<<<     ΛΛΛ     >>>   

Это перенесение слов из одних уст в другие , где они , оставаясь содержательно теми же , меняют свой тон и свой последний смысл , – основной прием Достоевского . Он заставляет своих героев узнавать себя , свою идею , свое собственное слово , свою установку , свой жест в другом человеке , в котором все эти проявления меняют свой целостный и конечный смысл , звучат не иначе как пародия или как издевка [128] .

Почти каждый из главных героев Достоевского , как мы уже говорили в свое время , имеет своего частичного двойника в другом человеке или даже в нескольких других людях ( Ставрогин и Иван Карамазов ). В последнем же произведении своем Достоевский снова вернулся к приему полного воплощения второго голоса , правда , на более глубокой и тонкой основе . По своему внешне формальному замыслу диалог Ивана Карамазова с чертом аналогичен с теми внутренними диалогами , которые ведет Голядкин с самим собой и со своим двойником ; при всем несходстве в положении и в идеологическом наполнении здесь решается , в сущности , одна и та же художественная задача .

Так развивается интрига Голядкина с его двойником , развивается как драматизованный кризис его самосознания , как драматизованная исповедь . За пределы самосознания действие не выходит , так как действующими лицами являются лишь обособившиеся элементы этого самосознания . Действуют три голоса , на которые разложились голос и сознание Голядкина : его « я для себя », не могущее обойтись без другого и без его признания , его фиктивное « я для другого » ( отражение в другом ), то есть второй замещающий голос Голядкина , и , наконец , не признающий его чужой голос , который , однако , вне Голядкина реально не представлен , ибо в произведении нет других равноправных ему героев [129] . Получается своеобразная мистерия или , точнее , моралите , где действуют не целые люди , а борющиеся в них духовные силы , но моралите , лишенное всякого формализма и абстрактной аллегоричности .

Но кто же ведет рассказ в « Двойнике » Какова постановка рассказчика и каков его голос ?

И в рассказе мы не найдем ни одного момента , выходящего за пределы самосознания Голядкина , ни одного слова и ни одного тона , какие уже не входили бы в его внутренний диалог с самим собою или в его диалог с двойником . Рассказчик подхватывает слова и мысли Голядкина , слова второго голоса его , усиливает заложенные в них дразнящие и издевательские тона и в этих тонах изображает каждый поступок , каждый жест , каждое движение Голядкина . Мы уже говорили , что второй голос Голядкина путем незаметных переходов сливается с голосом рассказчика ; получается впечатление , что рассказ диалогически обращен к самому Голядкину , звенит в его собственных ушах , как дразнящий его голос другого , как голос его двойника , хотя формально рассказ обращен к читателю .

Вот как описывает рассказчик поведение Голядкина в самый роковой момент его похождений , когда он незваный старается пробраться на бал к Олсуфию Ивановичу :

« Обратимся лучше к господину Голядкину , единственному , истинному герою весьма правдивой повести нашей .

Дело в том , что он находится теперь в весьма странном , чтобы не сказать более , положении . Он , господа , тоже здесь , то есть не на бале , но почти что на бале ; он , господа , ничего ; он хотя и сам по себе , но в эту минуту стоит на дороге не совсем - то прямой ; стоит он теперь – даже странно сказать , стоит он теперь в санях , на черной лестнице квартиры Олсуфья Ивановича . Но это ничего , что он тут стоит ; он так себе . Он , господа , стоит в уголку , забившись в местечко хоть не потеплее , но зато потемнее , закрывшись отчасти огромным шкафом и старыми ширмами , между всяким дрязгом , хламом и рухлядью , скрываясь до времени и покамест только наблюдая за ходом общего дела в качестве постороннего зрителя . Он , господа , только наблюдает теперь ; он , господа , тоже ведь может войти … почему же не войти ? Стоит только шагнуть , и войдет , и весьма ловко войдет » ( I , 239 – 240).

В построении этого рассказа мы наблюдаем перебои двух голосов , такое же слияние двух реплик , какое мы наблюдали еще в высказываниях Макара Девушкина . Но только здесь роли переменились : здесь как бы реплика чужого человека поглотила в себе реплику героя . Рассказ пестрит словами самого Голядкина : « он ничего », « он сам по себе » и т . д . Но эти слова интонируются рассказчиком насмешкой , с насмешкой и отчасти с укоризной , обращенной к самому Голядкину , построенной в такой форме , чтобы задевать его за живое и провоцировать . Издевательский рассказ незаметно переходит в речь самого Голядкина . Вопрос « почему же не войти ?» принадлежит самому Голядкину , но дан с дразняще - подзадоривающей интонацией рассказчика . Но и эта интонация , в сущности , не чужда сознанию самого Голядкина . Все это может звенеть в его собственной голове , как его второй голос . В сущности , автор в любом месте может поставить кавычки , не изменяя ни тона , ни голоса , ни построения фразы .

Он это и делает несколько дальше :

« Вот он , господа ; и выжидает теперь тихомолочки , и выжидает ее ровно два часа с половиною . Отчего ж и не выждать ? И сам Виллель выжидал . « Да что тут Виллель ! – думал господин Голядкин . – Какой тут Виллель ? А вот , как бы мне теперь того … взять да и проникнуть ?.. Эх ты , фигурант ты этакой !» ( I , 241).

Но почему не поставить кавычки двумя предложениями выше , перед словом « отчего ж » или еще раньше , заменив слова « он , господа » на « Голядка ты этакой » или какое - нибудь иное обращение Голядкина к себе самому ? Но , конечно , кавычки поставлены не случайно . Они поставлены так , чтобы сделать переход особенно тонким и нечувствительным . Имя Виллеля появляется в последней фразе рассказчика и в первой фразе героя . Кажется , что слова Голядкина непосредственно продолжают рассказ и отвечают ему во внутреннем диалоге : « И сам Виллель выжидал ». – « Да что тут Виллель !» Это действительно распавшиеся реплики внутреннего диалога Голядкина с самим собой : одна реплика ушла в рассказ , другая осталась за Голядкиным . Произошло явление , обратное тому , какое мы наблюдали раньше : перебойному слиянию двух реплик . Но результат тот же : двуголосое перебойное построение со всеми сопутствующими явлениями . И район действия тот же самый : одно самосознание . Только власть в этом сознании захватило вселившееся в него чужое слово .

Приведем еще один пример с такими же зыбкими границами между рассказом и словом героя . Голядкин решился и пробрался наконец в зал , где происходил бал , и очутился перед Кларой Олсуфьевной : « Без всякого сомнения , глазком не мигнув , он с величайшим бы удовольствием провалился в эту минуту сквозь землю ; но что сделано было , того не воротишь … Что же было делать ? « Не удастся держись , а удастся – крепись . Господин Голядкин , уж разумеется , был не интригант и лощить паркет сапогами не мастер … » Так уж случилось . К тому же и иезуиты как - то тут подмешались … Но не до них , впрочем , было господину Голядкину !» ( I , 242 – 243).

Это место интересно тем , что зде c ь собственно грамматически - прямых слов самого Голядкина нет , и поэтому для выделения их кавычками нет основания . Часть рассказа , взятая здесь в кавычки , выделена , по - видимому , по ошибке редактора . Достоевский выделил , вероятно , только поговорку : « Не удастся держись , а удастся – крепись ». Следующая же фраза дана в третьем лице , хотя , разумеется , она принадлежит самому Голядкину . Далее , внутренней речи Голядкина принадлежат и паузы , обозначенные многоточием . Предложения до и после этих многоточий по своим акцентам относятся друг к другу как реплики внутреннего диалога . Две смежные фразы с иезуитами совершено аналогичны приведенным выше фразам о Виллеле , отделенным друг от друга кавычками .

Наконец , еще один отрывок , где , может быть , допущена противоположная ошибка и не поставлены кавычки там , где грамматически их следовало бы поставить . Выгнанный Голядкин бежит в метель домой и встречает прохожего , который потом оказался его двойником :

« Не то , чтоб он боялся недоброго человека , а так , может быть … « Да и кто его знает , этого запоздалого , – промелькнуло в голове господина Голядкина , – может быть , и он то же самое , может быть , он - то тут и самое главное дело , и не даром идет , а с целью идет , дорогу мою переходит и меня задевает » ( I , 252).

Здесь многоточие служит разделом рассказа и прямой внутренней речи Голядкина , построенной в первом лице (« мою дорогу », « меня задевает »). Но они сливаются здесь настолько тесно , что действительно не хочется ставить кавычки . Ведь и прочесть эту фразу нужно одним голосом , правда внутренне - диалогизованным . Здесь поразительно удачно дан переход из рассказа в речь героя : мы как бы чувствуем волну одного речевого потока , который без всяких плотин и преград переносит нас из рассказа в душу героя и из нее снова в рассказ ; мы чувствуем , что движемся , в сущности , в кругу одного сознания .

Можно было бы привести еще очень много примеров , доказывающих , что рассказ является непосредственным продолжением и развитием второго голоса Голядкина и что он диалогически обращен к герою , но и приведенных нами примеров достаточно . Все произведение построено , таким образом , как сплошной внутренний диалог трех голосов в пределах одного разложившегося сознания . Каждый существенный момент его лежит в точке пересечения этих трех голосов и их резкого мучительного перебоя . Употребляя наш образ , мы можем сказать , что это еще не полифония , но уже и не гомофония . Одно и то же слово , идея , явление проводятся уже по трем голосам и в каждом звучат по - разному . Одна и та же совокупность слов , тонов , внутренних установок проводится через внешнюю речь Голядкина , через речь рассказчика и через речь двойника , причем эти три голоса повернуты лицом друг к другу , говорят не друг о друге , а друг с другом . Три голоса поют одно и то же , но не в унисон , а каждый ведет свою партию .

Но пока эти голоса еще не стали вполне самостоятельными , реальными голосами , тремя полноправными сознаниями . Это произойдет лишь в романах Достоевского . Монологического слова , довлеющего только себе и своему предмету , нет в « Двойнике ». Каждое слово диалогически разложено , в каждом слове перебой голосов , но подлинного диалога неслиянных сознаний , какой появится потом в романах , здесь еще нет . Здесь есть уже зачаток контрапункта : он намечается в самой структуре слова . Те анализы , какие мы давали , как бы уже контрапунктические анализы ( говоря образно , конечно ). Но эти новые связи еще не вышли за пределы монологического материала .

В ушах Голядкина несмолкаемо звенит провоцирующий и издевающийся голос рассказчика и голос двойника . Рассказчик кричит ему в ухо его собственные слова и мысли , но в ином , безнадежно чужом , безнадежно осуждающем и издевательском тоне . Этот второй голос есть у каждого героя Достоевского , а в последнем его романе , как мы говорили , он снова принимает форму самостоятельного существования . Черт кричит в ухо Ивану Карамазову его же собственные слова , издевательски комментируя его решение признаться на суде и повторяя чужим тоном его заветные мысли . Мы оставляем в стороне самый диалог Ивана с чертом , ибо принципы подлинного диалога займут нас в дальнейшем . Но мы приведем непосредственно следующий за этим диалогом возбужденный рассказ Ивана Алеше . Его структура аналогична разобранной нами структуре « Двойника ». Здесь тот же принцип сочетания голосов , хотя , правда , все здесь глубже и сложнее . В этом рассказе Иван свои собственные мысли и решения проводит сразу по двум голосам , передает в двух разных тональностях . В приведенном отрывке мы пропускаем реплики Алеши , ибо его реальный голос еще не укладывается в нашу схему . Нас интересует пока лишь внутриатомный контрапункт голосов , сочетание их лишь в пределах одного разложившегося сознания ( то есть микродиалог ).

« – Дразнил меня ! И знаешь , ловко , ловко : « Совесть ! Что совесть ? Я сам ее делаю . Зачем же я мучаюсь ? По привычке . По всемирной человеческой привычке за семь тысяч лет . Так отвыкнем и будем боги ». Это он говорил , это он говорил !..

– Да , но он зол . Он надо мной смеялся . Он был дерзок , Алеша , – с содроганием обиды проговорил Иван . – Но он клеветал на меня , он во многом клеветал . Лгал мне же на меня же в глаза . « О , ты идешь совершить подвиг добродетели , объявишь , что убил отца , что лакей по твоему наущению убил отца » …

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Вся действительность становится элементом его самосознания

Внутренний диалог
Всенародного смехового развенчания на площади
Причем теоретическая сторона идеи неразрывно сочетается с последними жизненными позициями участников диалога