<<<     ΛΛΛ     >>>   

Разумеется, конкретной целью войны всегда было сломить сопротивление врага, разбив его военные силы (сломить сопротивление женщины путем обольщения — это мир; путем насилия — это война). Тем не менее нацию, над которой намеревались господствовать, не разрушали; ограничивались тем, что ослабляли ее оборону. Ведущийся по правилам бой против профессиональной армии, осада укрепленных сооружений, захват командующего. И выигравший торжествует победу над оставшимися в живых, над

1 Я говорю об этой абстрактной и удивительной вещи, ирреальной, но знаменательной, каковой является средство типичного выражения любви в данную эпоху — столь же ирреальную и знаменательную со своими уродством и красотой, пороками и добродетелями как в конце XIX в., так и в течение «Великого века». Существуют «знаки», которые не составляют эпохи в целом, — в каждой из них есть свое целое, — но которые скорее принадлежат одной эпохе, нежели другой. Я говорю только то, что говорю.

284

страной или над народом, которые все еще соблазнительны. Вторжение бесчеловечной техники, приводящей в действие все силы государства, изменило лицо войны при Вердене.

Ведь как только война становится тотальной, а не только милитаристской, уничтожение военного сопротивления означает уничтожение живых сил противника: рабочих на заводах; матерей, рождающих солдат, — короче, всех «средств производства», всех, не проводя различия между вещами и людьми. Война больше не является насилием, она — убийство страстно желаемого вражеского объекта, иными словами «тотальный акт», разрушающий этот объект, вместо того чтобы владеть им. Верден, впрочем, был всего лишь предвестником этой новой войны, поскольку его эффект ограничился методическим уничтожением миллиона солдат, не гражданских лиц. Однако «кригшпиль» позволил поставить точку на инструменте, который впоследствии должен был быть в состоянии распространить свое действие на гораздо более обширные территории, такие как Лондон, Париж и Берлин; не только на пушечное мясо, но и на плоть тех, кто создает пушки, что, конечно же, более эффективно.

Техника, несущая смерть на большие расстояния, не находит своего эквивалента ни в какой воображаемой этике любви. Это означает, что тотальная война ускользает от человека и от его инстинкта; она оборачивается против самой страсти, от которой родилась. И именно это, а не масштаб бойни, является новым в мировой истории.

Вслед за этим сделаем три замечания, которые, как станет ясно, взаимосвязаны:

а) Война зародилась в сельских местностях (campagnes): она
до наших дней носила это имя. Однако начиная с 1914 г. мы явля
емся свидетелями ее урбанизации. Для значительной части кресть
янских масс европейская война была первым контактом с техниче
ской цивилизацией. Это нечто вроде похода на всемирную выстав
ку индустрии и искусств, предназначенных нести смерть, то есть
повседневно ставить опыты на живых людях. С другой стороны,
войну можно было бы сравнить с первым «Четырехлетним пла
ном» — идеей, которую несколько позже должны будут взять на
вооружение диктаторы для достижения определенных целей, на
первый взгляд, противоположных, а по существу весьма близких
друг другу.

б) Такое обобществление механизированных средств разруше
ния имело своим следствием нейтрализацию собственно воинст
венной страсти воинов. Речь теперь шла не о кровавом насилии, а о
количественной характеристике брутальности, о массах, набрасы
вающихся друг на друга не в порыве психоза страсти, а под диктов
ку интересов расчетливых умов. Отныне человек — это всего лишь
служитель материального; он сам переходит в разряд материально
го, тем более действенного, чем менее человечными будут его ин-

дивидуальные рефлексы. Таким образом, вопреки пропагандистскому дурману, победа в конечном счете зависит от законов механики, а не от прозрений психологии. Воинственный инстинкт обманул ожидания. Привычный взрыв сексуальности, сопровождавший великие конфликты, произошел в тылах гражданского населения. Вопреки официальному лиризму части литературы и народного творчества, возвращение отпускника ни на что так не походит, как на стремительный напор мужского начала, долгое время пребывавшего в воздержании. Бесчисленные свидетельства медиков и солдат показывают, что война материального воплощается в действительность как «сексуальная катастрофа». 1 Всеобщая импотенция или по меньшей мере такие ее предвестники, как хронический онанизм и гомосексуализм, — таковы результаты статистики четырех лет пребывания солдат в траншеях. Отсюда следует, что впервые мы были свидетелями общего бунта солдат против войны, 2 и он был не разрядкой страстей, а своего рода широкомасштабной кастрацией Европы.

в) Тотальная война предполагает разрушение всех договорных форм борьбы. Начиная с 1920 г. уже не будут подчиняться «дипломатическому кривлянью» ультиматумов и военных «деклараций». Соглашения не будут более торжественным завершением военных действий. Произвольное разделение на открытые и закрытые города, гражданское и военное население, дозволенные и запрещенные средства разрушения утратит свою силу. Отсюда следует, что поражение страны не будет более символическим и метафорическим, то есть ограниченным определенными условными «признаками», а станет ее конкретной гибелью. Повторим еще раз: как только отказываются от идеи правил, война перестает быть актом насилия над нацией и превращается в акт садистского преступления, обладания умерщвленной жертвой, то есть актом не-обладания. Она не является более выражением ни нормального сексуального инстинкта, ни страсти, использующей инстинкт и облагораживающей его, а лишь извращением страсти — притом, как мы видели, страсти фатальной, — которое представляет собой «комплекс кастрации».

1 Этот вывод сделан на основании опроса, проведенного под руковод
ством Магнуса Хиршфельда дюжиной немецких и австрийских ученых, ре
зультаты которого опубликованы под названием « Sittengeschichte des Weltkriegs » («История нравов в ходе мировой войны»).

2 Современный ландскнехт, увидевший, что тотальная война является от
рицанием воинственной страсти, бросается в абсурдные авантюры, понимае
мые именно как абсурдные и бесчеловечные (см.: Ernst Junger. La guerre notre
mere; Ernst von Salomon. Les reprouves). Сражаться против кого бы то ни было
будут ради удовольствия или, скорее, из чувства отчаяния. Военный проле
тариат «волонтеров» (Балтия, Испания, Китай). Это — разгул отчаяния и
продажности тех, кто не получил удовлетворения своей страсти. Садистский
реванш.

286

11. СТРАСТЬ, ПЕРЕМЕЩЕННАЯ В ПОЛИТИКУ

Изгнанная из сферы рыцарского поединка, когда эта сфера перестает быть замкнутой, каковой и надлежит быть игровому пространству и украшенному символами ристалищу, и превращается в район бомбардировок, страсть ищет и находит для себя другой способ выражения в действии.

Здесь она оказалась под воздействием как обесценивания индивидуального морального сопротивления, так и искажения природы войны. С одной стороны, в демократических странах нравы смягчились до такой степени, что готовы перестать быть абсолютным препятствием для проявлений страсти; с другой стороны, в тоталитарных странах путем государственной дрессировки молодежи стремятся упразднить из частной жизни любой вид трагического и проблематику чувственного. Анархия нравов и авторитарная гигиена действуют приблизительно в том же направлении: они не оправдывают потребности в страсти, унаследованной или вновь обретенной культурой; они ослабляют внутренние пружины личности.

После войны любовь была любопытной смесью тревожного интеллектуализма (обеспокоенная литература и буржуазный анархизм) и материалистического цинизма (Neue Sachlichkeit немцев). Вскоре стало очевидно, что романтическая страсть не находила более того, из чего она могла бы соорудить миф; не находила более нужного сопротивления внутри атмосферы скрытного и сурового благочестия. Патологический страх перед «наивной» увлеченностью и «обманчивым сердцем» в соединении с лихорадочной жаждой авантюризма — вот климат, в котором создаются главные романы того времени. И это вполне определенно означает, что индивидуальные сексуальные отношения перестали быть преимущественной сферой реализации страсти. Страсть, как представляется, лишилась своей опоры. Мы вступили в эру блуждающего либидо, в период поиска нового театра. И первым свои услуги предложил политический театр.

Политика масс, как ее практиковали начиная с 1917 г., была лишь продолжением тотальной войны другими средствами (воспользуемся еще раз, перефразируя ее, знаменитой формулировкой Клаузевица). Слово «фронты» уже свидетельствует об этом. К тому же тоталитарное государство есть не что иное, как состояние войны — продолжающейся или возобновляемой, но постоянно ведущейся внутри нации. Однако если тотальная война устраняет саму возможность страсти, то политика только то и делает, что перемещает индивидуальные страсти в сферу коллективного бытия. Всё, в чем тоталитарное воспитание отказывает изолированным индивидам, она переносит на персонифицированную Нацию. Именно Нация (или Партия) обладает страстями. Именно она берет теперь на себя ответственность за диалектическое развитие экзальтированно-

287

го препятствия, за аскезу и бессознательное движение к обоготворенной героической смерти.

Если внутри и в основании личные проблемы обесцениваются, то вовне и на вершине изо дня в день возрастает потенциал страсти. В морали, касающейся всех граждан, торжествует теория наследственности: евгеника — это продуманное отрицание всего арсенала частной инициативы. Однако это лишь увеличивает напряженность массы, персонифицированной в Нации. Государство-нация говорит немцам: размножайтесь! А это есть отрицание страсти. Соседним же народам оно говорит: нас слишком много в наших границах, следовательно, я требую новых земель! И вот новая страсть. Таким образом, вся напряженность, подавленная на корню, аккумулируется на вершине. Итак, ясно, что эти сталкивающиеся друг с другом стремления к могуществу — ведь существует несколько тоталитарных государств — на деле могут со всей страстью бороться друг с другом. Они становятся друг для друга препятствием. Следовательно, подспудной реальной и фатальной целью этих тоталитарных самовозвеличений является война, означающая смерть. И, как мы видели на примере любовной страсти, эта цель не только энергично отвергается заинтересованными сторонами; реально она бессознательна; ведь и влюбленные в своей любви-страсти не говорят: я жажду смерти. Однако все, что они делают, готовит такой исход; все, что возбуждает, находит в нем свой действительный смысл.

Можно без труда умножить подтверждения этого нового параллелизма между политикой и страстью. Коллективная аскеза — это ограничения, налагаемые государством от имени национального величия, а рыцарская честь — обостренная чувственность тоталитарных Наций. Наконец, я хотел бы подчеркнуть такой поразительный факт: в данной стране толпы людей реагируют на диктатора так же, как женщины реагируют на домогательства мужчин. Французы удивляются успеху Гитлера у германских масс, но не меньше они удивляются его успеху у немцев. У латинян ухаживать за женщиной значило обрушивать на нее поток лестных слов: так же поступают наши политики, когда обхаживают свой электорат. Гитлер более брутален: он жалуется и сердится одновременно; он не уговаривает, а околдовывает; Гитлер, наконец, ссылается на судьбу и говорит, что он и есть судьба... Таким образом он освобождает толпу от ответственности за ее действия, следовательно, от гнетущего чувства моральной вины. Толпа отдается во власть ужасному спасителю, называя его своим освободителем в тот момент, когда он порабощает ее и овладевает ею. Не будем забывать, что народное слово, означающее в Германии сочетание браком, это freien, глагол, буквальный смысл которого: освобождать... Гитлер, вероятно прекрасно знал это.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Она в первую очередь предполагает концентрацию вокруг личности
Социальная связь разворачивается вокруг признания человеком
Паводок в коллективной жизни чередование каникул
Отвергаемый обществом
Мои неудачи уже предоставили мне начало ответа