<<<     ΛΛΛ     >>>   

Но об этом ли шла речь в его дискуссии с Батаем? Мюнхенский кризис, кажется, открывает для последнего, напротив, период «защиты демократии» (Раймон Кено. Дневник за 1939—1940 гг. С. 110), во время которого он был в рядах противников тех, кто отказывал демократии в доступе к сакральному. Д'Астор приписывает ему формулу, под которой мог бы поставить свою подпись и Бенда. Он тоже утверждает «бесспорность принципа дискуссий». Но он добавляет к нему принцип «неприкосновенности территории». И именно на это реагировал Бенда.

РАЦИОНАЛИЗМ И РЕШИТЕЛЬНОСТЬ

Старый поклонник Дрейфуса Бенда (1867 — 1956) фактически вновь выводит на свет противоположность между мистическим и политическим. Выступая против тех, кто после обвинения демократии в рационализме хотел, чтобы этот рационализм осудил саму демократию (как морально, так и в военном отношении), он становится на сторону мистического. Но именно здесь начинаются трудности, ибо далеко не все мистическое обладает значимостью, особенно в военном отношении. Дени де Ружмон недавно обратил внимание, что для тех, кто реанимировал мистицизм свободы, было бы самоубийством вооружаться против приверженцев мистицизма армии («Journal d'une epoque». P. 345). Несколько месяцев спустя Монро выражает такое же беспокойство в своей анкете о руководителях сознания: какая мистика, спрашивает он, может уравновесить мистицизм, используемый тоталитарными режимами? Эти множественные призывы к мистическому являются симптомом возвращения к Пеги, которое было спровоцировано угрозой войны.

Тем более что с другой стороны господствует именно политическое, находящее свое воплощение, согласно д 'Астору, в рационализме, с которым как раз и ассоциируется имя Бенда: «Г. Бенда не сумел найти никакого иного абсолюта, кроме абсолюта разума, разума нерешительного, а нередко и плохо осведомленного». На рынке конкурирующих идеологий культ бога по имени Разум не является самым ходовым товаром. Он представляет собой одну из самых серьезных уступок со стороны демократий, которые, например, некто Жан Валь описывает в N.R.F. за январь 1940 г. как «дряхлые в силу того, что они излишне рационализированы» (р. 139). Вместе с тем д'Астор противопоставляет рационализму не столько иррационализм, сколько волюнтаризм. Линия раздела проходит не между разумным и неразумным (и речь, безусловно, не идет о том, чтобы преувеличить ценность безумия), она проходит между разумностью и решительностью. Увы, эти способно-

сти духа относятся к различным сферам. Господство не обязательно является разумным: никто не правит безвинно. Но оно обладает решительностью: воля без произвола невозможна. Именно решение определяет волю, так как оно кладет конец бесплодным словопрениям, тогда как отказ от произвола ведет к отказу от принятия решения, к тому, чтобы увязнуть в бездействии и оказаться парализованным. Д'Астор противопоставляет, таким образом, «дискутирующего гражданина» (представленного Бенда), который ничего не ставит выше свободы мнений, и человека, принимающего решения, который, «даже не думая о том, поставлены ли на карту важнейшие ценности, должен соглашаться на поединок со страданием и смертью, не стремясь заранее узнать, что из этого получится».

Остается определить условия, которые делают этот поединок приемлемым. Граждане демократии действительно уже не так цепляются за свою жизнь, как представители других режимов, но они не хотят рисковать ею ни из-за Данцига, ни из-за Праги. А что такое сакральное? Это то, за что человеческое существо держится больше, чем за жизнь. Эпоха мечтает о мире, в котором смерть была бы не менее желанной, чем жизнь. О мире, во имя которого люди были бы согласны умереть. О мире, который наделил бы жизнь смыслом именно потому, что сумел наделить смыслом смерть. Сарказмы Батая: он ругает «мир, который невозможно полюбить до смерти» (цит. по: О.С. I . Р. 443). Сожаления Лейриса: «Этому миру недостает того, ради чего я был бы способен умереть» (L'Age d'Homme. P. 201). Дело в том, что совсем не достаточно не держаться больше за жизнь, надо еще найти нечто такое, за что стоило бы цепляться больше, чем за жизнь. «Декларация» по поводу Мюнхена ставила, следовательно, в упрек демократии, что она оставила людей «обезоруженными перед возможностью смерти».

НЕПРИКОСНОВЕННОСТЬ ТЕРРИТОРИИ

Между тем, согласно Батаю, именно сакрализация территориальной неприкосновенности как будто и была камнем преткновения в споре с Бенда. Или, скорее, даже тезис, согласно которому демократии больше нечего освящать, кроме территориальной неприкосновенности, — позиция, которая вписывалась в строки одного замечания, сделанного Батаем еще в ходе первого заседания Коллежа 20 ноября 1937г.: «Парадоксально было бы выкрикивать с иронией: „Истина по ту сторону Пиреней... ", и не признавать — из враждебности или будучи введенным в заблуждение — существование отечества, знамени, которое действительно ограничивает всех, кто его образует».

Но есть и другой парадокс: странно наблюдать, как человек, таким образом выражающий свою позицию, за два года до этого

294

восклицал, на сей раз, правда, без всякой иронии, в одной из брошюр «Контратаки»: «Мы не преувеличиваем значения формальных связей, которые якобы связывают нас с определенной нацией» (цит. по: О.С. I . Р. 401); «Мы тоже можем фанатично любить. Но то, что мы любим, хотя и являемся французами по происхождению, это ни в коей мере не французское сообщество, а сообщество человеческое; это ни в коей мере не Франция, а планета Земля» (р. 389). Эти заявления последовали вслед за оккупацией Гитлером Рура. Три года спустя, после Мюнхена, этот интернационализм уже перестал быть просто благим пожеланием. Миф об универсализме избранных, о волюнтаризме, не знающем границ, приказал долго жить. Линия жизни индивидов («враждебных или настроенных благожелательно») следовала по пути, для которого не требовалось их согласия. Судьбы определялись в зависимости от случайного места рождения. Этот произвол, случайный характер этой географической и биографической детерминации несомненно и оказался основой колебаний Бенда: сакрализации подлежит не какой-либо факт, а один из принципов, в которых нуждается мистическое. Все различие между демократией и национализмом коренится в этом разграничении: неприкосновенность территории в гораздо большей степени относится к защите Франции, чем защите демократии.

Анализ Андре Тириона является особенно проницательным. Старый сюрреалист и коммунист, он в это время выходит из авангардистского движения, которое замкнулось в себе и отвернулось от того, что было поставлено на карту в период между двумя войнами. Большинство французских интеллигентов, пишет он, оказалось неспособным понять, «как понятие Национальной обороны внезапно, в силу появления новых отношений, стало главным элементом защиты свободы» («Революционеры без революции». С. 342).

О САКРАЛЬНОМ БЕЗ ГРАНИЦ

В своем первом выступлении Батай противопоставил сообщества избранных и сообщества традиционные, считая, что последние привязаны «к почве и крови» ( Blut und Boden по-немецки). Мюнхен еще не кладет конец революционному интернационализму, подразумеваемому в этой позиции, но вынуждает его перейти в подполье. После сентябрьского кризиса люди, подписавшие «Декларацию», утверждали, что единственный выход состоит в создании «коллективного способа существования», который, говорили они, «не будет считаться ни с каким географическим или социальным ограничением». Такой «способ существования» — это способ существования подпольных структур, модель, которую Коллеж примеривал и на себя: тайное общество или наднациональный орден, который отвергает или обходит существующие границы.

Поэтому в одном из писем, адресованных Кайуа, Батай смог представить свои соображения о понятии ордена, которые он был намерен изложить в своем докладе на тему «Гитлер и тевтонский орден», замышляемом как продолжение его выступления о сентябрьском кризисе. «Это будет продолжение того, о чем я говорил в прошлый раз [...] Ordensburgen, — добавляет он, — требуют ответа от тех, кто не хочет подчиняться власти, которую не признают» («Le Bouler». P. 93).

Во вторник, 13 декабря, г. Жорж Батай выступил с докладом о сентябрьском кризисе и о структуре демократии. В этой структуре выступавший выделил две области. Область «сакрального» (ту область, которую запрещено делать предметом дискуссии), образуемую, по его мнению, неприкосновенностью национальной территории, и область «дискуссионного», где уравновешиваются вступающие в игру силы, где возможен обмен мнениями, область, которую, короче говоря, можно назвать рынком. По отношению к последней подходят аргументы, выдвигаемые сторонниками сопротивления: судьба демократии, уважение к данному слову, доступ Германии к положению гегемона в Европе. С другой стороны, эта область дискуссионного, по мнению демократов, закономерно определяется принципом, лежащим в ее основе и состоящим как раз в «неоспоримости принципа дискуссий». А Германия выиграла партию, разыграв ее на иной по сравнению с этим принципом основе. Она поставила демократию перед лицом цепочки ужу свершившихся фактов (по отношению к которым демократия оказалась a priori обезоруженной) и подчеркнула, что против Франции не было выдвинуто никаких территориальных претензий (что и поставило эту последнюю в положение, при котором ее область сакрального не могла быть включена в дело). Проанализировав атмосферу пассивности, в которой протекали эти события, специально подчеркнув никчемность радиопрограмм TSF, вследствие которых зазвучали голоса, возвещающие войну или мир, г. Батай пришел к насыщенному пессимизмом выводу о смертельном кризисе, в ходе которого демократия, возможно, погибнет. Дискуссия, которая последовала за этим выступлением, неожиданно подтвердила, что демократия пребывает в состоянии кризиса, или еще хуже, что демократы переживают духовный кризис. Выступивший г. Бенда, рассудил, что

296

сведение «сакрального» к территориальной неприкосновенности, к вещи, в его глазах, судя по всему, второстепенной, оказалось весьма ущербным: он увидел сакральное в гораздо большей мере в самом принципе дискуссий, посредством которого выражается свобода человека, магически руководимого разумом. В конце анализа г. Бенда, признал, что необходим акт веры в сам Разум. Остается, правда, еще установить, исчерпывает ли свобода высказываться сущность свободы как таковой, во что я не верю, не будучи ни чиновником, ни журналистом. Другие выступавшие завершили, если в этом была потребность, разоблачение пустословия, на котором основываются принципы наших демократий. По любопытному стечению обстоятельств невозможно было определить, являются ли ораторы вероломными противниками демократии или же отстаивают собственную концепцию идеальной демократии. Парламентаризм, плебисцит, права народов, «всеми осуждаемый класс» буржуазии — все эти сталкивающиеся между собой слова звучали глухо, надтреснуто. А замешательство стало просто тягостным, когда один из слушателей невинно спросил, не относится ли все это к одному из великих принципов, на который в своих претензиях опирался Гитлер. И напомнил, что нацистское государство тоже заявляет о себе как о приверженце демократической концепции, хотя и с иным пониманием власти народа, чем у нас. Но господин Батай, пессимизм которого, должно быть, довольно близок к отчаянию и который первоначально поддерживал г. Бенда в его ссылках на разум как на высшую инстанцию, позволил себе произнести несколько слов, неожиданно оказавшихся глубоко справедливыми: социология уступила место лирике, голос человека стал звучать громче. Существуют такие мгновения, сказал оратор (а я пытаюсь понять суть его мысли, относящейся к этой важной материи), когда человек, даже не думая о том, поставлены ли на карту важнейшие ценности, должен соглашаться на поединок со страданием и смертью, не стремясь заранее узнать, что из этого получится. Господину Бенда, который не смог найти иного абсолюта, кроме абсолюта разума, этого руководителя демократии, такое утверждение должно было показаться полной капитуляцией. А нам это представляется блестящим утверждением. Человек, наконец-то избавленный от противоречий колеблющегося и, как правило, плохо осведомленного разума, находит себя единым и целостным в абсолюте своей Истины, потому что на уровне героизма она не может быть ничем иным, кроме Истины Бога. И при этом его жертва служит отечеству, а сверх того, и интересам демократии, если, конечно, сами демократы обеспечивают адаптацию институтов, ориентированных на царство человеческой свободы. Именно в этом обращении к индивиду (а не к дискутирующему гражданину, остающемуся рабом своих дискуссий) можно найти спасение для демократии. Мне кажется особенно важным, что сентябрьский кризис знаменовал гармоничный расцвет демократии, такой, какой мы ее сегодня знаем. Раз народ при

Гуасталла вел хронику политических книг в «La Fleche», еженедельнике, издаваемом Общим Фронтом Гастона Бержери. Другие видные фигуры, участвовавшие в деятельности Коллежа, тоже сотрудничали в этой газете, как например Дени де Ружмон, Пьер Прево. В 1933 г. Бержери, депутат от радикалов, духовный лидер левого крыла партии, давнишний друг Дриё Ла Рошеля, одним из самых первых отреагировал на приход Гитлера к власти, создав «Общий Фронт против фашизма». Но соперничество между партиями и косность парламентского истеблишмента быстро поставили этот первый антифашистский альянс в положение маргинальной силы. На фоне беспорядков в феврале 1934 г. его место занимает другой фронт, Народный Фронт борьбы с фашизмом. Его победа на выборах в июне 1936 г. закрепляет утрату влияния движения Бержери.

Многие известные деятели, прежде всего Жорж Изар (третья сила), затем Робер Арон (Новый орден официально становится органом Фронта в 1938 г.), питали в то время надежду, что вокруг Бержери сложится реальная альтернатива как тоталитаризму, так и либерализму. Однако движение быстро превращается в идеологическую богадельню, в своего рода испанский постоялый двор, где сходятся вместе беспокойные и недовольные всех мастей: поборники антикапитализма, антикоммунизма, антиколониализма, антимилитаризма, иногда с сильным привкусом антисемитизма, — не оказывавшие реального влияния на ход событий. Доминирующей нотой было скверное настроение прекраснодушных людей, безнадежно цепляющихся за свой последний общий знаменатель — неприятие войны. 2 сентября 1939 г. Бержери (который

должен был стать звездой левого коллаборационизма), оказался единственным депутатом, проголосовавшим против объявления войны Германии. 1

ЭЛЛИНИСТ В LA FLECHE

Эллинист Рене Манлиус Гуасталла, родом из Италии, создал себе репутацию в университетской среде своими педагогическими публикациями, школьными учебниками («Греческие тексты», «Античная жизнь») и избранными отрывками («Египет» Геродота), где он выступал то как автор, то как издатель. «Обзор французской литературы» («Survey of French Literature»), который он опубликовал совместно с Петером Саммартино (Loymans, Green and Со, 1937 г.), представляет его как «преподавателя словесности, профессора в лицее Лаканалъ (Сена)».

Жорж Бле был его учеником в марселъском лицее Святого Карла еще до того, как он получил назначение в Лаканалъ в 1935 г. В 1939 г. он совместно с ним ставит свою подпись в «Mesures» под переводом фрагментов из «Трактата о божественной монархии» Филона. Он затрудняется припомнить, каким образом Гуасталла смог установить контакт с Коллежем. «Если он и соприкоснулся с Коллежем, — писал он мне, — то, несомненно, через Жюля Монро и тех редакторов „La Fleche" (издаваемой Бержери), которые не ушли вправо в 1937г. Где-то в это время я сам как-то завтракал у него вместе с Бержери и Монтерланом... Я тоже посещал заседания в Коллеже Социологии. (У меня сохранились красочные воспоминания о более чем скандальном обсуждении доклада о Смерти 2 ). Но я попал туда другим, окольным путем, благодаря Кайуа (в то время ученика Мосса и Жана Байе), с которым я сблизился на улице Улъм, но познакомился еще раньше через „Cahiers du Sud", в период моего пребывания в Марселе. Я полагал, что Гуасталла умер в Лионе от сердечного приступа, вызванного табаком (он курил даже во время урока), следуя общему настроению безнадежности, вызванной текущей обстановкой и антисемитизмом». Гуасталла был евреем. Из подоплеки

1 По этому вопросу можно посмотреть книги: Филипп Бюррен. Фашист
ский уклон. Дорио, Деа, Бержери (1933—1945). Париж, 1986, и Ж.-Л. Гаре. За
гадка Бержери. Политическая партия при III Республике // Историческая ин
формация. 1992. Т. 54. № 5.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Тогда его изображение выносят в лес отношению качестве
Человек жертвоприношения наделяет смерть более возвышенной судьбой
Поддерживаемым обществом владыке стороны
Таким образом человек тунгусов
Количественной социологии мишель лейрис жоржу батаю