<<<     ΛΛΛ     >>>   

164

контролю за деятельностью Церкви, не нуждалась в формальных признаках святости, славянофилы выдавали за истинно гармоничные взаимодействия Церкви и государства. Во многом это было модернизированным оправданием византийской доктрины цезарепапизма, в которой император был воплощением единства как светской, так и духовной власти. Именно царь, а не папа, был воплощением божественного могущества на земле, так как «мистическая и священная идея отца-родоначальника была живым источником истекшей из нее идеи царя» (25). Даже такой редкий для России сторонник консервативного реформизма, как Лев Тихомиров, попал под обаяние ви-зантизма, придав ему характер идеального типа и утверждая, что «Русь усваивала самодержавную власть как вывод из общего религиозного миросозерцания, из понятий народных о целях жизни. С этой точки зрения у нас не столько подражали действительной Византии, сколько идеализировали ее и в общей сложности создавали монархическую власть в гораздо более чистой и более строго выраженной форме, нежели в самой Византии» (24, с. 225).
Одним из апологетов цезарепапизма был Константин Победоносцев, глава Святейшего синода русской православной Церкви. Он, критикуя распространявшуюся на Западе тенденцию к отделению Церкви от государства, утверждал, что «Церковь, как общество верующих, не отделяет и не может отделить себя от государства», так как «жизнь духовная ищет и требует выше всего единства духовного... а когда душе показывают этот идеал в раздвоении, она не принимает такого идеала и отвращается» (18, с. 206). При этом Победоносцев, ссылаясь на опыт «Kulturkampf» в Германии, утверждал, что в случае законодательного разделения «Церковь непременно

165

оказывается... учреждением, подчиненным государству. Вместе с тем государство, как учреждение, в политической идее своей является отрешенным от всякого верования» (18, с. 209). Однако, протестуя против подчинения Церкви государству, при котором религия, хотя бы в силу своей отделенности, выполняет сдерживающие функции по отношению к авторитету государственной власти, Победоносцев не хочет признать, что доктрина цезарепапизма попросту растворяет Церковь в государстве, делая ее одним из подразделений административного аппарата, и в качестве такового подразделения она не столько заботится о глубине религиозной веры, сколько о внешнем церковном послушании. Не случайно К. Леонтьев, считая, что одной из основ русского царизма была «христианская дисциплина», трактовал ее как «учение о покорности властям» (15, с. 44), которое он раскрывал с предельной откровенностью: «прежде всего страх, потом смирение... А любовь уже после» (1,5,,с. 434 Г. Поэтому в одной из своих статей Леонтьев выступил против мнения Достоевского, который считал, что «Христос... доступен каждому из нас», противопоставляя великому писателю мнение сановного чиновника Победоносцева, утверждавшего, что «Христос познается не иначе как через Церковь» (15, с. 436-437). По сути это было продиктовано желанием сохранить церковный контроль над прихожанами во имя поддержания порядка в государстве.
Такое беспрекословное подчинение, религиозной традиции авторитету государственной власти, которое господствовало среди российских охранителей, не могло не сказаться пагубно на авторитете Церкви. При этом в ходе первой русской революции сами консерваторы с горечью признались в том, что православная Церковь утратила

166

доверие в русском обществе. В одном из номеров «Русского вестника» за 1906 год ответственность за это возлагалось на власть предержащих, так как они заставляли Церковь «нести солдатскую охрану государственного режима. Священное горение сердец и задушевность церковных молитв были культивированы на пропаганду и защиту общественного строя, именуемого "самодержавием". Этот полицейский мотив убил церковную искренность и силу авторитета. Слово Божие и молитва выставлялись в оплот и в освящение тех жизненных порядков, которые в последних судьбах нашего отечества явили себя плачевными и тягостными и назначены к упразднению» (31, с. 630).
Таким образом, если для немецкого консерватизма религиозная основа государства, сообщая власти божественный авторитет, в то же время ставила ее в определенные нравственные рамки, то российские охранители, вследствие приверженности принципу цезарепапизма, долгое время считали сдерживающее влияние религиозного компонента абсурдом, что привело к дискредитации религиозной идеи, которая в критические моменты российской истории не смогла оказать стабилизирующее воздействие на российское общество, хотя идея об особом христианском единении самодержавия и народа долгое время была в арсенале российских охранителей.

б) антипатия к бюрократизму и верность самодержавному абсолютизму

Вину за разрушение этого органического единства русские консерваторы возложили в основном на чиновничий бюрократический аппарат, который, по их мнению, извратил исторические основы самодержавия. Критика бюрократии была одной из излюбленных тем охраните-

167

лей как в Германии, так и в России, так как аристократия, будучи естественным носителем консервативного мировоззрения в обеих странах, болезненно реагировала нгГмодернизацию государственного механизма, олицетворением которого было чиновничество. Российские консерваторы усматривали в этом узурпацию власти бюрократией. Так, Карамзин, критикуя реформы государственного управления, проведенные в первые годы царствования Александра I, отмечал: «Указы, законы, предлагаемые министрами, одобряемые Государем, сообщались Сенату только для обнародования. Выходило, что Россиею управляли министры, то есть каждый из них по своей части мог творить и разрушать» (12, с. 504). Такое чиновничье самоуправство, по мнению Карамзина, подтачивало основы самодержавия, так как «в самодержавии не надобно ничьего одобрения для законов, кроме подписи Государя:
он имеет всю власть. Совет, Сенат, Комитеты, Министры суть только способы ее действий или поверенные Государя; их не спрашивают, где он сам действует» (12, с. 505). Таким образом, если многие немецкие консерваторы отвергали бюрократизацию вместе с абсолютизмом, так как считали чиновничий аппарат нелегитимным способом упрочения единоличной власти монарха, то российские охранители отрицали бюрократизацию в том числе и как попытку ограничить абсолютную власть самодержца.
Опасность бюрократии была тем более велика, что она представляла собой тенденцию к рационализации и унификации государственной власти, превращая ее из организма, связанного системой межличностных отношений, в механизм, который основан на бездушном делопроизводстве. Протестуя против этого, Карамзин напоминал, что «не бумаги, а люди правят» (12, с. 528). После поражения

168

России в Крымской войне, обнаружившей всю неприглядность бюрократического правления, Михаил Погодин позволил себе настолько резкий выпад против чиновнической системы, что его можно было сравнить с обвинением в государственной измене: «Все они составляют одну круговую поруку, дружеское, тайное, масонское общество, чуют всякого мыслящего человека, для них противного, и поддерживая себя взаимно, поддерживают и всю систему, систему бумажного делопроизводства, система взаимного обмана и общего молчания, систему тьмы, зла и разврата, в личине подчиненности и законного порядка» (20, с. 260). Даже Константин Победоносцев, сам являвшийся сановным чиновником, писал, что «равнодушие — язва бюрократии» (18, с. 191-192). И причину этого изъяна он видел в либеральных основах бюрократии, которая была порождением просвещенческого рационализма, материализованного французской революцией. Поэтому пороки бюрократии были неистребимы, так как «руководящим началом для власти служит отвлеченная теория или доктрина, отрешенная от жизни» (18, с. 192). На опасность узурпации власти бюрократией указывал и Тихомиров, проводя параллель между гипертрофированным ростом влияния парламентаризма и бюрократического правления, «где чиновники, подобно парламентарным политикам, представляют волю верховной власти. Это, разумеется, такая же фикция, как и при парламентском правлении, с той разницей, что в одном случае предметом фальсификации является воля монарха, а в другом - воля народа» (24, с. 58).
Естественно, что система управления, главная цель которой — унификация, по мнению российских консерваторов, не воспринимала российской специфики. Пого-

169

дин писал, что «собственно наши так называемые государственные люди, выходцы и слуги Царской милости, большею частью мало сведущие, что касается до русской истории и до народного знания» (20, с. 251). В этом историческом невежестве бюрократии охранители также были склонны видеть влияние антиисторичного ^либерализма, который, по их мнению, идет не от действительности, а от голых схем разума. Так, один из авторов «Русского вестника» в период контрреформ вспоминал те времена, когда именно либеральные преобразования высшей бюрократии могли привести, по его мнению, к непоправимым последствиям: «Мы не говорим уже о стаде либеральных баранов, бессмысленно повторяющих нахватанные в журналах или разговорах фразы, которых значение они не понимают. Но те... высокие сановники, которые имели смелость заносить святотатственную руку на исторически, кровью русского народа выработанные начала, что-бы заменить их какими-то новыми формами государственной жизни, — разве они знакомы были с этими формами иначе как по наслышке?» (7, с. 276). Именно оторванность бюрократии (как системы, заимствованной на Западе) от русской почвы делала ее, по мнению охранителей, с одной стороны, опасной, а с другой — лишала реальной силы в случае, если самодержец «вспоминал» свое исторически данное предназначение править самолично и нераздельно. Так, в 1881 году Победоносцев, «наставляя» своего бывшего ученика Александра III в борьбе с либеральной бюрократией, советовал ему: «не упускайте ни одного случая заявлять свою личную решительную волю, прямо от Вас исходящую, чтобы все слышали и знали: "Я так хочу" или "Я не хочу этого"» (18, с. 340-341). Тем самым, помысли Победоносцева, император брал на вооружение исторически

170

сложившуюся и поэтому легитимную традицию самодержавной власти, против которой были бессильны претензии нелегитимной бюрократии на государственный авторитет. Любопытно, что, отстаивая российские традиции от разрушительного воздействия европеизированного государственного аппарата, Константин Леонтьев сожалел даже об отмене крепостного права, так как оно «послужило для крестьянской общины предохранительным клапаном от посягательств просвещенной бюрократии» (15,с.386).
Поэтому неудивительно, что с началом революции 1905-1907 годов российские консерваторы желали именно бюрократию выставить «козлом отпущения», обвинив ее в искажении истинных основ самодержавия и в отрыве самодержца от народа. Любопытно, что весной 1905 года, когда революция набирала силу, подобная позиция нашла косвенное подтверждение в ответе Николая II на петицию собравшегося в Москве земского съезда, где император, между прочим, отметил: «Пусть установится. как было встарь, единение между царем и всею Русью, общение между мною и земскими людьми, которое ляжет в основу порядка, отвечающего самобытным русским началам» (цит. по: 76, с. 15). Вынужденный идти на демократические уступки, монарх хотел выставить их как возвращение к историческим традициям самодержавия, извращенным административным аппаратом. Российские охранители с большой охотой подхватили эту идею, и поэтому даже после Манифеста 17 октября «Русский вестник» утверждал, что «царское самодержавие не отменено», так как «самодержавный царь не тождествен в глазах русского народа с правительством и последнее несет на себе ответственность за всякую политику, вредную

171

православию, царскому самодержавию, русскому народу» (32, с. 304-305). Таким образом, русские консерваторы пытались возродить к жизни в новых условиях знаменитую триаду: самодержавие, православие, народность, так как, "по их мнению, именно эти три элемента сообш^алц России единство, неведомое и недоступное Западу.

в) особый характер сословного строя России как предпосылка соборности.

Такой подход неизбежно накладывал отпечаток на со-словно-иерархические представления российского консерватизма. По мнению охранителей, российский государственный организм издревле отличала бесконфликтность сословной иерархии. Россия, как полагали славянофилы, «не знала ни железного разграничения неподвижных сословий, ни стеснительных для одного, преимуществ другого, ни истекающей оттуда политической и нравственной борьбы», поэтому «все классы и виды населения были проникнуты одним духом, одними убеждениями, одними понятиями, одною потребностью общего блага» (13, с. 225-226). Любопытно, что если прусские легитимисты (например, Л. фон Марвиц) считали достоинством сословного строя именно его постоянство, то Киреевский находил преимущество России в том, что в ней ступени иерархического устройства «не были вечно неподвижными, ибо устанавливались естественно, как необходимые сосуды общественного организма. не насильственно, случайностями войны, и не преднамеренно, по категориям разума» (13, с. 226).
Однако в чем и немецкие, и российские охранители были едины, так это в естественности и даже неизбежности существования иерархии. Карамзин, скептически оценивая

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Немецкие консерваторы считали себя носителями единственно верного мировоззрения
Дворянство
Же время устои самодержавия долгое время казались правящей элите сами собой разумеющимся и
Нигилизм русский вестник
В революционности только церковной