<<<     ΛΛΛ     >>>   

В целом существует три вида людей, которые играют или пытаются играть решающую роль, и хотя характеристики, которые разделяют эти три вида людей, в ряде случаев могут совпадать, как правило, они образуют различные силы. Первый тип — это тип вооруженного громилы, который правит посредством насилия извне всем тем, что его затрагивает, никогда не приемлет внутреннего конфликта и смотрит на смерть как на средство для внешнего применения: смерть для такого вооруженного человека — это прежде всего то, что он готовит врагу.

Второй тип — это тип трагического человека, который лишь шутки ради способен перенести на другого все, что его ужасает: трагический человек — это, в сущности, человек, который осознает человеческое существование. Он смотрит в лицо жестоким силам и противоречиям, которые на него воздействуют, он знает, что пребывает во власти абсурда человеческих отношений, во власти абсурда природы, но сам утверждает ту самую реальность, которая не оставляет ему другого выхода, кроме преступления.

Третий тип — это человек закона и слова, которого мы сегодня привыкли путать с человеком комедии. Мне кажется, нетрудно понять, что громила легко может поставить себе на службу человека слова, а вот человек трагедии ни при каких обстоятельствах не может быть порабощен. Для человека трагедии достаточно уже того, что он существует, чтобы громила признал его, так как первый — это само существование, тогда как второй — только свободная сила, всего лишь сила, ведущая поиск существования, которому она могла бы служить.

Но как раз здесь-то и возникает главный вопрос социальной жизни. Поскольку именно человек трагедии несет в себе реальность глубин человеческого существования, затерянного в безбрежности универсума, то само собою разумеется, что сообщество, которое только и способно реализовать это существование, будет обладать человеческим смыслом лишь в той мере, в какой оно даст место трагедии, в той мере, в какой она признает трагический дух своей собственной сущностью. Между тем господство военного строя, вооруженного

150

громилы несет в себе отрицание всякого внутреннего конфликта. Аналогичным образом, хотя это происходит реже, господство правового порядка также отбрасывает трагедию, поскольку она является выражением преступления. Вместе с тем при наличии угроз, которые сыплются на него со всех сторон, трагический дух совсем не обязательно осознает свое предназначение, заключающееся в том, чтобы утвердить свою империю. Наоборот, он не может даже остановиться в своем движении к самоуничтожению, свойственному его собственной сущности. Трагический дух — это свобода, а свобода, которая движет им изнутри, может отдалять его от заботы быть признанным в качестве глубинной сущности человеческого бытия. В действительности вокруг нас трагедия продолжается только в форме изолированного существования, теперь только одинокие индивиды еще несут в своей судьбе непреклонную целостность жизни: ее глубину, ее проблески света, ее безмолвие, ее непритворную тоску. Эти индивиды совсем не обязательно осознают тот факт, что если они перестанут заботиться о признании со стороны реальной империи, к которой они принадлежат, то целостность существования будет ими утрачена, их порывы и страдания постепенно станут достоянием литературы, а затем и презренной комедии. Но даже тогда, когда суровое мужество представит им их судьбу, на вызов которой, по крайней мере для того, чтобы признать очевидность вырождения, они должны ответить, они найдут лишь простирающуюся перед ними пустоту. Дело в том, что сам по себе факт знания, что отдельный индивид бессилен, еще не превращает бессильного индивида во всесильную организацию. В человеческом существовании от трагедии, быть может, не остается ничего, кроме новых трагических страданий, когда он осознает власть над принадлежащей ему империей. Как возможно перед лицом тяжелой реальности современного мира — которая каждый день сводится к ужасной военной реальности, — чтобы человек еще мог думать о том, чтобы заставить умолкнуть то, что его окружает? И почему важно, что речь идет о трагической тишине, и как это вообще может быть важно? Разве не ясно, что весь мир — так, как он повсюду себя обнаруживает, — совершенно безразличен к индивиду и позволяет подлинному существованию скатиться до состояния безропотного рабства? Разве не ясно, что этот мир был и стремится быть царством необходимости, включая и экономическую необходимость, которая внезапно превращается в необходимость военную?

Конечно, горизонт сегодня закрыт каменной стеной, и, разумеется, сегодняшняя реальность вполне соответствует тому, чем она нам представляется. Но вполне возможно, что эта реальность является временной. Я, однако, не вижу никакого средства преодолеть тревогу, которая уже сейчас стоит как горький ком в горле любого человека. Сегодняшний мир не избежит своей участи, а речи о войне, которые будут произносить у братских могил, смогут лишь вы-

151

звать желание остаться глухим перед насытившейся властью. От грозы, которая уже омрачила небо, нет ни защиты, ни возможности убежать. Каким бы ни был налетевший шквал, заявляет он, мы переживем его, и каким бы ни был исход войны, после нее, как и раньше, возникнут противоречивые устремления. И даже если военное господство, — я понимаю под этим фашистское господство, — распространится за пределы тех границ, которых оно достигает сейчас, оно ни в коей мере не сможет разрешить эти противоречия. В действительности военное господство существует лишь над кем-то другим, и пока имеется возможность бороться, господство, между прочим, не является полным, а если исчезает возможность бороться, то и существование военного порядка сразу же теряет всякий смысл. Эта последняя гипотеза кажется, правда, бессмысленной, но она хорошо выражает условный и услужливый характер мира, стремящегося нами повелевать. Несомненно, рано или поздно, но такой мир попадет под власть кого-то другого, признает господство, более реальное по сравнению с его собственным. Власть тупикового национализма, жертвой которого мы являемся, остается столь же хрупкой, сколь и чрезмерно преувеличенной, и не существовало еще времени, когда она, как в наши дни, выходила бы за пределы тех границ, на которые она вообще может рассчитывать. Неограниченные притязания военного строя стали возможными, с одной стороны, из-за разложения религиозного и национального существования, а с другой — из-за порабощения, а затем и уничтожения любой религиозной организации. Если бы существовала влиятельная, новая и совершенно необычная религиозная организация, в которой господствовал бы дух, не способный кому-либо прислуживать, то человек еще мог бы узнать (и запомнить), что еще существует нечто достойное любви, а не только этот едва завуалированный образ дорогостоящего царства необходимости, которым является переполненная оружием родина. Он узнал бы, что еще существует нечто, ради чего стоит жить, нечто, ради чего стоит умирать! И хотя верно, что такая организация никак не сможет остановить взрывоопасную грозу, в которую мы, кажется, уже попали, ее присутствие в мире могло бы тем не менее рассматриваться уже сейчас как залог будущих побед ЧЕЛОВЕКА над оружием!

Полагаю, что это введение было необходимо для доклада о сообществах избранных, который я, используя записи Кайуа, собираюсь теперь сделать. Действительно, сообщества избранных — это не только одна из форм ассоциаций, изучаемых социологией; они представляют собою также средство, доступное тем, кто почувствовал необходимость навязать другим людям свою власть; сам факт их существования как раз и представляет собой ответ на главный вопрос, который я только что поставил: «Как может человек трагедии перед лицом реальности современного мира заставить замолчать то, что его окружает?» Я отвечаю, что империя, к которой принадлежит человек трагедии, может быть построена при помощи

152

сообщества избранных, и добавляю, что она может быть построена только благодаря этому средству. Я допускаю, что «сообщество избранных», или «тайное общество», — это форма одной из второстепенных организаций, которые обладают устойчивыми признаками и к которым всегда есть возможность обратиться, когда первичная организация общества уже не может удовлетворять всем возникающим требованиям.

Теперь я перехожу к текстам Кайуа. Я зачитаю каждый параграф в отдельности и постараюсь сопроводить его пояснениями, которые мне кажутся необходимыми.

Но чтобы уточнить, что представляет собой текст Кайуа, я прочитаю сначала одно из его писем, которое имеет отношение к делу. Оно датировано 2 марта 1938 г.:

Мой дорогой Батай!

Вот обещанные замечания об обществах. Конечно же, вы найдете их чересчур общими и схематичными. Но, в конце концов, я считаю их достаточно содержательными и думаю, что их легко развернуть. Я все больше и больше поражаюсь, насколько важной является эта точка зрения и как легко она позволяет классифицировать любую разновидность вещей. Сама эта конструкция почти полностью обязана Дюмезилю: сам я только абстрагировал и обобщал (даже не группировал). Важно сказать об этом и сослаться на работы Дюмезиля (прежде всего на такие, как «Кентавры» и «Брахман-Фламин» 1 ) и на его курс лекций, прочитанный в этом году. Я не сумел подобрать конкретные примеры, чтобы развернуть эту схему, потому что Дюмезиль не стремится к тому, чтобы детали его изысканий стали достоянием широкой публики. Верните мне как можно быстрее обе эти странички, пожалуйста. Я еще над ними хотел бы немного поработать.

Принесите их на субботнее заседание. Если я буду в Париже, то появлюсь в Коллеже и сам прокомментирую их (но такой шанс равен одному из тысячи).

Я очень хотел бы получать известия о Коллеже, не соблаговолите ли написать мне по возможности самым подробным образом, как все прошло в прошлый раз и в субботу?

Искренне Ваш.

P.S. Я предложил для издательства Галлимара подборку «Тираны и Тирании», очерки о чрезвычайных формах власти. Что думаете Вы по этому поводу?

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

evue f
Отвращения самого де сада утопия общества в состоянии постоянной преступности
Только сакральная социология
Современная трагедия
Сама литература