<<<     ΛΛΛ     >>>   

Должны ли мы заключить, что слова не могут указывать на ощущения? Согласно Витгенштейну, такое заключение было бы абсурдным: «Разве мы не говорим об ощущениях каждый день и не даем им имена?» Единственный правомерный вопрос — вопрос о том, как они указывают на ощущения, другими словами — как мы научаемся употреблять слова, называющие ощущения, например слово «боль». «Есть одна возможность, — полагает Витгенштейн. — Слова связаны с примитивными, естественными выражениями ощущения и употребляются вместо этих выражений. Ребенок поранился и плачет; потом взрослые говорят с ним и научают его восклицаниям и, позднее, предложениям. Они учат ребенка новому поведению в ситуации, когда больно».

Следует отметить, что возможность, которую обсуждает Витгенштейн, есть возможность замены плача и стонов выражением «Мне больно», хотя последнее имеет форму высказывания, т. е. фактически оно есть скорее разновидность «болевого поведения», чем описательная констатация. Мы можем с ходу отвергнуть эту интерпретацию на том основании, что человек всегда использует язык, чтобы «сообщить мысль», «выразить предложение» или «суждение». Но именно это Витгенштейн и оспаривает: выражение суждения, говорит он, есть всего лишь один из многочисленных способов употребления языка. Может оказаться, предполагает он далее, что «Мне больно» имеет различный смысл в разных контекстах. «Конечно, мы не всегда говорим, что некто жалуется, — пишет Витгенштейн, — когда он говорит, что ему больно. Поэтому слова "мне больно" могут быть плачем или жалобой, а могут быть и чем-то другим». Однако главное состоит в том, что они не обязательно являются утверждением. Приведенные соображения распространяются и на такое «психологическое утверждение», как «Мне страшно». Если, когда мы говорим «Мне страшно», нас спрашивают, что есть наше высказывание — плач от страха, попытка сообщить свое чувство или размышление над данным состоянием нашего сознания, — иногда мы отвечаем одно, иногда другое, а иногда не знаем, что сказать. Стало быть, вопрос «Что на самом деле означает "Мне страшно"?» — не имеет прямого и простого ответа. Мы должны принимать во внимание контекст, языковую игру, в которой произносятся эти слова. Безусловно, мы не можем считать — и на этом Витгенштейн особо настаивает, — что человек, делающий такое утверждение, «описывает состояние сознания».

Эпистемологи обычно доказывали, что «Мне больно» описывает «личное состояние», и заключали отсюда, что «только я могу знать, что мне больно». Но, возражает Витгенштейн, это явно не так; как показывает повседневный опыт, другие люди могут знать, что я страдаю. Действительно, говорит он, я не могу знать, что мне больно; выражение «я знаю, что мне

336

больно» бессмысленно. Оно имело бы смысл только в том случае, если бы наряду с «Я знаю, что мне больно» мы могли бы сказать: «Мне думается, что мне больно», «Я совершенно уверен, что мне больно» и т. д. Другие люди вправе сказать обо мне «я знаю, что ему больно» именно потому, согласно Витгенштейну, что при других обстоятельствах они могут «думать» или «быть совершенно уверены»7, что мне больно, а не «знать», что мне больно, — но ничего подобного мы не можем сказать о собственной боли. Я не могу сомневаться в том, что мне больно, однако отсюда не следует, что я могу знать, что мне больно; как раз наоборот, я не могу этого знать.

Когда философ говорит, что мы не можем быть по-настоящему уверены, что другим людям больно, он, должно быть, имеет в виду, полагает Витгенштейн, что-нибудь вроде следующего: «Разве нельзя представить себе возможность, что хотя он плачет, и стонет, и охает, и... все это время он только притворяется!» Витгенштейн вполне готов признать, что легко вообразить, что человека можно таким образом подозревать, однако это не означает, что мы никогда не можем быть «по-настоящему уверены». Можно также представить себе человека, говорит Витгенштейн, который, открывая дверь на улицу, всякий раз сомневается в твердости почвы, куда он ступает, и признать, что в какой-то ситуации он действительно мог бы ступить в пропасть; и все же мы не сомневаемся в твердости почвы. «Просто попытайтесь в реальной конкретной ситуации, — убеждает нас Витгенштейн, — усомниться в том, что кому-то страшно или больно». «Но, — могут возразить, — если вы уверены, не значит ли это, что вы закрываете глаза на сомнение?» Ответ Витгенштейна однозначен; «Они закрыты!» Мы не можем исключить возможность, что мы ошибаемся; но folie de doute заключать отсюда, что мы никогда не можем быть уверены.

Поначалу Витгенштейн хотел включить в «Философские исследования» свои последние идеи о философии математики. То, что он хотел сказать, можно отчасти восстановить по рукописям, среди которых есть и краткие наброски, и довольно обстоятельные фрагменты; в настоящее время они опубликованы в форме книги под названием «Замечания по основаниям математики» (1956)8. Отрывистые, неясные, непоследовательные, эти «Замечания» привлекли к себе куда меньшее внимание, чем «Трактат» или «Философские исследования». Комментаторы Витгенштейна нередко игнорируют их, и даже наиболее благожелательные критики не принимают в расчет большие фрагменты — например, пространное обсуждение теоремы Гёделя и сечения Дедекинда, — полагая, что они не имеют особого значения 9.

Тем не менее эти «Замечания» включают в себя многие самые откровенные — ведь нигде он не высказывается столь радикально — из «философских заметок» Витгенштейна. Какова, спрашивает он, природа логического «долженствования», необходимости, усматриваемой в математических и логических предложениях? Естественно, он отвергает философию математики в духе Платона, согласно которой математика открывает вечные и неизменные отношения, связывающие вневременные логически существующие математические объекты. В то время как, с точки зрения Рассела и (тем более) чистого математика Харди, математик различает или открывает

337

математические отношения, Витгенштейн считает, что математик изобретает, а не открывает. (Типичным математиком, с точки зрения Витгенштейна, является человек, который изобрел обозначение арабскими цифрами.)

Пока что Витгенштейн не выходит за границы конвенционализма. Но конвенционалисты — например, Карнап — заменяют традиционную концепцию необходимой истины концепцией необходимого следования. По их мнению, математическая необходимость присуща математическому предложению, поскольку оно необходимым образом вытекает из определенных принятых аксиом, определений, правил. Правила, возражает Витгенштейн, — и здесь «Замечания» пересекаются с «Философскими исследованиями» — никогда не принуждают абсолютным образом. Положим, мы следуем правилам вывода и наше рассуждение отвергается как недопустимое употребление правила. Чем определяется, спрашивает Витгенштейн, его недопустимость? Другим правилом? Но ведь такая же трудность может возникнуть и при применении этого другого правила. Никакое правило само по себе не определяет свое должное применение. Оно не может как бы содержать в себе все свои применения, которые в таком случае надо было бы только развернуть.

Должны ли мы просто сказать, что предполагаемая необходимость конкретного применения математического правила состоит в том, что мы фактически используем определенные математические техники, что мы фактически истолковываем указание «прибавьте 2» конкретным образом? Витгенштейн убежден, что это не исчерпывает всей проблемы. Прежде всего, мы не вполне свободны применять или не применять математическое правило конкретным образом. Иначе мы столкнулись бы с трудностями — с такими трудностями сталкивается человек, отвергающий какой-либо способ действия, распространенный в обществе, к которому он принадлежит. О таком бунтаре можно было бы даже сказать, что он «не умеет мыслить» или «не умеет считать». Ведь то, что он делает, не есть то, что мы называем «мышлением» или «вычислением»; «существенной частью» мышления или вычисления, с нашей точки зрения, является то, что оно включает, например, конкретную интерпретацию приказа «прибавьте 2». Однако граница между мышлением и не мышлением не является «жесткой и неизменной» — мы можем изменить свое понимание «мышления» или «вычисления».

Отсюда не следует, согласно Витгенштейну, что предложения математики суть «антропологические предложения, сообщающие, как мы, люди, умозаключаем и считаем». Математическое предложение является антропологическим ничуть не более, чем свод законов является совокупностью антропологических предположений; оно носит нормативный характер и не является простым описанием того, что мы делаем. В то же время мы можем (в принципе) в практических целях изменить математические правила, точно так же, как мы можем изменить законы, входящие в свод.

А что же доказательство? Доказательство, согласно Витгенштейну, есть образ, образ, который убеждает нас в том, что если мы следуем определенному правилу, то сложится определенное положение вещей. Когда нас убеждает некоторое доказательство, мы овладеваем новым методом работы.

338

Но это равнозначно тому, что мы признали новое понятие, или что теперь мы трактуем некое отношение как «внутреннее», или что теперь мы считаем определенную связь «грамматической». В качестве одного из примеров Витгенштейн указывает на суммирование 200 и 200 яблок. Если бы мы взяли 200 яблок и добавили бы к ним еще 200 яблок, а потом насчитали 400 яблок, это не служило бы доказательством того, что 200 + 200 = 400. Математические предложения нельзя доказать экспериментально. Требуется некое доказательство — здесь становится ясно, что Витгенштейн употребляет слово «доказательство» в необычайно широком смысле, — некий образ, который вмещает тот факт, что яблоки ведут себя нормально, т. е. что ни одно из них не потерялось и не прилипло к другому, когда их ссыпали и потом пересчитали. Такой образ дает нам понятие «подсчета 200 и 200 объектов вместе»; он убеждает нас относительно грамматического предложения о «счете», он показывает нам сущность «сложения». Этот результат выражается в том, что мы «принимаем правило». Принимая правило, мы не приобретаем нового знания. Скорее мы приходим к решению — к решению принять на вооружение определенную технику.

Судя по общему подходу, Витгенштейнова философия математики является «финитистской» или «конструктивистской» в духе Брауэра. Однако Витгенштейн не считает себя финитистом, как, впрочем, и бихевиористом. Финитизм и бихевиоризм, говорит он, родственны в своем желании прийти к заключению формы «Но конечно, все, что мы имеем здесь...» Оба «отрицают существование чего-то» — сознания или бесконечных рядов, — чтобы избежать путаницы. Витгенштейн же надеется избежать путаницы, задавая вопрос о том, в чем смысл употребления таких выражений, как «личные чувства» и «бесконечные ряды».

Сходным образом в обсуждении тех парадоксов, в которых Рассел, Фреге и их последователи усматривали решающее доказательство ошибочности исчисления, Витгенштейн близок к прагматизму. Он вовсе не отрицает, что противоречие может быть важным; оно может ввергнуть нас в практические трудности. Что он отвергает сполна, так это теорию, запрещающую считать исчисление «достойным доверия», если невозможно доказать, что оно свободно от противоречий. Допустим, обнаружено противоречие в арифметике. Разве это доказывало бы, спрашивает он, что все прошлые годы мы ошибались, доверяя арифметике? Так ли уж важно, что арифметика — как и английский язык — позволяет нам сказать нечто парадоксальное? Это важно, полагает он, только для тех вещей, для которых это действительно важно. Например, расселовское противоречие с классами возникает только в том, что является «злокачественным наростом» на математике; оно не ставит под сомнение ни одну полезную математическую или логическую технику. В чем действительно нуждаются математические предложения, к чему должен стремиться философ математики — это концептуальный анализ, позволяющий нам понять «природу их грамматики», то, чем эти предложения полезны для нас в нашем мышлении, а отнюдь не обоснование, «доказывающее, что математика свободна от противоречий».

В целом ученики Витгенштейна последовали примеру учителя: судя по всему, его совсем не волновало, что его взгляды станут известны из вторых

339

рук. Но кембриджские философы (самый известный из них — Джон Уиздом 10) по-своему осмыслили и развили то, чему научились у Витгенштейна — и Мура, — таким образом сохраняя открытыми пути сообщения между Кембриджем и внешним миром.

В отличие от многих других современных философов, Уиздому глубоко интересны искусство, религия и личные взаимоотношения; свои взгляды по всем этим темам он постарался разъяснить. Пожалуй отсюда в какой-то степени понятна его симпатия к метафизике. Если мыслитель воспринимает литературу или психоанализ всерьез, вряд ли он согласится с утверждением, что то, что достойно быть сказанным, можно сказать ясно и точно, или удовлетворится тезисом, что разъясняют только истинные высказывания. Уиздом надеется показать, что метафизика может быть ценной и без возвращения к ее допозитивистскому пониманию как описания надэмпирических сущностей.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Пассмор Д. Сто лет философии истории философии 2 значение
Божество скорее идеально
Философия есть анализ
Пассмор Д. Сто лет философии истории философии 10 единство
Горячо защищал представление о психологии как фундаментальной науке