<<<     ΛΛΛ     >>>   

Уиздому кажется странным, что философы придерживаются взглядов, с точки зрения строгой логики явно ложных. Они утверждают, что законы математики, по сути дела, являются правилами грамматики, когда доказано, что правило не может быть истинным или ложным; они твердят, что материальные объекты не существуют, даже когда мы (вслед за Муром) поднимаем руку и говорим: «Смотрите, вот материальный объект». Как объяснить их открытый отказ признать надежные методы разрешения спора? Уиздом полагает, что философы на самом деле не удовлетворены обычным словоупотреблением и потому не признают, что апелляция к нему решает проблему. Они защищают лингвистические нововведения; там, где мы видим «логический» спор, они видят «конфликт».

Упрямство философа, полагает Уиздом, имеет смысл, лишь поскольку привлекает внимание к сходству, которое мы могли бы не заметить. Допустим, психолог говорит: «Все невротичны». Поначалу можно подумать, будто это высказывание выражает эмпирическое открытие, обнаруживающее, что более тщательное психиатрическое наблюдение всегда найдет невроз там, где на первый взгляд невроза нет, — как патолог может обнаружить, что в каждом живом организме имеются раковые клетки. Но мы не поняли бы

340

сути заявления психолога, считает Уиздом, если бы ответили: «Это не так, детальное исследование показало, что только 14% населения страдают неврозами», т. е. если бы восприняли его заявление как эмпирическое предложение, с которым можно «бороться» эмпирическими средствами. Ведь даже если бы его открытие предполагало, что невротиков и не невротиков различить легче, чем принято думать, высказывание «все невротичны», согласно Уиздому, является априорным, а не эмпирическим: психолог рекомендует нам изменить устоявшийся способ употребления слова «невротик». Мы можем «оспорить» его утверждение, только если привлечем внимание к связанному с ним неудобству. Сходным образом, думает Уиздом, если философ говорит, что «все математические предложения являются правилами грамматики», то простой ответ «разумеется, они не являются правилами», хотя он и является истинным, упускает главное; правильный ответ скорее таков: «Да, я понимаю, что в некоторых отношениях они напоминают правила, но...» В данном случае мы обращаем внимание на свет, который может пролить философский парадокс.

Можно было бы спросить: какие рекомендации относятся к компетенции философа? К каким сходствам он может привлечь внимание? Традиционный ответ, полагает Уиздом, звучит примерно так: философ выясняет, как соотносятся области сущего — материальные объекты и чувственные данные, факты и ценности. Но такой ответ может внушить нам ошибочную уверенность в том, что имеются странные сущности — «чувственные данные», «ценности» и т. п., — которые философ должен соотнести с фактами, подобно тому как ученый-медик может сопоставлять вирусы с болезнями. Вернее было бы думать, согласно Уиздому, что философ «описывает логику» разных классов предложений — сообщает нам, как можно верифицировать, обосновывать, оспаривать их. Философ может с пользой для дела обсуждать «различные логики» предложений: «Это — красное», «Наполеон был человеком», «М-р Пиквик был хорошим человеком», но он собьется с пути и забредет в дебри метафизики и пустыни логического анализа, если вознамерится рассмотреть «отношение между вымышленными и реальными сущими» или «различие между фактами и ценностями».

Следовательно, философа интересуют сходства и различия в употреблении предложения. Философские парадоксы полезны, полагает Уиздом, поскольку они проливают свет на эти сходства. Когда, например, позитивист говорит, что «метафизические предложения бессмысленны», его парадоксальное утверждение полезно, поскольку привлекает внимание к различиям между логикой научных утверждений и логикой философских утверждений; провозглашая, что «мы не можем достоверно знать, что другие люди имеют сознания», он помогает нам понять, что мы не можем убедиться в истинности суждения о сознаниях других людей так, как можем убедиться в истинности суждения о стульях и столах, — эту мысль Уиздом пространно разъясняет в ряде статей под названием «Другие сознания». И все же, признает Уиздом, это вряд ли объясняет возбуждение и напряженность, характерные для метафизических споров. Почему рекомендации относительно слов вызывают столь жаркие споры? Столкнувшись с этой проблемой, Уиздом обращается за помощью к интересовавшему его психоанализу 12. Слушая философов, которые как одержимые твердят что-нибудь вроде «мы не

341

можем достоверно знать, что думают и чувствуют другие люди», мы сразу же вспоминаем, полагает он, о хронических сомнениях невротика. «В лабиринте метафизики, — пишет он в одном характерном пассаже, — раздаются те же шепоты, что слышишь, когда карабкаешься по кафкианской лестнице вверх, в судилище, всегда находящееся этажом выше». Философ считает, что он стремится к цели (например, к непосредственному постижению сознаний других людей), при том, что, как и невротика, никакой мыслимый опыт не убедил бы его в том, что он достиг своей цели. Но если мы забудем о цели, полагает Уиздом, и представим себе деятельность философа как повторное описание уже достигнутой им точки, то мы поймем ее истинную ценность.

Данное описание философской позиции Уиздома в одном важном отношении вводит в заблуждение. Я представил ее более определенной, более явно выраженной, чем она есть в действительности. Характерный метод Уиздома таков: сначала он проводит различение — скажем, между «логическим» и «конфликтным» спором, — как если бы оно было четким, а потом затупляет грани; или же сначала делает утверждение — например, что философские парадоксы суть рекомендации относительно слов, — а потом утверждает противоположное. «Я сказал, что вопросы и теории философа на самом деле относятся к словам, — написал он в статье «Философское затруднение» (PAS, 1936), — но если хотите, мы не будем говорить так или скажем также противоположное». Уклончивость Уиздома — не простой каприз или безответственность. Она вытекает из его твердой уверенности в том, что философские теории одновременно разъясняют и вводят в заблуждение и что и то и другое имеет смысл. Не стоит надеяться на то, что можно преодолеть эту ужасную ситуацию и таким образом прийти к философским заключениям, способным не ввести в заблуждение; философ может лишь ввести в заблуждение и тем самым намеренно привлечь внимание к тем моментам, в которых то, что он сказал, вводит в заблуждение — и не вводит в заблуждение.

Во введении к сборнику статей М. Лазеровица «Структура метафизики» (1955) Уиздом отмечает, что, «слушая Витгенштейна, люди часто обнаруживали, что трудно уловить струю света, вносящую порядок в то, что они хотели понять, и теперь, читая его, они испытывают ту же трудность». Такое же чувство часто вызывают и сочинения Уиздома; но можно сказать, что общая тенденция современной поствитгенштейновской философии — возврат к определенности, умеряемый Витгенштейновой критикой. Эта тенденция достаточно четко просматривается в книге Лазеровица; он обращается с основным тезисом Уиздома — что философские парадоксы являются рекомендациями относительно слов и диктуются бессознательными мотивами — как с некой научной теорией, верифицируемой посредством применения ее к различным философским спорам 13. Уиздом же явно колеблется относительно результата; он хочет добавить: «Да, но с другой стороны...»

По таким же причинам — находя их недостаточно утонченными, слишком ясными — не все бывшие ученики Витгенштейна одобряют философии «обычного языка»14, которые в последнее время доминировали на

342

философской сцене в Оксфорде, хотя те и обнаруживают явные признаки влияния Витгенштейна. В Оксфорде идеи Витгенштейна попали в философскую атмосферу, сильно отличающуюся от духа Кембриджа. Большинство оксфордских философов изучали философию как часть курса, посвященного изучению античной классики. В частности, в Оксфордском университете было весьма сильно влияние Аристотеля — в отличие от Кембриджа, где (если вообще говорить о классических философах) следует упомянуть скорее имя Платона, чьи взгляды оказали влияние и на Мура, и на Витгенштейна.

Когда Аристотель обсуждает, «являются ли добродетели эмоциями», он прибегает к тому, что естественно было бы назвать «апелляцией к обычному языку». Добродетели не являются эмоциями, доказывает он, поскольку «нас не называют добродетельными или дурными на том основании, что мы выказываем определенные эмоции, но исключительно на основании наших добродетелей или пороков»; далее, полагает он, об эмоции говорят, что она «движет» нами, тогда как о добродетели и пороке говорят, что они «правят» нами. Аргументы такого рода можно найти повсюду в Аристотелевой «Никомаховой этике», и их свободно использовали наиболее влиятельные оксфордские аристотелики. Кук Уилсон, как мы уже видели, всегда придавал большое значение установлению «нормальной идиомы»; в этических сочинениях У. Д. Росса — в противоположность «Principia Ethica» Мура — апелляция к «тому, что сказал бы обычный человек», играет весьма заметную роль. Если добавить к этим конкретным влияниям то совершенно общее соображение, что люди, получившие классическое образование, всегда склонны делать особый акцент на «корректности», которая имеет определенное значение в мертвом языке, то уже не покажется удивительным, что философии «обычного языка» столь быстро нашли себе место в Оксфордском университете. Итак, идеи Витгенштейна были привиты здесь на аристотелевско-филологический ствол; в конце концов дерево принесло плоды, весьма отличающиеся от кембриджских, — в частности, большей сухостью и холодностью.

Оксфордская философия проявляет также интерес — наиболее явным образом в сочинениях Дж. Л. Остина — к языку как таковому, совершенно чуждый Витгенштейну. Исследование «употребления» слов (таких, как «сознание», «знание», «восприятие»), полагают многие оксфордские философы, интересно само по себе, совершенно независимо от его терапевтического, антиметафизического потенциала. Они считают, что у философии есть положительная и систематическая задача; с точки зрения многих витгенштейнианцев кембриджской «старой гвардии», оксфордская философия выродилась в бесплодную схоластику.

Наиболее известным из оксфордских философов «обычного языка» является Гилберт Райл. Райл получил образование в традициях Кука Уилсона, его неизменная отправная точка — Аристотель. Но он интересовался также континентальной философией, сначала — Гуссерлем и Мейнонгом, позднее — логическими позитивистами. Райл — философ хорошей академической выучки (в отличие от Витгенштейна), «традиционный» философ при всей его неортодоксальности. Такова одна из причин, по которым его

343

идеи широко обсуждались даже философами, не знавшими, «что думать» о Витгенштейне.

В работе «Выражения, систематически вводящие в заблуждение» (PAS, 1931; LL I) Райл заявил, что он вынужден согласиться с тем, что задачей философии является «нахождение в лингвистических идиомах истоков устойчивых неверных конструкций и абсурдных теорий». Отличая (подобно Брэдли, Фреге и Расселу) синтаксическую форму выражения от формы изображаемых им фактов, Райл доказывает, что очень многие выражения повседневной жизни благодаря своей грамматической форме «систематически вводят в заблуждение». Например, только потому, что предложение типа «М-р Пиквик — вымысел» грамматически аналогично предложению «Г-н Мензис — государственный деятель», мы склонны прочитывать это первое предложение таким образом, словно оно является описанием человека — человека, обладающего свойством быть вымышленным. Однако на самом деле в этом предложении говорится не о вымышленном человеке м-ре Пиквике, обладающем странными свойствами, но о реальном человеке Диккенсе или о реальной книге «Записки м-ра Пиквика». Как это доказать, если это не очевидно непосредственно? Если бы предложение «М-р Пиквик — вымысел» сообщало нечто о человеке по имени «м-р Пиквик», то, доказывает Райл, оно предполагало бы такие суждения, как «М-р Пиквик родился в таком-то году», — следствия, которые действительно противоречат первоначальному утверждению. «Парадоксы и антиномии — таково более общее заключение Райла — с очевидностью свидетельствуют, что некое выражение систематически вводит в заблуждение».

Райл охотно признает, что выражения типа «...есть вымысел» не вводят нас в заблуждение в повседневной жизни. Но метафизики, особо интересующиеся «структурой фактов» или «категориями бытия», вовлекаются в свои странные теории, идя на поводу у грамматической формы предложений. Они приходят к выводу, что имеются «универсалии» — вспомним, что Райл читал Мейнонга и Гуссерля, — поскольку ошибочно полагают, будто предложение «Пунктуальность — добродетель» грамматически аналогично предложению «Юм — философ», т. е. что «пунктуальность» является именем, так же как «Юм». Или, далее, исходя только из того, что можно сказать: «Идея взять отпуск только что пришла мне в голову», философы заключают о существовании некой сущности — «идеи», которая называется в выражении «идея взять отпуск».

С тем чтобы избежать обманчивых «подсказок» повседневной речи, доказывал Райл, философ должен научиться переформулировать предложения (в духе расселовской теории дескрипций, которая для Райла, как и для Рамсея, была «парадигмой философии») таким образом, чтобы четко выявить «форму фактов, которую исследует философия». «Философский анализ», полагал он, имеет своим результатом переформулировку предложений. Очевидно, Райл считал, что философия имеет одновременно и терапевтическую, и положительную задачу — открытие «реальной формы фактов». Работа «Выражения, систематически вводящие в заблуждения» принадлежит к первому витгенштейнианскому периоду, — периоду, который завершился статьей Уиздома «Логические конструкции». 'Что оксфордский

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Хотя в рамочное предложение
Математическим отношением является сравнение
Этот порядок является также историческим порядком развития наук
Работой почему сознание имеет тело сущности реализм
Повседневной форме Человеческое существование вовсе