<<<     ΛΛΛ     >>>   

Однако для Антигоны Софокла вина и страдания отца — это факт внешнего порядка, неизбежный факт, который не движет ее страданием ( quod non volvit in pectore), и в той мере, в какой она, подчиняясь естественному ходу вещей, страдает из-за вины отца, она все время имеет дело только с объективной реальностью. Между тем в случае с нашей Антигоной дело обстоит совершенно иначе. Предположим, что Эдип умер. Пока он был жив, она знала о его тайне, но никогда не осмеливалась признаться в этом своему отцу. А после смерти Эдипа единственная возможность избавиться от своей тайны исчезла. После этого признаться кому-либо из живых людей значило бы покрыть позором память отца, и, таким образом, ее жизнь приобретает сакральную значимость благодаря тому факту, что каждый день, каждое мгновение она обязана отдавать ему должное. Кроме того, она не может определить одно: знал ли об этом сам ее отец? Такая неуверенность делает ее страдания более сильными, придает ее горю многосторонний характер. И в этом мы также находим элемент современности. Она любит своего отца всей душой, и эта любовь, выводя ее из состояния внутреннего одиночества, включает ее в вину отца, поэтому она чувствует себя чуждой среди людей, а чем больше она чувствует свою вину, тем в большей мере отдохновение она может найти только рядом с ним. Оба соучастника вины могут переживать страдание только вместе. Но пока ее отец был жив, она не могла ему признаться в своем страдании, так как в этом случае разве не рисковала она ввергнуть его в пучину такого же горя, какое испытывала сама? И во всяком случае, поскольку он этого не знал, его вина оказывалась меньшей. Здесь уместно будет заметить, до какой степени все является относительным. Если бы Антигона не знала со всей точностью цепочку фактов, она многое потеряла бы в своей значимости; тогда она могла бы только бороться со страхом, а это нечто недостаточно трагичное, чтобы нас заинтересовать. Но она знает все, и та разновидность неуверенности, которую таит в себе это знание, лишь держит в полном напряжении ее страдание, беспрерывно преобразуя его в скорбь. Более того, она живет в состоянии постоянной напряженности по отношению к окружающим. Эдип продолжает жить в памяти своего народа как счастливый, достойный и уважаемый царь. Сама Антигона обожает своего отца не меньше, чем любит его. Она принимает участие в каждом проявлении радости и похвалы, адресованных ему. Она испытывает по отношению к отцу чувство воодушевления, как никакая другая девушка во всем царстве, ее мысль непрерывно возвращается к нему, а в глазах всей страны она является образцом нежной дочери; и тем не менее это воодушевление оказывается для нее единственным средством позволить излиться своей скорби. Ее отец постоянно занимает все ее мысли, но как? В этом-то и состоит ее скорбная тайна. Предаться скорби, терзаться ею она не решается; она слишком хорошо чувствует все, что тяготеет над ней, она боится выдать свою тайну зрелищем своего

190

страдания, и в этом коренится еще одна причина, вынуждающая ее страдание постоянно превращаться в скорбь.

Переработанный таким образом, образ Антигоны безусловно заслуживает нашего интереса, и мне нет надобности упрекать себя в легкомыслии или же в слабости отцовской любви, когда я осмеливаюсь думать, что она, несомненно, могла бы попробовать себя в трагическом жанре и стать трагической фигурой. Но в данный момент она всего лишь эпический персонаж, и трагическое в ней представляет только эпический интерес.

Конечно, совсем не трудно было бы вообразить интригу, в которой она могла бы участвовать: для этого достаточно было бы придерживаться мотивов, предоставляемых греческой трагедией. Например, она могла бы иметь сестру, которая была бы старше ее и замужем, ее мать также могла бы еще жить, но и та и другая должны были бы остаться персонажами второго плана. Само собой разумеется, что наша трагедия, как и трагедия Софокла, содержит в себе некоторый эпический элемент; и хотя нет никакой необходимости подчеркивать этот элемент, монолог, опирающийся на ситуацию, будет занимать в ней значительное место. Дело в том, что здесь все должно быть сосредоточено на главной страсти, заполняющей жизнь Антигоны; но тогда возникает вопрос, как в этих обстоятельствах может возникнуть драматический интерес?

Наша героиня, такая, какой она предстает в предшествующих описаниях, готова решительно покончить с одним из этапов своей жизни: она стремится раскрыться в духовной жизни, чему препятствует природа. Женщина, наделенная такой же глубокой душой, неизбежно должна любить страстно и с необычайной силой. Здесь и выступает на первый план драматический интерес, здесь и возникает трагическая коллизия: Антигона влюблена и, мне приходится говорить об этом с сожалением, влюблена безумно. Быть может, стоило бы с большей осторожностью использовать понятие трагической коллизии. Коллизия оказывается тем более значительной, чем сильнее, глубже влечение друг к другу сталкивающихся противоположных сил; она тем значительней, чем более похожими друг на друга эти силы являются. Итак, моя Антигона влюблена, и мужчина, которого она любит, догадывается об этом. Но она весьма необычная девушка, и у нее имеется необычное приданое — ее скорбь. Без этого приданого она не смогла бы принадлежать мужчине, это показалось бы ей рискованным. Она не смогла бы и скрыть эту скорбь от него, потому что ее любимый очень проницателен. Она не могла бы скрыть ее от него, так как это значило бы совершить грех против его любви. Но принадлежать ему вместе с таким приданым? Разве может она доверить свою тайну хоть кому-то из живых людей, даже если этот человек — ее возлюбленный? У Антигоны достаточно сил, чтобы пережить свою скорбь в одиночестве. Вопрос совсем не в том, должна ли она сделать ее достоянием других ради самой себя, ради того, чтобы успокоить

191

свое сердце. Если она делает это, то только из любви к возлюбленному, и даже тогда она не перестает страдать; ее жизнь слишком глубоко связана с этой тайной. Но может ли она взять на себя ответственность по отношению к умершему? В этом и только в этом заключается вопрос. Таким образом, коллизия оказывается по своей природе связана с симпатией. Ее жизнь, до сих пор протекавшая спокойно и молчаливо, вдруг становится бурной и страстной, хотя, естественно, такая пертурбация происходит глубоко внутри, а ее реплики все более и более наполняются пафосом. Она борется сама с собой, она хотела пожертвовать своей жизнью этой тайне, а та требует принести в жертву ее любовь. Она побеждает, то есть побеждает-то ее тайна, тогда как она сама изнемогает под ее тяжестью. Тогда возникает другая коллизия: чтобы трагическая коллизия оказалась по-настоящему глубокой, требуется, чтобы сталкивающиеся силы были тождественны. В предыдущей коллизии дело обстояло иначе, там противостояли ее любовь к отцу и ее любовь к самой себе, и вопрос был только в том, не слишком ли дорого будет ей стоить такая самоотверженность. Другой силой коллизии является любовь, влекущая ее к своему возлюбленному. Он знает, что любим, и поэтому смело домогается ее. Проявления ее сдержанности, несомненно, кажутся ему странными, он догадывается, что дело здесь в каких-то особенных трудностях, но тем не менее надеется найти возможность справиться с ними. Ему прежде всего важно убедить ее, что он любит ее больше всего на свете, что он не смог бы жить, если бы ему пришлось отказаться от любви Антигоны. Препятствия лишь усиливают его клокочущую страсть, которая становится настолько фантастичной, что кажется совершенно неправдоподобной. Каждая его клятва только увеличивает горе Антигоны, каждый его вздох еще глубже вонзает в ее сердце острие страдания. Он ни перед чем не останавливается, чтобы завоевать ее. Как и все остальные, он знает, как глубоко она любит своего отца. Он встречает ее у гробницы Эдипа. Именно там она искала убежища, именно там она хотела предаться воспоминаниям об отце, воспоминаниям, смешанным, разумеется, со скорбью, потому что она не знает, догадывался ли он сам о своей вине. Так вот, именно там ее и застает возлюбленный. Он заклинает ее любовью, которую она питает к тени отца, чувствуя, что этим производит на нее совершенно необычное впечатление. Он стремится воспользоваться этим средством и возлагает на него все свои надежды. И ничуть не подозревает, что оно ... сработает против него.

С этого момента интерес направлен на то, чтобы узнать, каким же в конце концов способом будет раскрыта ее тайна. Тщетной была бы попытка ввести ее в состояние временного безумия и дать ей возможность в таком состоянии выдать себя. Впрочем, сталкивающиеся в коллизии силы настолько парализуют друг друга, что для трагического индивида действие становится невозможным. Скорбь Антигоны только усиливается вместе с ее любовью, вместе

192

с сочувствием ее возлюбленного ее страданию. Она найдет покой только в смерти: ее жизнь настолько посвящена одному лишь страданию, что она желает положить предел несчастью, отягощенному судьбой, несчастью, которое, возможно, будет повторяться и в следующих поколениях. Она желает это несчастье остановить. И только в момент смерти она может открыться в своей любви, признаться, что могла бы принадлежать тому, кому в этот миг принадлежать уже не может.

«La Nouvelle Revue Francaise». № 298. 1 июля 1938 г.

Манифест «За Социологический Коллеж» открывает N.R.F. за июль 1938 г. (№ 298). Несколько выдержек из этого манифеста (или проспекта), сброшюрованные под отдельной обложкой, были также выпущены издательством Галлимара.

Кайуа упоминает об этой публикации в «Приближении к воображаемому», в разделе, посвященном Коллежу: «Тем временем Жан Полан предложил группе определить свои намерения и цели в июльском номере „La Nouvelle Revue Francaise" за 1938 г. В связи с этим я подготовил что-то вроде доклада, который был одобрен Жоржем Батаем и Мишелем Лейрисом. Там были представлены следующие наши тексты: „ Ученик колдуна " Жоржа Батая, „ Сакральное в повседневной жизни" Мишеля Лейриса и мой „Зимний ветер "».

Этот сборник должен был появиться в июне 1938 г., но Батай запоздал. В мае 1938 г. Полан все еще ждал его статью. Кайуа пишет последнему: «Я предпочел бы, чтобы номер о К. С. не откладывался на июль, так как это уже будет время каникул, а лично я многого жду от этой публикации, способной, если появятся отклики в нашу поддержку, вызвать подъем сил у группы, укрепить к ней доверие, которого ей пока недостает. Уже то, что N.R.F. занимается нами, является для нас безусловным успехом. И не стоит упускать случай» («Correspondance». P. 81—82). По у Батая были другие заботы. Он только что переселился в Сен-Жермен-Ан-Лей вместе с Колеттой Пеньо, состояние здоровья которой ухудшилось. Поэтому он оказывается гораздо более восприимчивым к неопределенности будущего. Пусть с некоторого расстояния, но он рассматривает возможность отложить публикацию на октябрь: «В сущности, — пишет он Кайуа (17 мая 1938 г.), — октябрь — это самое лучшее для нас время, но речь идет о том, что

194

ситуация может измениться, включая и такие общие перемены, как война» («Le Bouler». С. 87). Но в конечном счете все эти три очерка, расцениваемые как манифест, появляются в июльском номере.

Как этого и опасался Кайуа, их публикация не вызвала большого количества откликов: короткая заметка в «Esprit», один разгромный отзыв коммунистов, подписанный Жоржем Садулем в «Commune» (см. Приложения), другой — оккультистов, опубликованный Рене Геноном в «Etudes traditionnelles». И причиной были, конечно, не только каникулы. Возрастающая напряженность, вызванная чехословацким кризисом, лишила эпистемологический ультиматум Кайуа его актуальной остроты.

ВВЕДЕНИЕ РОЖЕ КАЙУА

Манифест «За Коллеж Социологии» открывается изложением его целей и намерений. Через год после первой публикации Кайуа воспроизводит «Декларацию» «Ацефала», дополненную заключительным параграфом, в котором после перечисления вопросов, рассмотренных Коллежем в ходе первого года его работы, он вновь подтверждает активистские амбиции организации: постепенный переход «от воли к познанию к воле к власти», стремление стать ядром «более широкого заговора».

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Олье Дени. Коллеж социологии философии 10 коллежа
Взаимного влечения
Олье Дени. Коллеж социологии философии 4 сведения
Олье Дени. Коллеж социологии философии 3 человек
В основе которых лежала страсть