<<<     ΛΛΛ     >>>   

«Сильное и алчное желание быть» является, следовательно, условием подлинности. Однако обособленный индивид никогда не имеет возможности создать мир (он стремится к этому только тогда, когда сам оказывается во власти сил, превращающих его в существо отчужденное, в сумасшедшего): совпадение желаний не менее необходимо для рождения человеческих миров, чем совпадение случайных сочетаний фигур. Только согласие влюбленных, подобно согласию игроков за игральным столом, создает живую реальность еще не оформившихся соответствий. А если согласия недостает, то несчастье, благодаря которому любовь остается реальной, всегда оказывается следствием первоначального сговора. Согласие двоих или нескольких, впрочем, только добавляется к общепринятой вере, сообщающей ценность уже описанным фигурам. Значение любви определяется в легендах, которые и иллюстрируют судьбу влюбленных в сознании каждого.

Однако это «алчное желание быть» даже в связи с тем фактом, что оно оказывается общим, нисколько не похоже на обдуманное и намеренное желание. Оно оказывается желанием, подобным слепому бесстрашию перед лицом смерти, и должно по примеру человека, лицом к лицу встречающего смертоносный огонь, в значительной мере полагаться на случайную удачу. Только случайное движение может дать ответ, которого требует от удачно сложившихся «совокупностей» темная страсть. Хорошая игра обладает ценностью только тогда, когда карты хорошо перетасованы, а не расположены в заранее предусмотренном порядке, что было бы мошенничеством. Решение игрока тоже должно быть случайным, и он не должен знать игру партнеров. Тайная сила любящих существ и ценность их соединения также не может быть результатом заранее принятых решений или заранее намеченных намерений. Верно, однако, и то, что даже за пределами проституции и супружества мир возлюбленных в еще большей мере отдан на откуп мошенничеству, чем мир игры. Не существует строгих границ, а только многочисленные нюансы перехода от простосердечной встречи персонажей, неспособных на подлый умысел, к бесстыдному кокетству, постоянно изобретающему мошеннические трюки и маневры. Но только

210

наивное целомудрие способно завоевать чудесный мир, в котором встречаются влюбленные. 1

Таким образом, счастливый случай, шанс, оспаривающий жизнь у телеологической предопределенности, у строгого соотношения средств и целей, увлекает ее, включаясь в дело с божественным пылом. Интеллект уже давным-давно перестал воспринимать мир через возможности разумного предвидения. Само существование признает свою подчиненность случаю, едва начинает смотреть на себя по меркам звездного неба или смерти. Оно узнает себя в своем великолепии, построенном по образу мира, не запачканного грязью заслуг или намерений.

XIII. Судьба и миф

Невозможно, не погружаясь сразу же в длительную тревогу, думать о толпе, которая отворачивается от этой «ужасной» империи случая. Эта толпа и в самом деле требует, чтобы обеспеченная жизнь больше не зависела ни от чего, кроме свойственных ей расчетов и решений. Но эта жизнь, «которая измеряется только смертью», ускользает от тех, кто теряет желание сгорать, как влюбленные и игроки, на кострах надежды и ужаса. Человеческая судьба требует, чтобы капризный случай сделал предложение: то, что разум ставит на место роскошного дерева случайностей, оказывается уже не приключением, которое стоит пережить, а пустым, хотя и правильным устранением трудностей существования. Действия, предпринимаемые с какой-то рациональной целью, являются всего лишь ответом на неизбежность рабского подчинения. А вот действия, предпринимаемые в стремлении к увлекательному образу счастливого случая, только и способны соответствовать потребности жить по образу и подобию пламени. Дело в том, что гореть и изнурять себя до самоубийства за столом, где играют в баккара, — это по-человечески. Даже если карты выпадают в форме, лишенной признаков доброй или злой фортуны, то, что они изображают, что приносит деньги или заставляет их терять, обладает также и достоинством знамения судьбы, а дама пик иногда знаменует смерть. И наоборот, было бы бесчеловечно отдавать существование во власть цепочки утилитарных актов. Конечно, некоторая часть свободных сил человека неизбежно обречена беспокоиться о страданиях, от которых следует избавиться, таких как голод, холод, социальная нужда. А тот, кто избегает зависимости,

1 В рукописи статьи здесь фигурирует фраза, которая не была сохранена в опубликованной версии текста: «Даже если жизненная пресыщенность стирает память о некоторых неизбежных внешних влияниях, доля необдуманного и слепого подчинения очевидному уже сама заключает в себе действенное очарование, которое охватывает счастливого влюбленного так же, как умирающего или убийцу».

211

ставит на карту свою жизнь, то есть ставит на случай, который может представиться.

Когда жизнь ставится на карту, осуществляется план судьбы. А то, что представляла собой мечта, становится мифом. А живой миф, который интеллектуальная пыль знает только мертвым и на который смотрит как на трогательное заблуждение, идущее от невежества, миф-обман выражает судьбу и становится бытием. Это не то бытие, которое искажается рационалистической философией, наделяющей его атрибутом неподвижности; прежде всего это бытие, о котором возвещают имя и отчество, затем бытие двоих, которое заключается в бесчисленных объятиях, наконец, бытие общины, «которая истязает, обезглавливает и ведет войны». 1

Миф остается в распоряжении того, кого оказались неспособны удовлетворить искусство, наука или политика. Хотя любовь сама образует целый мир, она оставляет нетронутым все, что ее окружает. Опыт любви увеличивает прозорливость и страдание, он развивает тягостное и изнуряющее впечатление пустоты, которое является следствием соприкосновения с разложившимся обществом. Только миф вновь приводит к тому, что каждое испытание разбивает образ определенной полноты, распространяющийся на сообщество и объединяющий людей. Только миф входит в тела тех, кого он соединяет, и требует от них такого же ожидания. Он оказывается основой всякого дела, он доводит существование до «его точки кипения»: он сообщает ему трагическую тональность, которая открывает доступ к его сакральной интимности. Дело в том, что миф — это не только божественная фигура судьбы и мира, в котором эта фигура размещается: он также неотделим от сообщества, к которому он принадлежит и во владение империей которого он ритуально вступает. Он был бы вымыслом, если бы согласие с ним, демонстрируемое народом в ажиотаже праздников, не создавало бы из него живую человеческую реальность. 2 Быть может, миф — это легенда, но

1 Цитата из Лютера. Батай воспользовался ею в ходе лекции о «Власти»,
которую он прочитал вместо Кайуа 19 февраля предыдущего года.

2 Языковое затруднение 1938 г.: проникновение экзистенциализма на ле
вый берег Рейна и его полное укоренение на берегах Сены передавалось, если
так можно выразиться, посредством безудержно используемого выражения
«человеческая реальность». Оно появляется в итоговом обзоре, который Жан
Валь сделал относительно лекции Лейриса в Коллеже (там речь шла о буду
щем «науки о человеческой реальности»). А Сартр в «Наброске теории эмо
ций» (1938) сообщает, что, «как считает Хайдеггер, понятия о мире и „челове
ческой реальности" (Dasein) являются неразделимыми». Ответственным за
этот ошибочный перевод (см.: Оффре, 1945: «Это слово Dasein чаще всего пе
реводится как „человеческая реальность". Нет ничего более далекого от точно
го смысла слова Dasein, которое, напротив, стремится выразить осуществление
акта действия, задающего непосредственное наличие». Введение в философии
существования. Париж, 1971. С. 16) является опять-таки Корбен, «переводчик
Хайдеггера», который и так уже виноват в использовании неологизма ipseite, в
заимствовании которого Сартр упрекнет Батая (Situation I . С. 159): «Я заимст-

212

эта легенда становится противоположной вымыслу, если взглянуть на народ, который исполняет его в танцах, в действии и для которого он является живой истиной. Сообщество, которое не совершает ритуального исполнения своих мифов, обладает уже только ущербной истиной, оно остается живым лишь в той мере, в какой его воля к бытию еще одушевляет ансамбль случайных элементов мифа в целом, в которых выражено его интимное существование. Миф, следовательно, не может ассимилироваться с отдельными кусочками распавшегося целого. Он причастен тотальному существованию, чувственным выражением которого и является.

Ритуально пережитый миф раскрывает не что иное, как подлинное бытие. В нем жизнь изображается такой же ужасной и такой же прекрасной, как любимая женщина в постели, где она лежит нагая. Таинственная сень святого места, скрывающая реальное присутствие сакрального, воздействует сильнее, чем полумрак комнаты, в которой запираются влюбленные. А то, что открывается познанию, как в лабораториях, так и в алькове, оказывается не менее чуждым науке. Человеческое существование, включенное в сакральное место, встречает там образ судьбы, зафиксированный капризом случая: определяющие законы, выявляемые наукой, противоположны той игре фантазии, которая создает жизнь. Эта игра отдаляется от науки и совпадает с безумием, порождающим изображения искусства. Но в то время как искусство признает окончательную реальность и высший характер истинного мира, ограничивающего людей, миф входит в человеческое существование как сила, требующая, чтобы инфернальная реальность подчинилась его власти.

XIV . Ученик колдуна

Верно, что это возвращение в древнее жилище людей оказывается, быть может, самым волнующим мгновением жизни, обреченной на череду печальных иллюзий. Старый дом мифа, по мере того

вовал слово ipseite из перевода Корбена (но это перевод, рукопись которого мне никогда не приходилось держать в руках), который появился после публикации в журнале „Recherches philosophiques", 1936 (речь идет о „Лабиринте или композиции существ"), текста, где имелось это слово. Сартр прав, когда подчеркивает мой интерес к современной немецкой философии. Именно от моего имени в 1929 г. Анри Корбен предложил моему другу Жану Полану опубликовать в журнале N.R.F. перевод „Was ist Metaphisique?" (мне сказали гораздо позже, что Жюльен Бенда раскричался. Текст, во всяком случае, был отвергнут. Перевод Александра Койре тогда же появился в „Bifur")» (Цит. оп. VIII . С. 666). В действительности перевод, появившийся в «Bifur» (№ 8. Июнь 1938), был подписан «г. Корбен-Петитанри», а Койре принадлежат четыре вводных страницы. Он весьма чувствительно отличается от того перевода того же самого текста, который Корбен сделает в книге «Что такое метафизика?» (Париж, 1938). Так, например, он передает «Dasein» не как «человеческая реальность», а более наивно, как «существование».

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Олье Дени. Коллеж социологии философии 3 общества
Демократия была обречена на бессилие перед лицом войны
Надо справиться с этим в течение нескольких дней
Mein kampf сформулировал основополагающие принципы внешней политики немецкого национализма
Тогда его изображение выносят в лес отношению качестве