<<<     ΛΛΛ     >>>   

2 См. у Сада в книге «Философия в будуаре» призыв Долмансе: «Францу
зы! Еще одно усилие, если вы хотите быть республиканцами...». Там можно
прочесть, что «уже состарившийся и коррумпированный народ, который смело
сбросит иго своего правителя, чтобы поставить на его место республиканца,
сможет держаться только посредством множества преступлений». Батай дваж
ды цитирует эту фразу в «Ацефале» (цит. опус. 1, с. 442 и 489). И именно во
круг него будет строиться выступление Клоссовски, которое он сделает в Кол
леже в следующем году, 7 февраля 1939 г.

131

само собой разумеется, что рано или поздно оно приводит и самого преступника, насильника к смерти. На вопрос, вызванный тревогой по поводу этой странной ситуации, были даны два противоположных ответа. Оба этих ответа были даны в форме символов, и этого было вполне достаточно. Трагедия предлагает человеку отождествить себя с преступником, который убивает короля, а христианство предлагает ему отождествить себя с жертвой, с приговоренным к смерти королем. До сих пор преобладало именно христианское решение. Однако все это движение происходит в мире, который ему препятствует: власть утверждается над всем этим суетливым движением, использует его в своих целях, а по мере того как оно начинает казаться ему ненужным, стремится парализовать его, противопоставляя угрозе преступления угрозу топора палача. Власть — это единственная сила, которая слепо стремится устранить преступление с лица земли, тогда как все религиозные формы в каком-то смысле им пропитаны.

Но поскольку власть обнаруживает свои истоки, вводя в игру сакральные силы, она истощает саму себя тем, что стремится лишить эти сакральные вещи их преступного содержания. Она, таким образом, поощряет рационализм, из-за которого сама умирает и постепенно утрачивает способность принимать одновременно и религиозный и военный вид, существенную для нее способность. Тогда-то и появляются ослабленные, увядающие формы, представляющие собою возврат к изначальному положению, но без интенсивности, которая уже исчезла. Преступление, умерщвление короля приводит к трагическому всплеску сакральной силы. Но тогда уже становится невозможным добиться чего-либо большего, чем комических по форме извержений той же самой силы. Короля уже больше не предают смерти, а наряжают в одежды жалкого горемыки, к тому же лишенного силы своей личности. В сущности, больше нет низведения живого короля до короля мертвого, а только обыкновенное вырождение: извержение энергии, которое может вылиться только в периферийный хохот, действующий как щекотка и трансформирующий обычное состояние открытого и заразительного возбуждения в разрядку посредством взрыва.

Эта ситуация по причинам весьма общего порядка в свою очередь порождает определенную ущербность: господствующий класс из-за слабости своей власти утратил возможность извлекать выгоду из отклонения центральных сил общества, которые позволяли присваивать богатство. Тогда-то его и охватывает непреодолимая ностальгия по той власти, которая позволяет установить порядок и выгодно использовать его. Но он оказывается бессильным восстановить такую власть, двигаясь по пути преступного порождения сакральных сил, поскольку остается одновременно и непосредственно заинтересованным в ней, и слишком трусливым. Поэтому он прибегает тогда к прямому насилию, к утверждению новой силы военного типа, которую ассоциирует со всем тем, что еще остается

132

от сакральных сил, в частности тех сакральных сил, которые непосредственно связаны с властью, как например сила отечества.

Тогда он создает ситуацию, в которой мы ныне пребываем и которую я попытаюсь более точно определить несколько позже. А сегодня я вынужден и в самом деле на этом остановиться. Впрочем, прежде чем мне удастся прийти к определению проблем, встающих перед нами, и найти их возможное решение, мне придется предпринять детальный анализ тех форм, которые в настоящее время, как и всегда, противодействуют всякому движению, то есть военных форм. Затем — анализ вторичных, динамических форм, которые во все времена создавали возможность возобновления социальной трагедии. Тем самым я вновь вторгнусь в ту область, которую зарезервировал для себя Кайуа, то есть в область деятельности тайных обществ, или, если хотите, область сообществ избранных, о которых я только что упомянул, говоря о динамических формах и заимствуя, таким образом, у Дюмезиля выражение, обладающее замечательным дескриптивным значением. Впрочем, Кайуа заранее передаст мне свои письменные замечания, которые я зачитаю в соответствующий день. А к ним мне потребуется добавить только комментарии, связывающие факты с теми идеями, которые я сейчас излагаю.

В ходе предыдущего заседания Батай упомянул о диптихе, относящемся к антитетическим крайностям власти: армия и тайные общества. За собою он зарезервировал доклад об армии. Но никакой рукописи под таким названием он не оставил. В кратком описании заседания, которое делает Лери в своем отчете от 4 июля 1939 г., он упоминает о докладе Батая на тему «Церковь и Армия (как особо опасные организации)», намекая, что Батай взял за отправную точку главу из работы «Коллективная психология и анализ человеческого Я», в которой Фрейд рассматривает «две конвенциональные толпы: Церковь и Армию». Несколько страничек, озаглавленных «Мистическая армия», которые Батай вместе с другими текстами, имеющими отношение к временам Коллежа, объединил в досье, озаглавленном «Очерки по социологии», содержат анализ положения армии внутри социального тела в целом и внутренних пружин ее функционирования. Именно эти странички здесь и рассматриваются.

БАТАЙ И АРМИЯ

Батай уже давал краткое изложение своих взглядов. На предыдущем заседании, посвященном власти, он определил армию как нетрагическое сообщество: его сплоченность не расколота умерщвлением ее главы, «несомненно, — добавляет он, — потому, что движения смертельного отталкивания направлены здесь против врагов». В следующем своем выступлении, посвященном тайным обществам, он вновь затронет этот мотив в свете тех угроз, которые омрачали политический пейзаж тех дней: «революционные выступления, уничтожая религиозный мир, ставший пустым, затем уничтожая самих себя, оставили поле деятельности свобод-

134

ным для военного мира... И даже сейчас, пока мы занимаемся бесплодными препирательствами, один лишь только дух милитаризма определяет судьбу масс, пребывающих в состоянии гипноза. Одна их часть чересчур возбуждена, тогда как другая застыла в изумлении».

В действительности антитезу, противопоставляемую духу милитаризма, он называет то жертвоприношением, то революцией. Дело в том, что со времени статей в журнале «Социальная критика», в частности со времени появления «Проблемы государства» (1932) и рецензии на книгу «Удел человеческий» Мальро (1933), оба термина стали практически эквивалентными под его пером: революция (умирающая революция) представляет собою последнее историческое воплощение фигуры умирающего короля. Трансформация религиозного в военное, обращение дионисийского самоистязания в экстравертивную агрессивность идут следом за ностальгией по бунтарству. Оно становится сюжетом нового романа Мальро: в «Надежде», которая только что появилась на свет (осень 1937г.), Мальро опровергает Батая и призывает к трансформации революционных сил в армию, борцов в воинов.

ВОЙНА ИЛИ ДЕМОКРАТИЯ

У Кайуа подход иной. В частности, в фашистской милитаризации его гораздо меньше поражает угасание революционного порыва, чем замирание течения обычной жизни. Поэтому его описание армии оказывается, несомненно, более позитивным, чем описание Батая. В частности, он ставит ей в заслугу замораживание действия демократического договора, который допускает угрозу войны. Эта завышенная оценка восходит к сделанной им в N.R.F. в августе 1936 г. рецензии на работу Мориса Р. Дэви «Война в первобытных обществах». Факты первобытной истории служат ему введением в предмет, а уж затем, исходя из них, он экстраполирует эти факты на современный мир. Здесь, пишет он, война «как нигде благоприятствует утверждению автократии и в более общем плане увеличивает число и принудительную силу социальных императивов (благодаря тому факту, пусть и чисто техническому, что «дисциплина — это главная сила армий»). В этих условиях тенденция общества к увеличению своей плотности (в том смысле слова, который использовал Дюркгейм), по всей видимости, уже представляет собой постоянное и естественное приглашение к войне, которая усиливает действительное единство самой группы, противопоставляя ее врагам, и заменяет ее расслабленную организацию мирного времени на тоталитарную структуру. Сразу же становится очевидно, что общество, в котором могут свободно развиваться индивидуалистические тенденции (например, либеральная демократия), является менее подготовленным к ведению

войны, а тем более к ее высокой оценке, чем общество так называемого „тоталитарного" типа. Структура последнего к ней заранее приспособлена как в том, что касается кадров, которые оно использует, так и в том, что касается психологии, которую оно порождает: отождествление с вождем и т. п.».

Утверждение, что демократия не способна к войне, безоружна против войны, обречена на отрицание необходимости обороняться, связывает демократию в период военной угрозы с дилеммой, которая после Мюнхена становится лейтмотивом всех дискуссий, инициируемых Коллежем, в частности после обмена мнениями между Батаем и Жюльеном Бенда в ходе заседания от 13 декабря. Его исходным пунктом, резюмированным Андре Тирионом, является, увы, обезоруживающая простота: «идея противопоставить (немецким блиндажам) другие, более многочисленные и устрашающие блиндажи, рассматривалась в 1938 г. большинством парижской интеллигенции как подозрительная и поверхностная» (Cahiers pour un temps. P. 121).

Такой оке была на самом деле и позиция Батая. После того как он нарисовал удушливую картину Европы, уже не освежаемой ни одним революционным дуновением, он слегка ослабляет тиски, приоткрывает дверь и произносит слова надежды. Но не стоит обольщаться. «Скорее всего, было бы бесполезно, — уточняет он, — говорить о том, что я даже и не мечтал о той надежде, которую большинство людей еще питают к демократическим армиям... Силе оружия вряд ли можно противопоставить что-либо иное, кроме другой силы оружия. Но вместе с тем, кроме силы оружия, не существует никакой другой силы, кроме силы власти трагедии» (с. 224).

Но в этом Батай был далеко не одинок. Например, Дени де Ружмон накануне Мюнхена пользуется теми же выражениями для описания той же самой тупиковой ситуации: «Демонстрировать силу не значит вооружаться до зубов. Реагировать на опасность тоталитаризма планами „ перевооружения " значило бы впускать к себе Троянского коня. Для того чтобы вооружиться настолько же, как это сделал противник, потребовалось бы навязать стране дисциплину, равнозначную той, которая управляет Германией. Даже если предположить, что нам это удастся, мы все равно окажемся позади: из двух великих стран, в равной степени вооруженных, должна будет неизбежно победить та, которая располагает большим духовным зарядом. А вооружаясь так же, как и тоталитарное государство, государство демократическое утратило бы свои лучшие нравственные силы, свою „мистику" свободы» (датировано: «Лето 1938 г.», «Journal d'une epoque». P. 345). Дени де Ружмон сделает этот анализ милитаризации современного социального пространства более глубоким в выступлении на тему: «Искусство любить и искусство воевать», которое он представит на заседании Коллежа 29 ноября следующего года (речь идет

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Есть в решающий для формирования немецкого национализма
Сильное стремление поставить вопросы опережает возможность дать на них ответы
В котором коллеж выступал одновременно
Подготовленное реформацией западное сознание становится более глубоким
Он называет семантикой поговорок