<<<     ΛΛΛ     >>>   

Нужно отметить, что в романтическом представлении о государстве сказалось влияние Э. Бёрка, выход книги которого на немецком языке А. Мюллер назвал «важнейшим событием в немецкой теории науки о государстве» (60, S. 165). В своих «Размышлениях о революции во Франции» Бёрк писал: «Было бы кощунством представлять государство сообществом торговцев... Оно является всеобщим проявлением всего прекрасного... и божественного в человеке» (цит. по: 132, S. 190). Отмечая романтические нотки во взглядах Бёрка, Ф. Майнеке полагал, что английский консерватор рассматривал государство «не только взором практического политика, но и взглядом любящего сердца, религиозной потребности, интуитивной фантазии и... исходящего от прошлого пиетета» (157, S. 273). Именное Бёрка, по мнению Майнеке, «полезное в государстве... стало рассматриваться как прекрасное и благотворное» (157, S. 273).
Справедливости ради нужно отметить, что у Бёрка не (было прямого обоснования тотального государства, но романтики, «творчески» подойдя к его идеям, пришли именно к такому пониманию государственности. Этому способствовало и то, что помимо этического компонента в понимании государства романтики привнесли еще и эстетический. По мнению К. Шмитта, романтики рассматривали «государство как произведение искусства» (184, S. 172). Достаточно в этой связи вспомнить Новалиса, который утверждал, что «дух всегда поэтичен», поэтому «одухотворенное государство поэтично само по себе» (63, S. 182), а Мюллер хотел «сплавить Бёрка и Гёте в чем-то более высоком третьем» (184, S. 60). К. Шмитт замечает, что А. Мюллер и Новалис поэтизировали даже финансовую науку, поэтому считали, «что государству нужно пла-

125

тить налоги с тем же чувством, с каким даришь цветы любимой» (184, S. 173-174). В подобной эстетизации Шмитт увидел чрезмерный романтический субъективизм, так как «государство историке-политической действительности являлось только случайным произведением искусства по отношению к производительной творческой деятельности романтического субъекта» (184, S. 172). Однако именно благодаря субъективизму романтики выдвинули идею «личностного» государства, которое «не возникло по воле индивидов, так как оно само великий индивид» (144, S.146).
Трактовка государства как сверхличности, охватывающей в своем развитии все сферы общественной и политической жизни, вместе с идеей божественного происхождения власти позволила немецкому (в частности, прусскому) консерватизму преодолеть излишне приземленное представление о государстве, сторонником которого был Галлер. Ф. Ю. Шталь считал воззрения Галлера неисторичными и называл их «карикатурой Средневековья»(69, S. 559), полагая, что галлеровская теория была не чем иным, как поставленной с ног на голову революционной доктриной, так как «революция сделала общественный, Богом данный порядок только частной собственностью народа, Галлер сделал его частной собственностью князей» (68, S. 295). Истинная государственная власть, по мнению Шталя, имеет самодостаточный авторитет, не зависящий ни от народа, ни от повелителей, «это не власть сдержек и противовесов, как общественная власть, а также не власть, направленная на удовлетворение желания повелителя, как патриархальная власть; но эта власть является институтом, который присущ самому себе, власть, служащая для осуществления своих требований»

126

(70, S. 17). Поэтому вся человеческая деятельность «имеет свой центральный пункт и последнее осуществление в государстве» (70, S.I 6). Сходные идеи высказывал и Гегель, однако, как уже отмечалось, он не пользовался полным доверием со стороны консерваторов за то, что пытался включить государство в созданную им диалектическую философскую систему, а консерватизм, как известно, изначально был против умозрительных схем, считая их порождением просветительского либерализма.
Консервативная «индивидуализация» государства обусловливала и наиболее приемлемую для консерваторов форму правления: раз государство — личность, то и управляться оно должно было личностью, жизнь которой неразрывно связана с судьбой государства. А. Мюллер утверждал, что «государство является мыслящим, осознающим. действующим, то есть правящим человеком» (60, S. 132), и вполне естественно, что этот человек — монарх. Именно в «государях» государство, по мнению Шталя, должно было «стать личностью» (70, S. 240), иначе невозможно подлинное государственное единство, так как «любое господство — воспроизведение мысли и воли государя в сущности подданных» (70, S. 9) Личный адъютант прусского короля Фридриха-Вильгельма IV, Леопольд фон Герлах, считал такое «перевоплощение» королевской власти непременным атрибутом истинной монархии, так как «сущность монархии в том, что в ней человеческая личность короля только посредством органического единства со своими слугами, а через них со всеми подданными, возвышается до истинно королевской власти и величия. Без такого органического единства король столь же слабый человек, как и другие» (46, S, 302). Идея личного воплощения государства в монар-

127

хе сохранила свое влияние, несмотря на все изменения, постигшие Германию в XIX веке; так, Вильгельм I в одном из своих рескриптов 1882 года писал: «На то и Моя воля, чтобы как в Пруссии, так и во всем рейхе ни у кого не возникало сомнения в Моем и Моих наследников праве личного руководства политикой Моего правительства» (цит. по: 37, S.383).
При этом нужно отметить, что монархия для консерватизма имеет две санкции: божественную и производную от нее природно-патриархальную. Именно при помощи религиозного авторитета нейтрализуется влияние народной воли на становление монархии, так как власть устанавливается «не в силу выборных полномочий, но в силу более высокого авторитета над ними; так же как мужчина, благодаря согласию женщины, становится ее мужем, но все же его мужской авторитет над ней основан не на ее согласии, а в силу божественного установления и порядка над браком» (68, S. 299). То есть хотя существующие отношения власти и господства осуществляются людьми, но основы этих отношений созданы, по мнению Шталя, не ими, поэтому «право на власть должно быть над людьми, а не от людей, само по себе» (68, S. 307). И именно монархическая форма правления больше всего, как полагал Шталь, соответствует «власти самой по себе», так как благодаря механизму наследования сводит произвол человеческой деятельности к минимуму, а «чем меньше власть возникает через реальных людей, тем больше она является делом ниспосланной свыше судьбы» (68, S. 299-300). Именно благодаря провидению, а не вследствие сознательной деятельности людей возникает, по мнению консерваторов, государство. При этом, призывая на помощь принцип историзма, консерватизм доказывает,

128

что оно формируется не искусственным общественным договором, а естественно вырастает из патриархальной семьи, и это является еще одним аргументом в пользу монархии, так как «если государство возникло из патриархальной семьи, то князь, то есть отец племени, имеет приоритет» (68, S. 26).
Однако божественно-патриархальная традиция не только дает монархии непреходящий авторитет, но и налагает определенные ограничения, также связанные с традиционалистскими представлениями о патриархальном господстве. Так, Э. Л. фон Герлах, как легитимист безусловно признавая патриархальное основание монархической власти, полагал, что король — как отец, который «существует не только для того, чтобы сечь своих детей, но главным образом для того, чтобы демонстрировать им величие Отца Небесного, заботиться о них и кормить их» (43, S. 288). В этом пункте позиции легитимистского и институционального консерватизма очень близки, так как институционалист Шталь выражал эту идею почти теми же словами (правда, в более обобщенном виде): «Право отца также от Бога, а не от детей», но он не может «истязать или продавать своих детей», поэтому «санкция Бога требует, чтобы королевская власть опиралась на нравственный порядок» (68, S. 301). Взгляды легитимиста Э. Л. фон Герлаха и институционалиста Ф. Ю. Шталя совпали в этом пункте во многом из-за приверженности обоих исторической традиции патернализма, не желавшей беспрекословно служить авторитету все более усиливающейся центральной власти. При этом каждый, на свой манер, отстаивал право на власть не столько монарха, сколько монархии, так как, по мнению Э. Л. фон Герлаха, нужно было положить предел личной прихоти по-

129

велителя: ведь если «король такой же человек, как и другие» (цит. по: 185, S. 29), то милость божья нисходит не на личность короля, а на его пост. Однако если для институционалиста Шталя было совершенно естественно, что «правит миллионами не человек, а... институция» (70, S. 242), то желание Э. Л. фон Герлаха беспрекословно следовать религиозной традиции вступало в противоречие с авторитетом личной верности монарху, которая также является неотъемлемой частью легитимизма. Примечательно, что этот «недостаток» заметил не кто иной, как Леопольд фон Герлах (старший брат Эрнста Людвига). В 1850 году он писал: «Людвиг относится к другому поколению. Он не может понять, что значит личная преданность королю. Для него реальность, конкретность, личность призрачны, потому что он видит реальность только в идеях» (38, S. 574). Иными словами, Леопольд фон Герлах сетовал на то, что его младший брат (безусловный монархист) предан не лично королю, а идее личной преданности монарху. Данный нюанс демонстрирует, что романтизм (влияние которого на Э. Л. фон Герлаха бесспорно), хотя и внес существенный вклад в развитие немецкого консервативного самосознания в целом и охранительных представлений о государстве в частности, все же несколько выбивался» из собственно консервативной колеи благодаря чрезмерному субъективизму и идейной экзальтаци.

б) антипатия к бюрократическому абсолютизму

Однако нельзя сказать, что Леопольд фон Герлах, будучи преданным не только монархии, но и лично монарху (в данном случае прусскому принцу, а потом королю Фридриху Вильгельму IV, адъютантом которого Герлах был много лет), являлся одновременно и приверженцем

130

абсолютизма. Достаточно вспомнить его недоверие после революции 1848 года к канцлеру Мантойфелю — безусловному реакционеру, желавшему восстановления прусского абсолютизма. Л. фон Герлах считал приверженность последнего к абсолютистско-бюрократическому государству прусской разновидностью опасной игры в бонапартизм, который, по мнению легитимиста Герлаха, не имел ничего общего с консерватизмом.
То, что даже такой охранитель, как Л. фон Герлах, испытывал антипатию к абсолютизму, не может быть случайностью. Антипатия к абсолютистской форме правления была достаточно широко распространена среди немецких (и даже прусских) консерваторов, являясь важным компонентом охранительных представлений о государстве. Именно в этом вопросе проявилось не раз нами отмечавшееся противоречие между традицией и авторитетом в консервативном самосознании. Несмотря на то, что основа консервативного понимания государства безусловно авторитарна, авторитет этот все же базировался на традициях исторического континуитета, противоречащего попыткам рационалистического обоснования властных отношений, которое было характерно для государственной идеи либерализма, порожденной Просвещением. Однако именно просвещенческая идея общественного договора, по мнению К. Эпштейна, была использована абсолютизмом для обоснования своих властных притязаний: «Просвещенческий абсолютизм все больше ссылается на учение об общественном договоре и все меньше на божественное происхождение королевской власти» (125, S. 319). Подобная «смена ориентиров» во многом объясняется тем, что религиозная идея (так же как и патриархальная), сообщая монархии безусловный

131

авторитет, налагала на нее определенные нравственные ограничения, которыми нельзя было пренебречь, так как религиозная сфера в консервативном понимании недосягаема для человеческого произвола. Общественный же договор, являясь, с точки зрения охранителей, продуктом субъективного человеческого ума, мог быть использован и (что для абсолютизма самое важное) изменен индивидуальной человеческой волей. Таким образом, идея общественного договора (в абсолютистском ее толковании) стала одним из орудий укрепления личной власти монарха. Поэтому абсолютизм, пользовавшийся для расширения своей власти нелегитимнымн средствами, стал тем камнем преткновения консервативного мировоззрения, где принципы традиционалистских представлений о государстве вступили в противоречие с идеей авторитета государственной власти. И часто противоречие это разрешалось не в пользу абсолютизма.
Нужно отметить, что еще Юстус Мёзер сделал абсолютизм одним из главных объектов своей критики, заметив в тенденции к расширению и унификации власти влияние идей Просвещения. В одной из своих статей он пишет: «Господа из Генерального департамента хотели бы видеть все сведенным к нормам закона. Если последовать этой мечте, то государство должно построить на основе академической теории... В действительности же мы отдаляемся от истинного плана природы, которая проявляет свое богатство через многообразие, и мостим дорогу к деспотизму, когда желаем все свести к наименьшему количеству правил и устранить таким образом богатство разнообразия» (56, S. 20).
Однако более отчетливо идея неприятия абсолютизма зазвучала в германском консерватизме уже после Великой

132

французской революции, и существенное влияние на формирование этой идеи оказал Э. Бёрк, который первым отверг и абсолютизм, и революцию. По его мнению, «те, кто некогда ратовал за неограниченную власть в руках одного человека, рассуждая так, будто наследственный королевский сан — единственно законная форма правления, уподоблялись нашим новым фанатикам неограниченной власти народа, утверждающим, что выбор народа единственный законный источник всякого авторитета» (36, S. 142).
Таким образом, с самого своего возникновения консерватизм боролся на два фронта, считая абсолютизм и революцию двумя крайностями, которые стремятся к узурпации власти. В своих «Романтических фрагментах» Ф. Шлегель отмечает: «Ничто не является большей потребностью времени, чем духовное противодействие революции и деспотизму» (67, S. 55). При этом деспотические поползновения монархических режимов вызывали иногда даже большее возмущение, чем революция, так как разрушение было органически присуще последней, монархия же по своей сути должна стремиться к самосохранению и не иметь права «освящать духом законности изменения, основанные на неприкрытом произволе», так как она подрывает «тем самым собственное величие» (67, S. 54). Ту же проблему поднял и Гёте, однако он, по мнению Ф. Майнеке, осуждал не только то, что делает абсолютизм, но и то, какими методами он это делает, «тем самым Гёте, — как полагал Майнеке, — затронул глубокую проблему того, насколько долговечна монархия, рационализированная просвещенным деспотизмом, то есть сможет ли она сохранить необходимую дистанцию между народом и властью и необходимую мистику монар-

133

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Неизбежно упрощает реальное многообразие консервативного движения в германии

Господствующее положение дворянства в германии
Затронувшие европу в эпоху просвещения