<<<     ΛΛΛ     >>>   

331

ки; философия же, полагает Витгенштейн, ничего не разъясняет, ничего не анализирует — она просто описывает.

Кроме того, по мнению Витгенштейна, даже философские описания важны только как часть процесса терапии. В некоторых отношениях наш способ употребления слов, подобных слову «знание», порождает философские путаницы, вызывая у нас интеллектуальное головокружение или фрустрацию. Излечить нас может разве лишь точное описание нашего действительного словоупотребления, описание, которое, однако, само по себе не представляет интереса. «Философ лечит проблему, — пишет он, — примерно так же, как лечат болезнь». Воспользуемся другой метафорой: философ показывает растерявшейся мухе, как выбраться из бутылки, куда она угодила. («Философ» в таких контекстах означает «хороший философ», т. е. философ, пользующийся методами Витгенштейна; большинство же философов, сказал бы он, скорее разносили болезнь, чем лечили ее: помогали заманить муху в бутылку 3.)

Поэтому, если мы хотим понять, как Витгенштейн «излечивает» некую философскую проблему, мы должны прежде всего спросить себя: от каких именно соблазнов он пытается избавить нас? Возьмем его размышления о значении. Витгенштейн здесь сосредоточивается на двух основных соблазнах. Во-первых, на соблазне считать всякое слово именем, который заставляет нас (как и Мейнонга) постулировать таинственные псевдосущности в качестве объектов референции, скажем, для абстрактных имен. Во-вторых, на соблазне считать «понимание слова», «усвоение значения слова» своего рода ментальным процессом, включающим созерцание того, что Локк называл «идеей», а Шлик — «содержанием»; такой анализ значения неизбежно приводит к затруднениям, столь обильно представленным в сочинениях Шлика 4.

Если мы сохраним спокойствие и непредубежденно посмотрим, как на самом деле употребляются слова, то, полагает Витгенштейн, «тайна значения» исчезнет. Мы сможем сохранить равновесие с большей легкостью, если начнем с рассмотрения возможных, а не действительных языков. Так думал и Карнап, но если «возможные» языки для Карнапа (судя по работе «Логический синтаксис языка») являются сложными искусственными формулами, исчислениями, вряд ли применимыми в обычных житейских делах, то Витгенштейн описывает некий способ социального поведения — впрочем, иногда поведения воображаемого племени, а не реальной общины — и язык, который был бы практически полезен в такой «форме жизни»5. Допустим, строитель работает с помощником; он учит помощника приносить плитку по команде «Плитка!», кирпич — по команде «Кирпич!» и т. д. Такого рода язык, полагает Витгенштейн, должно быть, и имели в виду философы (он ссылается на Августина), когда они писали о языке, как если бы он состоял исключительно из имен.

Такой язык, подчеркивает он, очевидно много проще английского языка; он употребим в гораздо меньшем числе социальных ситуаций. Но — и это главное — даже в этом упрощенном языке слова не являются простыми именами. Скажем, понять слово «плитка» — значит уловить, как оно употребляется в определенной «языковой игре», в данном случае в «игре», которая состоит в получении и отдаче приказов. Мы сумеем сделать это,

332

если, в частности, прислушаемся к строителю, когда он указывает на определенные предметы и говорит: «Это плитка». Возможна и другая точка зрения, полагает Витгенштейн, высвечивающая тот факт, что имя есть некий ярлык, поскольку слово «плитка» действительно могло бы быть выбито на плитке; тогда мы должны были бы научиться читать это слово, прежде чем смогли бы выполнить распоряжения строителя. Но такие процессы (можно назвать их «обучением именам объектов»), согласно Витгенштейну, являются предварительными условиями употребления языка, а не его примерами. «Именование не есть ход в языковой игре, — пишет он, — так же как расстановка фигур по местам на доске не есть ход в шахматах».

«Значение слова "плитка", следовательно, состоит не в объектах, которые оно именует, а в способе его употребления в языке». Если бы настоящая плитка — физический объект — была частью значения слова «плитка», доказывает Витгенштейн, то мы могли бы сказать: «Я разбил часть значения слова "плитка"», «Сегодня я уложил сто частей значения слова "плитка"». Такие предложения явно бессмысленны, и это помогает нам понять, что теория значения как «имени» объекта тоже бессмысленна. (Аргументация Витгенштейна в данном случае является примером того, что он считает важным терапевтическим методом: «превращения сокрытой бессмыслицы в открытую бессмыслицу».)

В некоторых особых случаях, допускает Витгенштейн, мы могли бы сказать кому-то: «Слово "плитка" обозначает такой строительный материал», сопровождая свое замечание указанием на плитку. Но в таких случаях, полагает он, мы говорим с человеком, который уже знаком с данной языковой игрой, научая его в определенный момент игры употреблять слово «плитка», а не слово «кирпич». Теория значения как имени объекта, считает Витгенштейн, получает правдоподобие благодаря нетипичным случаям, когда, например, мы расширяем наше знание слов знакомого языка или изучаем иностранный язык. Между тем адекватный анализ должен сосредоточиваться на способах, какими мы приходим к пониманию нашего собственного языка. При таком подходе мы вскоре поймем, полагает Витгенштейн, что усвоение того, какие ярлыки следует наклеить на объекты, ничуть не больше есть «понимание языка», чем повторение слов за учителем является «говорением на языке», — хотя и наклеивание ярлыков, и повторение могут быть полезными или даже существенно важными предварительными условиями понимания.

Почему в теориях значения, спрашивает Витгенштейн, делалось такое ударение на указании, или «остенсивном определении»? Потому что указание якобы вносит ясность, спасает нас от опасности неверного понимания, поскольку точно показывает, о каком предмете идет речь. Но Витгенштейн доказывает, что невозможно избежать опасности неверного понимания: мы можем неверно понять формальное словесное определение и точно так же мы можем неверно понять, на что некто указывает. Например, когда учитель указывает на красный квадрат и говорит: «красный», ученики могут заключить, что он называет имя квадрата. Философы полагали (Витгенштейн имеет в виду, в частности, свой «Трактат» и логический атомизм

333

Рассела), что возможен «предельный анализ» значения выражения, анализ, вычленяющий простые элементы, на которые мы могли бы указать, чтобы сделать его значение совершенно ясным. Но теперь он убежден, что «простых элементов», предполагаемых логическим атомизмом, не существует.

Он готов допустить, что в рамках данной языковой игры мы можем рассматривать определенные объекты как «простые» — их имена были бы в таком случае не поддающимися анализу частями нашего предложения, — но эти объекты не являются «простыми» в метафизическом смысле; они не являются «предельными составляющими мира». Поиски «логически собственного» имени — имени, которое указывало бы на нечто по своей природе не поддающееся анализу, в конечном итоге привели Рассела к заключению, что единственным подходящим именем является указательное местоимение «это». Однако слово «это», подчеркивает Витгенштейн, вовсе не имя. Необходимо заключить, полагает он, что логически собственных имен нет, откуда следует, что аналитическую теорию значения (а заодно и представление о «предельном анализе» как специальной задаче философии) необходимо полностью отвергнуть.

Что вводит нас в заблуждение? Что толкает нас на поиски «простых элементов» и «предельного анализа»? Обычно мы устраняем неверное понимание, полагает Витгенштейн, путем замены выражения, вводящего в заблуждение, более ясным выражением. Заменяющее выражение можно назвать «анализом» первоначального выражения. Так мы приходим к предположению о возможности совершенно точного, хрустально прозрачного языка, который не содержал бы других выражений помимо тех, что получены в результате «предельного анализа». В поисках такого языка мы начинаем задавать определенные вопросы, вроде тех, что занимали Витгенштейна в «Трактате», — например: «Какова реальная форма предложения?», «Каковы составляющие предельного языка?» и т. д. Стремясь к достижению некоего идеала, мы попадаем в плен, увязаем в метафизической путанице. Потому прежде всего, полагает Витгенштейн, необходимо разрушить притягательность этого идеала. Он знал, что критики станут обвинять его в разрушении «великого и важного». На самом же деле, убежден Витгенштейн, он «разрушает всего лишь карточные домики». И эти домики развалятся сами, как только мы ясно поймем «язык — основание, на котором они стоят», т. е. способы действительного употребления слов типа «знание», «предложение», «имя» в нашем повседневном языке.

Мы достаточно прояснили (хотя и не вдаваясь в тонкость рассуждения Витгенштейна) отношение философа к точке зрения, согласно которой мы понимаем язык в том и только в том случае, если способны приблизительно или точно указать на объекты, именуемые словами этого языка. Теперь рассмотрим более трудную проблему: как преодолеть соблазн, подталкивающий нас считать «понимание» ментальным процессом. Возьмем случай, когда мы можем сказать, что человек «понимает». Положим, учитель записывает ряд «З, 9, 27» и потом говорит ученику: «Продолжи!» Ученик пишет: «81, 243». Учитель доволен: ученик понимает. Или, допустим, мы наблюдаем, как кто-то пишет «I, 3, б», и испытываем замешательство, по-

334

тому что ожидали, что вместо «б» будет стоять «5». Потом он пишет: «10». Следующие числа будут «15, 21», и мы можем сказать: «Теперь я понимаю».

Такой «процесс понимания» может сопровождаться многими вещами: мы можем испытать чувство напряженности, а потом облегчение; мы можем сказать: «Разница между прибавляемыми числами увеличивается на единицу», мы можем умственно представлять ожидаемые числа. Но ничто из перечисленного, согласно Витгенштейну, не является необходимым или достаточным условием понимания. Даже если процесс понимания обычно предполагает визуальные образы, эти образы, доказывает он, всегда можно заменить чем-то другим; например, видение красного образа можно заменить рассмотрением цветной диаграммы без малейшего ущерба для понимания. Даже если мы обычно повторяем формулы про себя, в нашем понимании ничего не изменится, если мы произнесем их вслух. Кроме того, мы можем представлять себе образ, можем повторять про себя формулу и все же не понимать. Поэтому, заключает Витгенштейн, «в том смысле, в каком имеются процессы (включая ментальные процессы), которые характерны для понимания, понимание не является ментальным процессом».

«Если понимание не является ментальным процессом, — спрашиваем мы, — тогда что же оно такое?» Этот вопрос о «сущности», согласно общей точке зрения Витгенштейна, следует преобразовать в проблему «грамматики». Он вписывает специальную проблему «понимания» в более общую проблему, связанную с «психологическими словами». Как функционируют такие слова? Что позволяет нам сказать, что мы употребляем их корректно или некорректно? Эти вопросы Витгенштейн обсуждает в последней части «Философских исследований». Но мы не должны надеяться на то, что найдем здесь точный и определенный ответ; это противоречило бы методу Витгенштейна. И здесь его цель терапевтическая: излечить нас от склонности думать, будто «психологические слова» именуют «личный (private) опыт, который известен лишь нам одним», или (как он говорит) воображать, будто каждый из нас употребляет личный (private) язык, слова которого представляют собой имена событий тайной ментальной жизни.

Витгенштейн пытается показать, что сама идея такого «личного языка» непонятна 6. Имена в языке употребляются в соответствии с неким явным или неявным правилом; именно то, что язык функционирует в соответствии с правилами, и отличает его от простого шума или меток на бумаге. Но вправе ли мы сказать, спрашивает Витгенштейн, что имена в нашем личном языке употребляются последовательно? «Ощущения», «впечатления», предметы ваших желаний, как принято считать, переменчивы; мы не можем вернуть их и сравнить с нашими нынешними восприятиями, чтобы решить, можно ли назвать их одним и тем же именем. Недостаточно ответить, доказывает Витгенштейн, что «они кажутся мне такими же». Критерием, который позволил бы утверждать, что я употребляю свой язык правильно, не может являться лишь тот факт, что мне так кажется. Критерий нужен именно для того, чтобы определить, действительно ли имеет место то, что кажется мне имеющим место; следовательно, «кажущееся» как таковое не может быть критерием. Ответ: «Я помню, что оно такое же», по мнению Витгенштейна, ничем не лучше предыдущего, если не существует незави-

335

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

вляются для милля отправным пунктом логического вывода этот вопрос ставится миллем в полемическом ощущений сознания
К особенностям конкретных языковых игр внушало мысль человек метафизика
Ибо ни одна философия
Пассмор Д. Сто лет философии истории философии 3 математики
Кроме абсолюта