<<<     ΛΛΛ     >>>   

184

тому как эротическая страсть привлекает к себе свой объект посредством похотливого взгляда, так же и тревога фиксирует страдание, чтобы привлечь его к себе. Подобно тому как настойчивая преданная любовь завлекает в свои сети свой объект, так же и тревога воздействует на страдание. Но тревога одновременно и любит свой объект, и боится его, а поэтому она зависит от него еще сильнее, чем любовь. Тревога действует двояким образом. Она бродит вокруг своего объекта, ощупывает его со всех сторон и таким образом открывает страдание; или же в какой-то момент она внезапно создает себе свой объект, которым является страдание, но так, что в тот же миг оно становится растянутым во времени.

Таким образом, тревога является подлинно трагической определенностью, и старая пословица: quem deus vult perdere, primum demeritat, в данном случае более чем справедлива. Тревога — это рефлексивная определенность: мы испытываем тревогу по отношению к чему-то, следовательно, мы отделяем тревогу от ее объекта и соотносим в тревоге этот объект с собой. Более того, тревога включает и рефлексию времени, так как я не могу быть встревоженным чем-то из настоящего, а только чем-то из прошлого или будущего. Только нечто настоящее способно непосредственно определять индивида, тогда как прошлое или будущее могут сделать это только посредством рефлексии. Между тем древнегреческое страдание так же, как все древнегреческое существование в целом, относится к настоящему, вот почему скорбь здесь не так глубока, как страдание. Итак, тревога — это сущностный элемент трагического. 1 Гамлет трагичен, потому что он боится преступления своей матери. Роберт-Дьявол задается вопросом, почему ему приходится совершать столько зла. Хёгни, рожденный Троллем, увидел в воде свое отражение и спрашивает себя, за что же он награжден такой физиономией.

С этого момента различие между античным и современным бросается в глаза. В трагедии Софокла Антигона ничуть не удручена несчастной участью своего отца. Эта участь, как смутное, непостижимое страдание, давит своей тяжестью на всю семью; Антигона живет беззаботно, как и любая другая греческая девушка, а хор жалеет ее из-за того, что она должна умереть такой молодой, не вкусив самой прекрасной радости жизни, словно ему вообще неведома несчастная судьба ее семьи. Однако было бы ошибкой видеть в этом некую легкомысленность и абсолютным заблуждением — делать вывод, что здесь перед нами изолированный индивид, замкнутый в своем эгоизме, не отягощенный связями с собственным родом. Следует прежде всего обратить внимание, что для грека условия его существования даны раз и навсегда, подобно небу, под которым он живет. Это небо может быть мрачным и покрытым тучами, но оно неизменно. Это обстоятельство и создает в душе ее фундаментальное настроение — страдание, а не скорбь. У Антиго-

1 Современного трагического (N.d.T.).

185

ны трагическая вина концентрируется в одном конкретном действии: она похоронила своего брата вопреки запрету царя. Вместе с тем, если рассматривать это как отдельный факт, как конфликт между исполненной жалости любовью сестры и человеческим произволом царского запрета, то Антигона сразу же перестает быть героиней греческой трагедии и становится героиней трагедии современной. Трагический интерес у греков, и особенно у Софокла, коренится в том, что несчастная смерть брата и положение сестры отражают печальную участь Эдипа: его трагическая судьба разветвляется в различных коленах семейства.

Именно эта тотальность делает страдание зрителя столь глубоким. Гибнет не отдельно взятый индивид, а маленькая вселенная; страдание бушует, как природная стихия, и с этого момента отягощается грузом последствий своего неистовства, а в грустной участи Антигоны эхо участи ее отца проявляется как предопределенное страдание. Когда Антигона вопреки эдикту царя решает предать земле своего брата, мы видим в этом не столько свободную инициативу, сколько необходимость, которая порождена судьбой, карающей детей за преступления их отцов. Разумеется, в ее деянии имеется и достаточно свободы для того, чтобы мы могли полюбить в Антигоне ее сестринскую жалость, однако в каждом новом ударе, который будет поражать не только Эдипа, но и весь его род, мы слышим, как необходимость фатума повторяется словно припев.

Так вот, Антигона Софокла живет беззаботно, и если бы она не натолкнулась на волю царя, она вполне могла бы и дальше продолжать счастливую жизнь. Наша Антигона, напротив, покончила с собой. Осмелюсь сказать, что я не наделял ее слабым характером: разве не говорят, что верное слово, сказанное в нужный момент, подобно золотому яблоку в серебряной кожуре? Вот и я создал из нее плод страдания в оболочке скорби. Ее собственное приданое не перестает ослеплять глаза, оно не может быть съедено молью или ржавчиной, это вечное сокровище, которое не подвержено риску быть украденным ворами, и она сама, не смыкая глаз, охраняет его. Ее жизнь проходит не так, как жизнь греческой Антигоны, все, что с ней происходит, происходит внутри, в мире духа. Не знаю, мои дорогие, сумел ли я расположить вас на сторону этой девушки. Быть может, небольшое captatio было бы здесь отнюдь не лишним. Видите ли, она тоже не принадлежит миру, в котором живет, ее жизнь в собственном смысле слова, сколь бы цветущей и здоровой она ни казалась, протекает в тайне; она тоже, хотя и находится среди живых людей, в известном смысле не пребывает в этом мире; ее дни бегут в тишине, а мир не слышит ни единого вздоха: она стонет только в глубине души. Мне не требуется напоминать вам, что эта женщина отнюдь не слабая и хилая, а гордая и полная сил. Человеческое существо, хранящее в себе тайну, оказывается, так сказать, облагороженным, и нет ничего более облагораживающего, чем хранимая тайна. Ее жизнь приобретает особое значение, которое суще-

186

ствует, однако, только для нее самой, а это избавляет ее от необходимости соблюдать всякого рода тщетные предосторожности по отношению к внешнему миру: будучи самодостаточным, человек тщательно лелеет свою тайну, даже если это самая несчастная из всех существующих тайн. Такова наша Антигона. Она гордится своей тайной, гордится тем, что на ее долю выпало особое предназначение спасти честь и славу рода, и когда признательный народ рукоплещет Эдипу, она чувствует свою собственную значимость. Тайна так глубоко прячется в ее душе, что ни один смертный уже не в состоянии добраться до нее. Вот тогда она чувствует вес всего того, что покоится в ее руках, а это-то и придает ей величие трагического персонажа. Дело в том, что нас-то она должна интересовать как отдельно взятый персонаж. Хотя она является не простой девушкой, она все же остается девушкой, она помолвлена, но хранит всю девственную чистоту и искренность. Как невеста, женщина осуществила свое собственное предназначение, а поэтому женщина как таковая вообще представляет интерес лишь в той мере, в какой она оказывается поставленной в определенную связь со своим предназначением. Для пояснения можно прибегнуть к аналогии. Женщина, о которой говорят, что она Божья невеста, имеет в своей вере и в своем сознании такое содержание, на котором основывается ее жизнь. Быть может, и о нашей Антигоне я тоже мог бы сказать, что она является невестой в самом прекрасном смысле слова. Но она — нечто большее: она — мать, она, с чисто эстетической точки зрения, virgo mater, она хранит свою тайну под сердцем так, что никто об этом не догадывается.

Она — полнейшая тишина, ее тайна все время вновь и вновь погружает ее в самую глубину ее собственного существа, а это-то и придает ее способу действий что-то сверхъестественное. Она горда, она ревностно относится к своему страданию, потому что ее страдание — это ее любовь. И тем не менее ее страдание — это не мертвое, неподвижное благо, оно все время находится в движении, порождает скорбь, оно рождено вместе со скорбью. Когда девушка принимает решение принести свою жизнь в жертву идее, когда она ведет жизнь, в которой ее чело обрамлено жертвенной короной, она и невестой оказывается такой же: и в самом деле, великая, заражающая энтузиазмом идея делает ее совсем другой, а жертвенная корона становится свадебной короной. Она совсем не знает мужчину, и тем не менее она невеста; ей неизвестна даже идея, которая вдохновляет ее не вполне женский энтузиазм, и тем не менее она невеста. Вот так и наша Антигона оказывается невестой страдания. Она благословляет свою жизнь и посвящает ее страданиям за судьбу своего отца, за свою собственную судьбу. Несчастье, подобное несчастью ее отца, требует страдания, и, однако, никто не может страдать из-за этого несчастья, потому что о нем никто ничего не знает. И точно так же, как Антигона Софокла не может вынести, если останкам ее брата не будут оказаны последние почести, так и

187

для нашей Антигоны было бы невыносимым, если бы то, что ее тревожит, осталось неизвестным и не вызвало бы сожаления. Поэтому она готова полностью простить богов, хотя она и испытала на себе их по меньшей мере несправедливый гнет. Таким образом, Антигона остается величественной в своей горестной скорби. И в этом я также усматриваю различие между античностью и современностью. Филоктет жалуется, что никто не знает, как он страдает; это специфически греческая черта, и она соответствует глубочайшей человеческой потребности: надо, чтобы другие тоже узнали, что ему приходится выносить. Это такая потребность, которой не знает обдуманная скорбь. Антигона не пожелала бы, чтобы кто-то узнал, как она страдает, напротив, она находит законным, что грехи ее отца замалчиваются кем-то, кто страдает из-за факта знания о них, эстетическое же правосудие требует, чтобы наказание имело место там, где имеется преступление. В греческой трагедии страдание Антигоны вспыхивает только в тот миг, когда она узнает, что будет похоронена заживо:

О, я несчастная!

Покинутая живыми,

Я не стану нужной и мертвым!

Наша же Антигона, напротив, могла бы сказать то же самое обо всем своем существовании. Различие бросается в глаза. Для греческой Антигоны истина фактически коренится в этих словах, смягчающих скорбь. Если бы наша Антигона говорила теми же словами, то их следовало бы понимать только иносказательно, и как раз тот факт, что она не может их произнести иначе, как иносказательно, составляет ее собственное горе. Греки не выражаются иносказательно, потому что рефлексия, необходимая для такого выражения, не свойственна их жизни. Поэтому, когда Филоктет жалуется, что живет одиноко, покинутый всеми на пустынном острове, он этим выражает только внешнюю истину. Когда же наша Антигона в одиночестве переживает свою скорбь, она одинока лишь в иносказательном смысле, и это придает ее горю реальность.

Что же касается трагической вины, то, с одной стороны, она заключается в том факте, что Антигона предает земле тело своего брата вопреки запрету, а с другой стороны — в привязанности ее участи к несчастной судьбе отца, о чем становится известно благодаря двум предшествовавшим трагедиям. Но вернемся теперь к своеобразной диалектике, которая ставит вину рода в соотношение с индивидом. Эта вина коренится в наследственности. Диалектику обычно представляют как что-то относительно абстрактное, как некоторое логическое движение; а жизнь, однако, учит, что существует множество диалектик и что почти каждая страсть имеет свою особую диалектику. Диалектика, которая ставит вину рода или семьи в связь с отдельно взятым субъектом таким образом, что этот

188

последний не только страдает из-за роковых последствий вины (это-то было бы неизбежным, но естественным результатом), но еще и разделяет вину и оказывается сопричастным ей, такая диалектика стала для нас совершенно чуждой и не содержит в себе ничего для нас принудительного. Следовательно, возрождение античного трагического было бы возможно лишь при условии, что каждый индивид заново возродится из материнского чрева семьи и рода не только духовно, но и социально. Диалектика, которая ставит индивида в соотношение с семьей и родом, — это не субъективная диалектика, ибо эта последняя в действительности только и делает, что уничтожает такое соотношение, вырывает индивида из целого, а диалектика, которая устанавливает связь, напротив, является совершенно объективной, в сущности — это благочестие. Индивиду совсем не вредно было бы сохранить это последнее. В наше время появился обычай сообщать ценность естественного основания тому, что люди не желают принять в качестве основания духовного. Вместе с тем никто не хотел бы остаться в одиночестве, пойти против природы и не принимать семью как единое целое, ни один член которого не может страдать так, чтобы вместе с ним не страдали и все остальные. Почему каждый из нас так боится, что кто-то из членов его семьи может его опозорить? Не потому ли, что это и ему принесет страдание? Но во что бы то ни стало требуется, чтобы индивид на такое страдание согласился. Но поскольку при этом основополагающей становится индивидуальная, а не семейная точка зрения, то такая необходимость только усиливает это страдание: чувствуется, что человек не может стать полным хозяином естественных условий своего существования, хотя и надеется, что сможет достичь этого, насколько это вообще возможно. Напротив, поскольку индивид признает в своей естественной обусловленности элемент своей истинной сущности, естественное отношение преобразуется в духовное условие. Но тогда индивид чувствует себя виновным вместе с семьей, он становится соучастником семейной вины. Это одно из следствий, которое многие люди не хотят понять и из-за этого оказываются неспособными выяснить, что представляет собою трагическое. Либо утверждается изолированность индивида, то есть он становится абсолютно самостоятельным творцом своей участи, но тогда трагическое исчезает, а его место занимает зло. Тот факт, что ослепленный индивид оказывается заблудившимся внутри самого себя, тоже не является трагическим, так как это происходит без принуждения. Либо отдельные индивиды — это только чистые модификации некоей вечной субстанции наличного бытия, но в таком случае трагического столь же немного, как и в первом.

Вместе с тем, если античность оказывается поглощенной современностью, то и условия, в которых проявлялась трагическая вина, меняются. Греческая Антигона со всем своим детским благочестием соучаствует в вине своего отца, как и современная Антигона.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Коллизия оказывается тем более значительной
Активно поддерживающий коллеж
Так как в течение этой приостановки хода универсального порядка
Двойственность сакрального является как бы подведением итогов социологии коллежа
чем интерес к принципам тайного общества