Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
|
г) Наконец, в «Ce Soir» Низан приветствует чуть ли не Провиде 305 листических критических нападок на современную физику, — все это факты, показывающие важность сосредоточенного наступления против мифологии и форм мистики, а также свидетельствующие о кризисе мышления, подавленного страхом. Эти явления имеют одно имя — обскурантизм» (процитировано Бертле, в обзоре журналов в «Europe», август 1939 г. № 200. С. 674). МИФ ИЛИ ЛИТЕРАТУРА?* Апелляция к мифу в социальном плане соответствует ностальгии по более целостному обществу. В эстетическом плане она соответствует усталости от мира печати: миф — это литература человечества, еще не обреченного механическим воспроизводством на чтение в одиночестве. Мальро в Москве в 1936 г. сказал: «Поэта заниматься литературой заставляет печатный станок». Мальро, один из немногих, кто прочел статью Вальтера Беньямина, которую Клоссовски только что перевел на французский язык (под заголовком «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости»), видит в мифе прообраз социального единения, который революционная культура должна использовать в своих целях. В 1939 г. в своем «Наброске психологии кинематографа» он приветствует этот седьмой вид искусства как средство выражения, которое, избежав характерной для литературы зависимости от печатного станка, сумеет восстановить контакт с «той областью, где искусство не может вечно отсутствовать, то есть с мифом» (в «Избранных сценах», 1946. С. 332). Но миф — это далеко не всегда то, что рождается из руин литературы, в миф может превратиться и сама литература. В январе 1939 г. Этьембль, один из старейшин «Inquisitions» (он настаивает на авторстве множественного числа в названии этого журнала), публикует в «Revue de Litterature comparee» статью, озаглавленную «Миф Рембо». (Представленная в анналах, она будет иметь № 1218 в библиографическом перечислении «Генезиса мифа», первого тома «Мифа Рембо», в монументальное здание которого она закладывает первый кирпичик). Этьембль выдвигает в ней одну рабочую гипотезу: изучение Рембо относится не к литературной истории, а к истории религий. Понятия, возникающие при его чтении, следует искать не у Лансона, а у Юбера и Мосса, Дюмезиля или Кайуа. Рембо — это современный миф. Перестав писать, он не довольствовался тем, что оставил литературу и бросился в объятия тяжелой африканской жизни. Он оставил ее ради мифа, обменяв читателей на верующих: комментарии, навеянные его жизнью и его творчеством, являют собою «следы умело организованного обожествления», имеющего своей целью обеспечить их объекту «переход от человеческого к сверхчеловеческому». «Позже мы покажем в нашей диссертации о „Мифе Рембо", — за- 306 ключает Этъемблъ, — значение легендарных элементов в жизни поэта, значение перехода от легенды к мифу, опираясь на жизнеописания святых, а также на представление о переживаемом нами кризисе мирового сознания, кризисе, в ходе которого попираются все ценности, порожденные другим „Кризисом европейского сознания", тем, который когда-то изучал господин Поль Азар. (С 1680 по 1715 г. поэт не существует, а с 1880 по 1930 г. складывается религия поэтов вообще и религия Артюра Рембо, в частности)» (с. 177). Этьембль не принимал участия в работе Коллежа. Уйдя в 1936 г. в отставку с поста секретаря Международной ассоциации писателей в защиту культуры из-за первых московских процессов, он возвращается в свою исходную сферу — в национальное образование. Какое-то время он преподает (вместе с Кайуа) в лицее для мальчиков в Бове. Эту должность он оставляет в марте 1937 г. ради Чикагского университета, куда его пригласили как Visiting professor; он покинул американский континент только в 1943 г., после того как посеял зерна франглофобии, что и принесло ему славу. ВЫСТУПЛЕНИЕ 10 ЯНВАРЯ 1939 г.Гуасталла был представлен Коллежу Кайуа. 17 декабря Батай писал ему: «Сообщите мне как можно быстрее адрес Гуасталла, которого мне не удалось послушать в последний вторник. Это важно (вообще-то я мог бы, конечно, начать 10 января, но...). Я во всяком случае намереваюсь пригласить Кожева, чтобы он в этот день обязательно пришел и произнес длинную речь. Весьма допустимо, следовательно, придать большое значение выступлению подобного рода, касающегося невзгод литературы» («Le Bouler». P. 94). Одна из глав работы «Миф и книга» носит заголовок, совпадающий с объявленной темой заседания: «Рождение литературы». Ее я и публикую здесь. Но этот заголовок мог бы быть подзаголовком всей работы. Можно вместе с Кено считать, что многие из положений книги «восходят к общим местам, известным со времен Ницше», хотя это соображение все равно остается недостаточным, чтобы исключать возможность того, что именно они были зачитаны в Коллеже Социологии. 11 января, на следующий день после выступления Полан посылает несколько строк Кайуа: «Поражен, до какой степени вы были правы насчет Гуасталла. И все же ему удалось два-три раза сказать что-то интересное (хотя и не принадлежащее ему самому)» («Correspondance». P. 113). Привычный язык до сих пор вынуждал нас противопоставлять человека общине. Однако совершенно очевидно, что эта последняя не существует без тех, кто ее образует. А противопоставление дей- 307 ствительно только в том смысле, в каком человек в эпоху общины чувствует себя членом социального тела так же или даже сильнее, чем собственник земли чувствует себя собственником своих орудий и даже своего тела. Но, начиная с этого момента, он уже не все время пребывает в общине, даже в таких общинах, которые являются более ограниченными, чем племя, род или семья. Через участие в процессах формирования греческого народа он имеет отношения с другими общинами, а внутри своей собственной — с людьми, не являющимися членами общины. В таком случае становится очевидно, что когда этому благоприятствуют обстоятельства, а сила вещей ослабляет социальные связи, тот или иной человек может переживать такое ослабление не как несчастье, а как освобождение. И вполне могло случиться, даже в крупных теократических монархиях Востока, так, что это чувство то здесь, то там давало о себе знать: действительно, нечто подобное наблюдается в речах, с которыми выступают друзья Иова. Но это все же почти одно и то же чувство. Витальность Греции была, напротив, столь сильной, столь сильным было стремление выжить у эллина, столь сильной была его способность к адаптации, что здесь и только здесь это чувство стало осознанной мыслью, мыслью воинственной. Быть может, где-то еще были люди, которые чувствовали себя индивидами, а здесь жили люди, которые хотели быть таковыми. Как только это разграничение оказывается проведенным, а оно представляется фундаментальным, вопрос должен, по всей видимости, рассматриваться следующим образом. Когда-то, давным-давно, насколько мы вообще можем заглянуть в прошлое, существовал длительный период, когда все существенное, что было у человека, состояло в его принадлежности к группе, когда он мог оставить свою социальную группу (по причине брака, пленения или смерти) только для того, чтобы войти в другую социальную группу (или считать, будто это произошло). И такое состояние фактически повсюду, за исключением Греции, было сильнее обстоятельств, которые могли вести к разложению или деформации той или иной социальной группы. И напротив, существует мир, тот, в котором мы живем, в котором, как бы ни изображали этот мир «романтики» мифа, существует индивид, и в котором даже тогда, когда индивид связывает себя с группой, группа не представляет собой предпосылку его существования, мир, в котором только его волевое стремление (в целом и в идеале свободное) принадлежать к этой группе или, скорее, стать ее членом, создает саму группу: «Тот не немец, — говорит в тот самый момент, когда я это пишу, один из нацистских вождей, — кто не является приверженцем Адольфа Гитлера». До такой степени даже «романтики» народа и кровного родства, оказывается, не могут в мире индивида не считаться с индивидуальной привязанно- 308 Олье Дени. Коллеж социологии философии 11 повседневной |
|
|
|
|
