Они пытались раскрыть мне глаза, объясняя, как она беспомощна и бездарна, но при этом высокомерна, зная, что за ней Главный. Всё было бесполезно. Только когда кончилось это наваждение, и пелена спала с глаз, я стал рвать на себе волосы. Так что и с Луначарским вполне могло быть подобное.

– А вы знаете, какую эпиграмму сочинил Демьян Бедный, когда Луначарский написал свою очередную пьесу под названием «Бархат и лохмотья»?

Нарком сбирает рублики, одну имея цель:

Лохмотья дать для публики, а бархат Розенель.

Луначарский тут же ответил:

Ты мнишь себя советским Беранже

Но я, Демьян, не покривлю в душе:

Ты – «б», ты – безусловно «ж»,

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11