<<<     ΛΛΛ     >>>   

В начале своего опуса де Сад утверждал, что благодаря атеизму детям прививаются прекрасные общественные принципы. Затем он одно за другим извлекает последствия, которые из этого вытекают. Эти последствия ввергают общество в состояние постоянного движения, в состояние постоянной аморальности, то есть неизбежно приводят к собственному разрушению.

V

В конечном итоге картина общества в состоянии постоянной безнравственности предстает как утопия зла. Эта парадоксальная утопия соответствует вполне вероятному состоянию нашего современного общества. Но в то время как утопическое осознание человеческих возможностей предвосхищает возможный прогресс, садистское сознание предвосхищает вероятный регресс, и эти предвосхищения оказываются тем более ирреальными, поскольку весь такой метод оказывается поставленным на службу регрессу. Между тем в отличие от утопий добра, которые грешат абстрагированием от злой реальности, утопия зла состоит в том, чтобы систематически абстрагироваться не от возможностей добра, а от такого важного фактора, как скука. Дело в том, что если она чаще всего и оказывается генератором зла, то она еще больше возрастает, когда зло уже свершилось, подобно тому как за преступлением, если его единственной целью было само преступление, следует отвращение.

344

Де Сад принимает во внимание только реальность зла, устраняя ее временный характер; в самом деле, одно только зло наполняет собой каждое мгновение социальной жизни и разрушает один миг посредством другого. Родившаяся из скуки и отвращения самого де Сада утопия общества в состоянии постоянной преступности (если брать ее в буквальном смысле и если бы идеологам зла пришло бы в голову реализовать ее на практике) неизбежно впала бы сама в состояние отвращения и скуки, а от скуки не существует другого лекарства, кроме преступления ad infinitum. 1

VI

Здесь можно представить себе как подоплеку революции своего рода моральный заговор, главной целью которого было бы заставить праздное человечество, утратившее чувство своей социальной необходимости, осознать свою виновность. Заговор, который мог бы использовать два метода. Один — это метод экзотерический, которым пользовался Жозеф де Местр в его социологии первородного греха, а другой — это исключительно сложный эзотерический метод, который состоит в том, чтобы надеть на себя маску атеизма, дабы разгромить сам атеизм, говорить языком морального скептицизма, дабы разгромить моральный скептицизм. С единственной целью — отнять у разума все то, что он способен отдать, чтобы показать его ничтожность.

Чтение памфлета де Сада в этом плане не может не вызвать недоумения, в связи с чем и начинают задавать вопрос: не хотел ли де Сад по-своему дискредитировать бессмертные принципы 1789 г., не стал ли сей опальный вельможа заигрывать с философией просветителей с единственной целью выявить ее мрачные основания.

И здесь мы вновь сталкиваемся с вопросами, которые стояли с самого начала: либо мы будем понимать его буквально, и тогда он предстанет перед нами как один из самых законченных, самых разоблачительных эпифеноменов обширного процесса социального разложения и переустройства. В таком случае он предстал бы в качестве своего рода нарыва на больном теле, который возомнил бы, что ему дозволено говорить от имени всего тела. Его политический

1 Редакция 1967 г. дает здесь длинное примечание, в котором Клоссовски «подправляет» эти позиции тридцатилетней давности. Поскольку оно относится к двум заключительным параграфам, я привожу его после текста выступления 1939 г. Зло по длительной перспективе порождает скуку. Вот причина, по которой постоянная безнравственность по де Саду — это только утопия. 1967 год — безнравственность впереди ждет не скука из-за привычки, а установление, в котором рискует увязнуть ее бунтовская активность. 1939 год — закон, как все или ничего противопоставляет преступление закону. 1967 год — утверждение пристрастности и своеобразия создает возможность превратного использования установления.

345

нигилизм был всего лишь, так сказать, нездоровым эпизодом в коллективном процессе, а его апология чистого преступления, его призыв постоянно пребывать в состоянии преступления — всего лишь попыткой извратить политический инстинкт, то есть инстинкт самосохранения коллектива. Дело в том, что народ принимается за уничтожение тех, кто ему противостоит, с глубоким удовлетворением, а коллектив всегда чувствует — в действительности или ошибочно, — кто ему приносит вред. Вот почему он может спутать, сохраняя величайшую самоуверенность, жестокость и правосудие, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести, тем более, что ритуалы, которые он способен изобрести у подножья эшафота, освобождают его от чистой жестокости, которую он сумеет спрятать под другими одеяниями.

Задержимся на одном отрывке из его памфлета, который содержит такое предупреждение: «Пусть меня не обвиняют в том, что я изобрел нечто опасное, пусть не говорят, что существует риск ослабить угрызения совести в душе злоумышленника, на что, быть может, и направлены мои сочинения, что самое большое зло состоит в том, что своими мягкими словами я поощряю склонность этих злодеев к преступлению. Здесь я категорически заявляю, что не имею ничего общего ни с одним из этих намерений, я излагаю идеи, которые с сознательного возраста созревали во мне, хотя гнусный деспотизм тиранов противился этому в течение множества веков. Тем хуже для тех, кого эти идеи могут совратить, тем хуже для тех, кто умеет замечать только зло в философских рассуждениях, — их может развратить все, что угодно. Кто знает, не окажет ли на них дурного воздействия чтение Сенеки или Шаррона? Но я-то говорю совсем не для них, Я ОБРАЩАЮСЬ ТОЛЬКО К ЛЮДЯМ, СПОСОБНЫМ ПОНЯТЬ МЕНЯ, А ЭТИ ПОСЛЕДНИЕ ПРОЧТУТ МЕНЯ БЕЗ ОПАСЕНИЯ».

В этом проявляется высший уровень сознания, тот самый уровень, который позволяет охватить всю совокупность процессов разложения и переустройства. Поэтому, бесспорно признавая у де Сада склонность к преувеличениям, мы должны признать за ним также и функцию разоблачения темных сил, завуалированных под общественные ценности, с помощью механизмов защиты коллектива. Замаскированные таким способом, эти темные силы могут сколько угодно вести свой адский хоровод. Де Сад же не боится смешаться с этими силами, но он входит в хоровод только для того, чтобы сорвать маски, которые нацепила на них Революция, с целью сделать их более пристойными и позволить «детям отечества» их применять.

ЗАМЕЧАНИЕ 1967 г. (см. с. 344—345)

Этот пассаж так же, как и следующий, свидетельствует о тенденциозном отклонении автора от того понимания, которое он имел во время подготовки данного исследования. «Утопия Зла» оказывается абстрагировани-

346
ем уже не от «привычной скуки», а от функционального, то есть утилитарного характера, который придают проявлениям импульсивных сил институты определенной социальной среды. Пусть речь здесь и идет об утопии «Зла», но все же де Сад даже тогда, когда использует язык этих институтов, описывает идеал одной человеческой группы, которая для того, чтобы объявить себя находящейся в состоянии «постоянного восстания», начиная с «состояния постоянного движения» своих членов, якобы осознала то, что основывает свои действия не на чем ином, как на проявлениях порывов, не нуждающихся в каком-либо идеологическом узаконении. Просто как поведение индивидов, так и природа их действий внезапно изменились. Именно в этом и заключались утопические построения де Сада. Дело в том, что если отвращение, пресыщение и следуют «за преступлением, совершенным с единственной целью совершить преступление», то это происходит всегда только в существующем учрежденном мире, который только что породила идея такого рода преступления, сходная с пресыщением, то есть упадком интенсивности действия. Сколь бы сильной ни была функциональная тенденция институционально структурированных побуждений, уровня побуждающей интенсивности которой индивиду никогда, за исключением редчайших случаев, не удается достичь, как она перестает в качестве средства соответствовать цели, установленной институтами, то есть в самом общем плане — их сохранению, трансцендентной значимости, всеобщему Благу. Действительная проблема состоит, скорее, в том, чтобы установить, что именно в состоянии «постоянного восстания» было бы способно структурировать импульсивные силы, и в каких именно актах эти силы смогли бы проявить себя, как не имеющие другой цели, кроме самих себя.

«В этом месте фреска обвалилась, и я был бы всего лишь заурядным романистом, как Дон Руггьеро Каэтани, если бы попытался ее восстановить» (Стендаль. «Жизнь Анри Брюлара»). Коллеж: существовал еще до эпохи магнитофона. Когда выступающий импровизировал или когда его текст терялся, ничто не могло заменить отсутствия написанного. Поскольку многие важные страницы, относящиеся к его деятельности, исчезли, не оставив и следа, реставратор вынужден заменять их плодами своего воображения вопреки собственному желанию (фреска обвалилась и т. д.). Это праздничное заседание, посвященное последнему дню перед постом, я меньше всего хотел бы заменять плодами своего воображения.

ДВА ПИСЬМА БАТАЯ

17 декабря 1938 г. Батай передает для одобрения Кайуа программу выступлений на второй триместр: «21 февраля — это последний день перед началом поста. Я предлагаю, чтобы выступление по этому поводу с сообщением об этом празднике и его вырождении сделал бы я сам» («Le Bouler». P. 93). N.R.F. в своем номере от 1 февраля дает объявление на соответствующую дату «Последний день перед постом, выступление Батая».

Вместе с выступлениями 13 декабря о структуре демократии и 24 января о Тевтонском ордене данный доклад имеет отношение к замыслу книги, который со времени мюнхенского кризиса обретает более отчетливую форму в сознании Батая. Он напоминает об этом в нескольких следующих далее строках, адресованных своему корреспонденту: «Я предложил Полану быстро подготовить

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Окажется всего лишь приспособлением души субъекта к наличным формам коллективной паранойи
К политическому заговору
Как описания турниров
Нечистого определяют
Коллежа