<<<     ΛΛΛ     >>>   

Теперь я должен резюмировать изложенные мной факты и вывести формулу, которая имела бы ценность точного определения власти.

Власть в обществе не совпадает с производством религиозной силы, сакральной силы, сконцентрированной в одной личности. Она не совпадает также с военной силой командира. Власть — это институциональное соединение сакральной силы и военной мощи в одной личности, которая использует их ради своей индивидуальной выгоды и только посредством нее — в интересах института.

Другими словами, власть — это то, что избегает трагедии, которой требует «движение целого», оживляющее человеческое сообщество, но она избегает этой трагедии только потому, что заставляет работать на себя те силы, которым эта власть необходима. 3

И поскольку сейчас я вновь возвращаюсь к рассмотрению структуры человеческих ансамблей, но в качестве примера беру уже не отдельные незавершенные элементы, такие, как, например,

1 В первую очередь религиозная или магическая сила, а затем уже сила
вооруженная: это было время, когда Дюмезиль только начинал исследования о функциях власти и ее двойственности. Они будут продолжены в 1938—1939 гг. и завершатся в 1940 г. публикацией книги Митра — Варуна. Очерк о двух представлениях о власти у индоевропейцев». В предисловии к этой работе Дюмезиль благодарит Кайуа, вопросы которого заставили его внести уточнения во многие пункты его опроса. Относительно армии см. дальше выступление от 5 марта.

2 По этому пункту см., напротив, письмо Мосса, направленное Элии Алеви, которое Батай процитирует в своем выступлении о тайных обществах (с. 236) и которое воспроизводится в приложениях, с. 848.

3 Об этой оппозиции власти и трагедии см. доклад 5 февраля 1938 г.

деревня, интегрированная в современное общество, а человеческую реальность во всей ее целостности, то я должен сказать, что к ядру притяжения и отталкивания, образующему душу общества, добавляется формация, которая в этом ядре берет свое начало, хотя и остается вне его. Эта формация способна породить любую энергию, любой внутренний динамизм ради своей выгоды, и она обречена оставаться совершенно внешней по отношению ко всякого рода полицейским, административным, регулятивным операциям, способным обеспечить стабильность. Она в самом деле обречена развиваться или даже просто существовать только при условии утверждения своего материального господства над целым.

Здесь я намерен открыть что-то вроде скобки. Полагаю, что сейчас я сказал нечто двусмысленное: наверное, можно утверждать, что я только что занимался критикой того, что я называю властью; но вместе с тем можно утверждать, что я занимался и ее апологетикой. Выступления, подобные настоящему, между прочим, всегда рискуют оказаться в плену у множества двусмысленностей: то, что я говорил в прошлый раз, можно было рассматривать как своего рода апологию христианства. Действительно, я представил церковь как живую реальность, то есть функционирующую. Насколько это возможно, я хотел бы избежать подобных недоразумений. Считаю, что в прошлый раз я не занимался никакой апологией, кроме апологии человеческого существования. Но более радикального осуждения этого существования, чем христианство, я не знаю. Факты, которые я привел (концентрация деревни вокруг сакрального места), являются, впрочем, совершенно внешними по отношению к христианству: их можно обнаружить повсюду, и можно даже утверждать, что они являются внешними по отношению к самому духу христианства. Мне бы очень хотелось, чтобы этот дух пронизывал и глубоко изменял их. Но тем не менее они вместе со всеми происшедшими изменениями представляют собою дожившие до нас пережитки свободного религиозного торжества язычества. Что касается власти, то я могу добавить только одно соображение того же порядка: от начала и до конца все, что я скажу, в целом может иметь только ценность утверждения существования, и именно так я и понимаю «движение целого», оживляющее это существование независимо от индивидуальных интересов. Между тем то определение власти, которое я только что сделал, указывает на неизбежное нарушение этого движения. Чаще всего имеет место борьба между возбуждением, созидающим сакральные формы, и властью, консервирующей всякое изменение, в том числе и то отчуждение, которое с самого начала эту власть и учреждает. Все это не предполагает враждебности по отношению к власти, которая высвобождается из игры человеческих сил, но служит глубоким предостережением всем тем, кто использует эту власть с целью консервации.

Изложив факты в целом, я, после этой короткой скобки, попытаюсь проследить от начала и до конца формирование этой соци-

альной инстанции, то есть власти, так, чтобы было несложно понять ее значения, все еще живущие в нас.

Известно, что после продолжительной политической борьбы, после длительных внутренних распрей власть в Риме фактически попала в руки того из военачальников, который преуспел в уничтожении других. Триумфальная победа Октавиана кладет конец борьбе партий почти так же, как победа Муссолини или Гитлера. Между тем борьба партий в некотором отношении является эквивалентом того самого «движения целого», которое, по моему мнению, и образует социальную жизнь. В прошлый раз мы видели, что термины правого и левого обнаруживают здесь значения, сходные с теми, которые можно им сообщить, когда речь идет о сакральном. У меня еще будет повод вернуться к этой политической суете. Тот факт, что политическая суета представляет собой неустойчивую и к тому же чаще всего обманчивую форму движения, имеет второстепенное значение. В этом случае, как и во всех других, формирование власти осуществляется в ущерб «движению целого», которое оживляет сообщество. 1 Каковы бы ни были внешние впечатления, римское общество с тех пор стало жить ограниченной жизнью. Старые религиозные формы большей частью исчерпали свои возможности и оказались неспособными использовать к своей выгоде нужды внутреннего движения, которое в тех условиях должно было вызвать глубокое чувство тревоги. Вот тогда-то движение и перестроилось, сосредоточившись вокруг христианских мифов.

Христианство — это феномен, сложный характер которого совершенно очевиден: здесь я остановлюсь только на формировании социальной силы, которую оно породило, хотя я и не считаю, что тем самым будет исчерпано все содержание данного вопроса. Во-первых, христианство утвердило ценность бедняков, изгоев, отбросов. Оно ввело в игру короля в лице Иисуса, но этот король скомпрометировал себя общением с отверженными. Более того, Иисус позволил обращаться с собой как с преступником и низвести себя до состояния казненного тела, отождествляя себя тем самым с левой и даже вызывающей отвращение формой сакрального. Миф осудил позорный характер смерти на кресте и добавил, что он взял на себя все грехи мира, то есть всю человеческую низость. Однако уже само орудие казни несло на себе печать тех, латинского I.N.R.I. или французского J.N.R.J. Таким образом, оживление складывалось, отталкиваясь от ужаса, и, складываясь, тотчас же порождало силу. То, что было отвратительным, становилось объектом исступленного обожания и служило поводом для величественного прославления. А тот, кто был распят, вскоре восседал на троне по правую руку от своего всесильного Отца. Таким образом, он объединил в своем лице, причем окончательно, чистого и грозного короля и короля, преданного смерти. Но он взял на себя и само преступле-

1 На полях Батай поставил слово «репрессия».

ние умерщвления короля. И эта странная мифическая фигура ассоциировалась с ритуалом казни короля, все вновь и вновь повторяемого священнослужителями, которые отождествляли себя с жертвой, сами жили как приговоренные к смерти короли и в свою очередь брали на себя ответственность за преступления всей земли. В то же время всякое ограничение этого беспрерывно продолжающегося порождения силы было отброшено. Христос оказался смешанным, а точнее составил одно целое с единственным всемогущим вечным Богом.

С тех пор в римском обществе власть оказалась разделенной. С одной стороны, император был выражением военной силы и продолжал обеспечивать целостность власти, опираясь на то, что еще оставалось живым в движении сакральных форм язычества. Но кризис развивался, потому что там оставалась только угрюмая и неизбежная власть факта, от которой в глубине своей души отворачивалось общество, утверждая чисто религиозное и бездеятельное могущество Бога.

С тех пор институциональное объединение сакральной силы и военного могущества — таковы были выражения, которыми я воспользовался, чтобы дать определение власти, — требовало, чтобы личность императора и божественная личность были тесно связаны, что стало возможным лишь после Константина. И, как всегда, это сопровождалось изменением и отчуждением свободной сакральной деятельности, из которой эта связь и черпала свою силу. Несчастный король, приговоренный к смерти, получил свои одеяния от византийского императора: жертва позорной казни становится военным и религиозным властелином. После этого можно, вслед за Лютером, воскликнуть: «Вешает, обезглавливает, колесует, перерезает горло и ведет войну уже не человек, а Бог!» 1 Бог становится уже только императором, священные одеяния которого прославляют в стенах церквей. Император в свою очередь оказывается образом Бога на земле.

Глубокая двойственность собственно христианской сакральной силы и власти стала возможной лишь в условиях, которые глубоко отличались от условий Римской, или Византийской, империи. Она стала возможной только в рамках западной цивилизации благодаря глубокому разделению антагонистических военных сил, которое с самого начала было характерным для тех регионов Европы, которые избежали господства Римской империи, ставшей империей Византийской. В средние века эта двойственность выражалась в категориях духовной власти и власти временной, однако используемый лексикон был совершенно недостаточным и уже требовал изменений, которые превращали римского папу в рядового властелина, похожего на других; в конечном итоге он и в самом деле вынужден был прийти к тому самому «институциональному объединению са-

Эта фраза Лютера будет вновь процитирована Батаем в «Ученике колдуна».

130

кральной силы и военной мощи», к категориям, которыми, повторяю, я воспользовался, чтобы дать общее определение власти. Но из-за этого все же не следовало бы недооценивать глубокую двойственность, лежавшую в основе цивилизации, в которой мы все еще продолжаем жить. Эта двойственность нашла свое выражение в форме навязчивого представления об умерщвлении короля. И действительно, вплоть до наших дней на Западе беспрепятственно и даже без возможности какого бы то ни было соперничества господствует образ распятия. Конечно, эта двойственность уже утратила свое исходное значение, но она продолжает проявляться в других формах. Во всяком случае лишь совсем недавно образ распятия находился в Германии 1 и в Италии под угрозой вытеснения образами власти, которые отвергают всякую трагедию, всякое представление о короле, приговоренном к смерти. Итальянский пучок прутьев с секирой, изображенный на всех локомотивах, с этой точки зрения имеет более точное значение в сравнении со свастикой. И в самом деле, в Риме фасция ликтора была знаком отличия имперских магистров, таких как консулы и преторы: именно они, в сущности, и представляли военную власть, которая принадлежала этим магистратам и которая была закономерным образом связана с собственно религиозной властью авгуров. Но особенно необходимо подчеркнуть тот факт, что топор ликтора был орудием казни только при обезглавливании. Следовательно, это было орудие умерщвления подданных, которое настойчиво противопоставлялось образу казненного короля.

Теперь я могу вернуться к рассмотрению всего в целом, хотя и довольно схематическим образом. В центре суетного человеческого существования стоит преступление, порождающее левые сакральные вещи, к которым нельзя прикасаться. Эти нечистые сакральные вещи сами порождают опасную силу, столь же сакральную, но уже правую и овеянную славой, однако и эта персонифицированная сила все еще остается подверженной угрозе преступления. Ибо повторение преступления оказывается необходимым для интенсивного движения, которое происходит внутри человеческих объединений. 2 Именно преступление главным образом и создает трагический акт, и

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Таким образом обнаруживался
В частности со времени появления проблемы государства
Был основан коллеж социологии
Эти субстанциональные определенности образуют элемент рока в греческой трагедии
Тебе бы только поговорки лепить