<<<     ΛΛΛ     >>>   

300

одного из писем Полана в адрес Кайуа можно заметить, что в конце 1941 г. по Парижу ходили слухи, что его смерть была самоубийством.

ПОСЛЕ МЮНХЕНА

Любопытно, но факт, что сближению между Коллежем и «La Fleche» дал повод Мюнхен. Любопытно, так как газета преследовала сторонников войны. Разоблачение мюнхенских соглашений стоило, например, Бенда того, что один из сотрудников газеты по фамилии Гальтье-Буассъер называл его «безответственным садистом». И тем не менее Гуасталла остался в ней до конца солидарным в осуждении линии мюнхенского сговора. «20 мая 1939 г., например (в одном обзоре, опубликованном в «Дневнике одной Революции» (1937 — 1938) Жаном Геэнно), в то время как немцы, грубо нарушив мюнхенские соглашения, вошли в Прагу, он возвращается к сентябрьскому кризису. Он напоминает о том дне, когда в редакции газеты сторонники фронта, затаив дыхание возле радиоприемника, слушали, как Гитлер говорил, будто речь идет о «непосредственном участии в сражении, которое мы ведем здесь за мир, о чем мы нисколько не сожалеем». Месяц спустя, 23 июня 1939 г. по поводу явно антимюнхенской книги П. Фессара, он продолжал упорствовать в своем отказе от какой-либо самокритики: «Само собою разумеется, что мы не отвергаем ничего из той позиции, которую тогда занимали».

В связи с этим следовало бы говорить не столько о принципиальном пацифизме, сколько о сопротивлении тому, что Кайуа назовет «склонностью к войне». Битва за мир — это не миролюбивое принятие судьбы. 18 декабря 1938 г. Гуасталла беспокоила картина пассивности Европы в момент приближения первой мировой войны, картина, созданная Жюлем Роменом в Вердене, в четырнадцатом томе книги «Люди доброй воли»: «Господин Жюль Ромен, быть может, не переживал бы вновь с таким напряжением эту беспомощность всей Европы перед лицом пагубных фатальностей, если бы написал свою книгу ранее 1936 — 1937 гг.». Год спустя, 2 декабря 1938 г., по поводу издания книги «Жизнь Жореса» он писал: «Вплоть до мгновения, когда его сразила пуля, Жорес отказывался верить в неизбежность войны, показывая нам тем самым пример, достойный подражания». Такое же замечание (24 марта 1938 г.) по поводу публикации книги «Цель и средства» Олдоса Хаксли, «своеобразный непротивленческий буддизм которого, как мы неоднократно говорили в этой газете, является, быть может, высшим устремлением человека, который задумывается о судьбах человека и мира. Но ведь это также и устремление, от которого народу необходимо отказаться, если он не хочет дать повод для выигрыша злым силам». Впрочем, он тоже посвятил

301

свою хронику 11 ноября 1938 года в номере N.R.F. мюнхенскому кризису. Он квалифицировал в ней «Декларацию Коллежа Социологии» как «восхитительную, прозорливую, благонамеренную». Как и многие другие из окружения Коллежа, он в восторженных выражениях приветствует (16 июня 1939 г.) «Мифы и боги германцев» Дюмезиля: «Автор является историком религий, и он говорит о древних германцах времен, предшествовавших Карлу Великому, германцах дохристианских времен. Но я не побоюсь утверждать, что ни одна книга о современной Германии не сможет дать лучшего объяснения, ни одна книга не дает возможности так продвинуться вперед, как эта».

«МИФ И КНИГА»

«Миф и книга. Очерк об истоках литературы» появляется в январе 1940 г. в издательстве Галлимара. Лекция, прочитанная Гуасталла в Коллеже, представляет собою извлечение из этой работы. В заметках о заседании от 4 июля Лейрис дает следующее резюме этому выступлению: Рене Гуасталла говорил «о греческой литературе, о том, как она приобретала светский характер и отделялась от мифа». Это рождение литературы в самом деле шло прямо противоположным направлением по сравнению с возникновением трагедии, описанным Ницше, и опиралось на скорее добродушное, чем трагическое отношение к греческому источнику с примесью порывов средиземноморского архаического рационализма. Более близкое Жионо, чем Ницше, его дионисийство пахнет не столько дымом жертвоприношения, сколько чесноком или, если процитировать рецензию в «La Fleche», «здоровым запахом открытого пространства и морской сосны».

Противопоставление мифа и литературы (или книги) не содержит в себе ничего оригинального. Этот мотив эпоха наследует от немецкого романтизма, и многие люди, сотрудничавшие с Коллежем, эксплуатировали его. И Кайуа больше всех других. В своей первой книге с заголовком, близким к заголовку, который дает Гуасталла, «Миф и человек» (вышла в 1938 г.), можно прочитать: «Именно тогда, когда миф утрачивает свою силу морального принуждения, он становится литературой и объектом эстетического наслаждения» («Париж, современный миф» // Миф и человек. С. 181—182). Во вводной главе книги «Любовь и Запад» Дени де Ружмон тоже находит корни ностальгии по мифу в том, что можно было бы назвать критикой либеральной эстетики. По сравнению с мифом, говорит он, произведение искусства страдает некоторой ущербностью, так как не обладает способностью оказывать «принудительное воздействие на публику» (с. 20). Что касается Дюмезиля, то его картина современного германского мира описывает обратную эволюцию: «прекрасные легенды» германцев

302

вновь приобрели не только свою популярность, но и были мифологизированы, «они вновь превратились в мифы в самом строгом смысле слова» («Мифы и боги германцев». С. 155—156).

Гуасталла слегка смещает это противопоставление. На место противоположности мифа (античного) и литературы (современной) он ставит противоположность двух форм мифа: античного мифа, являющегося коллективным и анонимным творением, и современного мифа, который он называет «литературным», потому что он имеет «автора». Эти псевдомифы, носители эффектов политической перверсии, являются оборотной стороной «расторжения брака между гражданином и сообществом», откуда и пошло разложение мифа и соответственно рождение литературы. В то время как для Греции, пишет Гуасталла, «письменность Востока еще не была литературой, Рим получил от Греции уже полноценную литературную традицию; таким образом, именно в Греции родилась литература». Трагедия — это единственный литературный жанр, который сохраняет воспоминание о мифе: Гуасталла видит в ней «тотемный праздник», а в актере в маске — эквивалент «краснокожего колдуна» или же «сибирского лекаря-шамана». Что оке касается всего остального, то это раз и навсегда остается связанным с тем, что литература...: «ставит на место традиции общины, утверждаемой социальным единством, культурную традицию, которую создает литература». «Индивид становится центром поэмы, лирика уже принимает форму, ведущую к лирике Горация. Но на этой же тропе лиру убивают. А писчая бумага (при библиотекаре Каллимахе) заменяет человеческий голос».

ОТКЛИКИ НА «МИФ И КНИГУ»

После выхода книги Гуасталла Гротъюзон прокомментировал ее в N.R.F. за май 1940 г. такими выражениями: «Следовательно, роман — это якобы „антимиф ", а романист — это узурпатор функций общины. Но если „ естественный миф — это сама целостность общества ", то хрупкий миф романиста тяготеет к распаду». «Очерк Гуасталла — это бесценный документ, свидетельствующий о кризисе либеральной эры. Концепция литературы, как ее предполагает критика Гуасталла, является в сущности „либеральной "; она основывается на свободном доступе к мифам, который не влечет за собой необходимости выбирать между ними. Но разве современный человек не стремится в то же время отыскать один-единственный миф, который избавил бы его от его свободы? Разве он не стремится выйти за пределы литературы, чтобы найти миф, который был бы обязательным для всех и связывал бы его со всеми ему подобными? Как примирить то и другое? Во всяком случае, критика Гуасталла, прозорливая и страстная, позволяет нам лучше поставить проблему».

303

Кено становится под его знамена, когда получает книгу. («Прочитал Гуасталла. Воспоминания: Коллеж Социологии», — отмечает он в своем «Дневнике» за март 1940 г.). Он пишет заметку для «Volontes». Но она остается неопубликованной, так как война прервала выход журнала Пелорсона. В 1971 г. он включает ее в книгу «Путешествия в Грецию», сборник своих выступлений в «Volontes». «Если литература теряет уважение к себе из-за того, что появляется позже, чем миф, — пишет он, — то тем более это уважение должна потерять западная наука, начало которой датирует XVI в., и еще более — историческая наука и социология, совсем младенцы, едва достигшие пятидесятилетия». «Разумеется, я не вижу никакого препятствия для включения всей литературы (но тогда уж и всей науки) в поэзию!»

МИФОМАНИЯ

Миф витает в воздухе нашего времени. Одни люди упрекают современный мир в том, что он утратил свою тайну, тогда как другие обвиняют его в том, что он вновь пробудил ее. Спор простирается от политики до науки о нравственности, от «Мифа XX века» Розенберга, нацистского философа, до «Первобытной мифологии» Леви-Брюля. По поводу экскурсов в область эстетики: Арагон опубликовал в «Парижском крестьянине» «Введение в современную мифологию», и эту идею Кайуа подхватил в работе «Париж, современный миф». В «Контратаке» Бретон призывает к созданию коллективного мифа (в статье «Политические позиции сюрреализма»).

Достаточно бросить лишь беглый взгляд на оглавления журналов, вышедших в конце тридцатых годов, чтобы актуальность темы стала очевидной:

а) «Введение в критику мифа» Поля-Луи Ландсберга, появившееся в журнале «Esprit» в январе 1938 г. Возрождение мифов развенчивается там как «конечный пункт западного активизма», (утилитарность и борьба за самосохранение ликвидируют всякую ценность истинности), Жорж Сорель — как «первый социолог мифа» и «человек мифа» в том смысле, который придал этому слову Жане. «Мой упрек в адрес современных мифов состоит не столько в том, что это мифы, сколько в том, что это не подлинные, сфабрикованные мифы, продукты цинично осознанного прагматического мифологизма, использующего безличные пропагандистские механизмы». «Миф коренным образом меняет свой характер, как только становится известно, что это миф». Эта критика, направленная не столько против мифа, сколько против утверждения о существовании двух форм мифа, совсем необязательно расходится с критикой Гуасталла. Она разоблачает в современных мифах раздвоенность сознания (которую Сартр позднее назо-

304

вет «дурной верой») и повторяет возражения, которые, по мнению Кайуа, Кожев уже якобы противопоставил мечтаниям ученика колдуна Батая: между верой и знанием — tertium non datur. Колдун не позволит себе попасться в собственную ловушку, а историк религий слишком много знает о них, чтобы еще и верить.

б) В феврале 1939 г. Кено публикует в «Volontes» статью
«Миф и обман», которая, как это показывает уже заголовок, в
свою очередь, используя аналогичные аргументы, ополчается про
тив современной мифомании: «Миф — это обман, когда он скон
струирован то ли разумом, то ли антиразумом. В самом лучшем
случае он является аллегорией, в худшем — западней. В осталь
ном — это всего лишь неустойчивое выражение индивидуального
подсознания. Жажда мифа, которая сегодня обнаруживается у
некоторых умов, между прочим, незаурядных, по-моему, указыва
ет на один недостаток, который является знаком несостоятельно
сти антирационалистической позиции». «Кое-кто претендует на
изобретение мифов, но мифы нельзя придумать. Либо мы находим
их уже существующими в том коллективе, к которому мы при
надлежим. Либо мы претендуем на некоторое откровение; однако,
тот, кто отрицает Большее, чтобы возвеличить Меньшее, тот,
кто перечеркивает Да, чтобы затеряться в Нет, остается ему
совершенно чуждым».

Кено осуждает обман изобретателей мифа, но он не оспаривает интерес к самому мифу и к его анализу: «Нет антипатии между разумом и тем, что его превосходит, в то время как антиразум излечивает от близорукости не иначе, как удалением глаза, а от головных болей не иначе, как гильотиной» (статья, воспроизведенная в «Путешествии в Грецию»,).

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Олье Дени. Коллеж социологии философии 7 отвращения
Озаглавленного жертвоприношение
Давая ответ на поставленные вопросы
Мы сидели в туалете
Олье Дени. Коллеж социологии философии 11 взаимного