<<<     ΛΛΛ     >>>   

В «Доказательстве внешнего мира» аргументация Мура еще более непосредственна — до такой степени, что даже вызвала нечто вроде шока. Мур здесь «апеллирует к фактам» — в ранних сочинениях он осуждал этот прием как совершенно неуместный в философии. Но форма этого аргумента была предопределена уже в лекциях 1910—1911 гг. Тогда, критикуя Юма, Мур рассуждал так: «Если принципы Юма были бы истинными, то я не мог бы знать, что этот карандаш существует; но я знаю, что этот карандаш существует, а потому аргументы Юма не могут быть истинными». Он признает, что его рассуждение напоминает простую уловку, отговорку. Но на са-

163

мом деле, говорит Мур, оно совершенно законно и убедительно. Мы гораздо больше уверены в существовании того, что находится у нас перед глазами, чем в правильности принципов Юма, и мы вправе использовать факты, в которых убеждены, для опровержения его аргументов. Подобно этому в «Доказательстве внешнего мира» Мур называет «основательным доказательством» существования внешних нам вещей тот факт, что мы можем указать на такие объекты. «Я могу доказать сейчас, — пишет он, — что две человеческих руки существуют. Как? Я поднимаю вверх две своих руки и говорю, жестикулируя правой: "Вот одна рука", и добавляю, жестикулируя левой: "А вот другая"».

Но даже если можно доказать таким образом существование физических объектов, все еще остается вопрос об их отношении к тому, что мы «на самом деле видим» (ощущаем, чувствуем, обоняем). Две вещи Мур, как и Стаут, считает совершенно ясными: что непосредственными объектами нашего восприятия являются чувственные данные и что мы знаем о существовании физических объектов. Он хочет понять, как то, что мы непосредственно воспринимаем, относится к тому, что мы непосредственно знаем. Рассмотрим утверждение «это (то, что я непосредственно воспринимаю) есть часть поверхности моей руки». Здесь есть нечто, уверен Мур, что мы непосредственно воспринимаем; он также убежден, что есть рука и что она имеет поверхность. Но он понимает, что невозможно просто сказать, что то, что мы непосредственно воспринимаем, само есть часть поверхности руки, или что оно есть «явление» такой части, или что (вслед за Миллем) «поверхность руки» есть не более чем сокращенное название для ряда действительных и возможных чувственных данных. Разные люди, воспринимающие одну и ту же поверхность в одно и то же время, воспринимают чувственные данные, которые, по мнению Мура, не могут все быть частью поверхности одной и той же руки, — ведь одни люди видят гладкое пятно, другие — шероховатое, а поверхность не может быть одновременно гладкой и шероховатой. И у нас, видимо, нет достаточных оснований для того, чтобы предпочесть одно из таких чувственных данных и назвать его «самой поверхностью». Рассматривать же эти чувственные данные как «явления» данной поверхности — значит поднять все те знакомые проблемы, что связаны с «репрезентативным восприятием». Решение, предложенное Миллем, по мнению Мура, ничем не лучше; слишком сложное в деталях, оно имеет и другой недостаток, поскольку противоречит нашей «сильной склонности» верить, что существование руки не зависит от какого-либо действительного или возможного восприятия ее. «Истина в том, — писал Мур в статье «Некоторые суждения о восприятии» (PAS, 1918, перепечатана в «Философских исследованиях»), — что я совершенно озадачен и не знаю, каким может быть правильный ответ». Он так никогда и не преодолел чувство замешательства.

И все же, как и в случае истины и верования, Мур не собирался уступать другим философам и отрицать то, что он действительно знает; что имеются чувственные данные и физические объекты. Опять-таки он должен был признаться в своих сомнениях, заметив, что хотя он прекрасно знает, что суждения типа «это — поверхность руки» могут быть истинными, он не

164

знает, каков их «правильный анализ». В различении истинных суждений и их анализа многие последователи Мура пытались усмотреть его понимание природы философии. Так, Джон Уиздом написал о Муре, вызвав его негодование, что якобы, по мнению Мура, «философия есть анализ». И вполне понятно, почему Уиздом мог прийти к такому заключению.

Мур не только постоянно использует аналитический метод, он не только полагает, что во многих случаях подлинная проблема есть проблема анализа, но в «Природе и реальности объектов восприятия» прямо доказывает, что философы отличаются друг от друга именно различными подходами к анализу. Все философы согласны, говорит он здесь, что «куры несут яйца»; однако некоторые из них утверждают, что такие суждения можно аналитически разложить на утверждения об отношениях между множествами духов, а другие отрицают это. Тем не менее Мур горячо отрицает, что он будто бы отождествляет философию с анализом. И ясно (если рассмотреть только один пример), что его защита здравого смысла сама по себе не является анализом. Однако остается фактом, что использование им аналитического метода сыграло большую роль в формировании философского стиля целого поколения кембриджских философов.

Что же Мур понимает под «анализом»? Вопрос непростой. Пожалуй, лучшее разъяснение содержится в ответе Мура на критическую статью Ч. Лэнгфорда «Анализ с точки зрения Мура», опубликованном в книге «Философия Дж. Э. Мура». Мур здесь говорит, что проанализировать понятие — значит найти такое понятие, которое тождественно анализируемому, но может быть выражено по-другому, посредством понятий, которые не были эксплицитно упомянуты в выражениях, используемых для обозначения первоначального понятия12. Пример может сделать его мысль более ясной: выражение «единоутробный родственник мужского пола» представляет собой правильный анализ понятия «брат». Эти два понятия тождественны, и все-таки понятия, присутствующие в приведенном выражении «единоутробный родственник мужского пола», отсутствуют в понятии «брат». Мур не согласен с теми из своих последователей, которые полагают, что «проанализировать» — значит описать, «как употребляется определенное выражение». Предметом анализа являются именно понятия, а не выражения, и анализируются они посредством понятий, пусть даже их анализ был бы невозможен без различных словесных выражений, которые употребляются для указания на одно и то же понятие. Он искренне признает, однако, что не способен сколько-нибудь внятно разъяснить, как получается, что посредством указания на тождество двух понятий можно сообщить информацию об одном из них. Не способен он и четко объяснить, почему он признает (или не признает) нечто «анализом», — почему, например, двенадцатигранник не является «правильным анализом» понятия куб. Недовольство сомнениями Мура в этих вопросах, видимо, сыграло свою роль в том, что его последователи стали двигаться в более выраженном «лингвистическом» направлении.

Недовольство Расселом13 привело к такому же результату, хотя оно объяснялось несколько иными причинами. Ход философского развития Рассела и Мура разводил их все дальше: грандиозные фрески трудов Рассе-

165

ла «История западной философии» и «Человеческое познание, его сфера и границы» (1948) бесконечно далеки от тщательно выписанных миниатюр Мура. В этом отношении симпатии очень многих более молодых философов — на стороне Мура. Рассел, жестко критиковавший слишком смелые обобщения*, духовно принадлежит к философской традиции, считающей философию «наукой наук». Суровые младшие современники Бертрана Рассела усматривают в смелом полете его спекулятивных амбиций нечто почти неприличное. Они с готовностью признают значение работ «раннего Рассела», Рассела первых лет нашего столетия, но обходят молчанием его поздние работы.

Между тем подход Рассела к философии не претерпел серьезного изменения. В самом начале его творческого пути, в работе «Критическое изложение философии Лейбница» (1900), явственно просматриваются те особенности, которые сегодня вызывают шок и недовольство. Например, он считает, что физика у Лейбница представляет единое целое с его философией. Совершенно ясно, что Рассел пытается связать воедино внешне различные феномены, рассматривая их как частные случаи некоего общего закона. Его установка родственна научной традиции, чей первый бурный расцвет начался в новое время, в Европе XVII в., и которая противостоит дифференцирующей схоластике. Упомянутая научная традиция, некогда обрушившаяся на схоластику с резкой критикой, ныне обнаруживает — по крайней мере, в философии — признаки возврата в старое русло. Рассела можно было бы назвать «современным Декартом» или «современным Лейбницем», но такого рода характеристика, хорошо это или плохо, абсолютно неприменима к Муру.

Второй совершенно очевидной чертой рассматриваемой книги является необычайно высокая оценка континентальной учености и континентального умозрения. Расселу чужда даже тень островной замкнутости: он всегда готов признать, а то и преувеличить свой долг перед предшественниками. Действительно, он обладал исключительной способностью учиться у коллег-философов, и даже иностранных; эта способность навлекла на него град посрамляющих упреков и, безусловно, усложняет задачу историка.

Наконец, Рассел с самого начала имел своеобразное представление о философии, сближая ее с логикой и математикой. «Что всякая здравая философия должна начинаться с анализа суждений, — писал он, — является, пожалуй, настолько очевидной истиной, что не нуждается в доказательстве». Поэтому в то время как большинство прежних комментаторов Лейбница видели в нем главным образом создателя впечатляющего мировоззрения, «примирившего науку и религию», Рассел полагает, что ключ к пониманию философии Лейбница (которая отличается от благонамеренных сказок, сочиненных им для услаждения своих корреспонденток королевской крови)

 Наиболее резкая критика такого рода содержится в книге «Наше познание внешнего мира как область применения научного метода в философии» (1914). Новый дух в философии, говорит Рассел, требует «замены широких непроверенных обобщений, оправданных лишь известной притягательностью для воображения, частичными, дробными и проверяемыми результатами». Рассел здесь превосходно формулирует точку зрения очень многих своих современников. Однако собственная его философия явно не состоит из «частичных результатов», даже если и чужда «широких непроверенных обобщений».

166

лежит в его убеждении, что все суждения можно свести к субъектнопредикатной форме, т. е. что отношения можно свести к свойствам связываемых ими терминов*. Стоит только сделать этот шаг, думал Рассел, как все метафизические заключения Лейбница следуют с необходимостью, — по крайней мере, единственной альтернативой является абсолютный идеализм. Если в суждении х относится к у отношение х к у есть атрибут (то, что Рассел называет «предикатом») х, то отсюда сразу следует, что х и у в действительности не различны, иными словами, как доказывал Лейбниц, окружение х есть сторона самого х. Сторонник же абсолютного идеализма делает следующий шаг и утверждает, что х тоже есть некий атрибут — атрибут реальности как целого. Значение философии Лейбница, полагает Рассел, состоит в том, что он детально прояснил метафизические импликации анализа суждения как отношения между субстанцией и ее атрибутом. Таким образом, Лейбниц привлек внимание других философов к следствиям, которые могли бы остаться незамеченными; он заставил их понять, как важно утверждать (что и делает Рассел вслед за «Природой суждения» Мура) «внешний» характер отношений, или, другими словами, несводимость «соотносящих» суждений.

Убеждение Рассела в первостепенной важности логических проблем трансформируется в учение о природе философии в книге «Наше познание внешнего мира...» (глава «Логика как сущность философии»). «Всякая философская проблема, — пишет здесь Рассел, — если подвергнуть ее необходимому анализу и очищению, оказывается вовсе не философской, а логической, в нашем понимании этого слова». Под «логическим» он имеет в виду «возникающее в результате анализа суждений», или, как он говорит, в результате попытки определить, какие виды фактов имеются и каковы их отношения друг к другу.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Кто говорит в эпоху республики о мудрости короля франции
Этот порядок является также историческим порядком развития наук
Предпринимали мужественные попытки выявить философский смысл современных разработок в физике
Сознание имеет собственное бытие
Единство