<<<     ΛΛΛ     >>>   

33

ведь наши предки не были глупцами, пока не найду какого-то разумного объяснения» (58, S. 260).

Щербатов, будучи традиционалистом, находился в более тяжелом положении, так как реформы Петра I были столь резкими и стремительными, что изменили, по мнению князя, не только государственную систему, но и течениe всей российской жизни, в результате «искренняя привязанность к вере стала исчезать, таинства стали впадать в презрение, твердость уменьшилась, уступая место нагло стремящейся лести, роскошь и сластолюбие положили основание своей власти» (17, с. 30).

Однако у германских традиционалистов были свои трудности, от которых в XVIII в. были избавлены их российские «единомышленники». Преобразования, затронувшие Европу в эпоху Просвещения, не были столь бурными, как реформы Петра I, однако именно благодаря своей постепенности и естественности они сильнее укоренялись в европейской жизни. Наступление новых порядков представлялось в Европе более неотвратимым, чем в России. Не случайно Щербатов, в отличие от Мёзера, уделяет сравнительно мало внимания распространению новейших общественно-политических идей в России. настолько эти идеи (легкомысленно распространяемые самой Екатериной II, которая была «упоена безрасмысленным чтением новых писателей», и «многие книги Вольтеровы, разлагающие закон, по ее велению были переведены») (17, с. 97) казались искусственными и несоответствующими современному ему положению в стране.

Нужно еще раз отметить, что судьба критических замечаний, написанных Мёзером и Щербатовым, была совершенно различной. Критические статьи Мёзера, который

34

хотя и принадлежал к почтенному патрицианскому роду, но все же не был дворянином, достаточно регулярно печатались. Щербатов же, несмотря на то, что был князем — потомком Рюриковичей, писал свои критические замечания «в стол», и его главное произведение подобного рода «О повреждении нравов в России» увидело свет только в 1850 году, да и то не па родине автора, а в Англии, благодаря, герценовскому «Колоколу». Это говорит о том, что деспотические наклонности российского самодержавия сдерживали становление и распространение не только либеральной мысли, но и консервативной, препятствуя естественному формированию гражданского общества. Однако это не означает, что Германия в целом была более демократичной страной. Большему «удобству» Мёзера в немалой степени способствовало то, что он жил в одном из карликовых немецких государств и тем самым был защищен от наиболее сильных проявлений абсолютизма в Германии, характерных для Пруссии и Австрии.

Однако и у Мёзера, и у Щербатова есть одна общая черта, которая объединяя их, не позволяет причислить их к собственно консерватизму, развившемуся после Великой французской революции. Они четко показывают, что им не нравится в окружающей их действительности, отдавая предпочтение «старому режиму», однако не предлагают никаких реальных средств к сохранению этого режима в новых условиях. Не случайно Гёте, высоко оценивая творчество Юстуса Мёзера, отметил: «Его предложения и советы взяты не из воздуха, однако они столь часто были неприменимы, что он назвал собрания своих статей "Патриотическими фантазиями", хотя все там, казалось бы, основано на действительном и возможном» (цит. по: 132, S. 59).

Как уже отмечалось ранее, традиционалисты обычно не испытывают нужды и желания теоретически обосновывать устоявшийся порядок, так как. по мнению К. Эпштейна, консерватор «точно знал, что консерватизм есть определенный вид образа жизни, который добьется успеха скорее как нерефлексирующий традиционализм традиционализм, чем если он будет оправдывать себя теоретически» (125, S. 25). Нужны были какие-то внешние «раздражители», которые бы принудили сторонников существующего порядка защищаться. Таким раздражителем для Германии стала Великая французская революция, инициированная идеями Просвещения, а для России — преобразовательская деятельность Петра I и его потомков, при этом противники данных преобразований получили в свои руки очень мощный аргумент в виде неприглядных последствий той же революции...
Однако в некотором смысле консерватизм вступил в войну с опозданием, и воевать ему приходилось на чужой территории, так как тенденция к теоретизированию и публичному отстаиванию своих взглядов была органически присуща именно Просвещению и его революционно-либеральным последователям, что во многом составляло их силу. Начиная полемику, консерватор «инстинктивно чувствует, что битва уже наполовину проиграна... Хотя он ненавидит аргументы, он вынужден аргументировать, защищаться там, где только одно бесспорное признание могло дать эмоциональное удовлетворение, убеждать там, где убеждение должно было быть излишним и едва ли могло быть эффективным» (125, S. 86).

36

Однако уже традиционализму удалось (хотя и инстинктивно) обнаружить слабости в позиции просветителей и заложить основы (хотя и неосознанно) будущей консервативной «методологии», то есть взглядов на человека, общество и государство, на особенности их развития и взаимодействия. Острие своей критики консерваторы направили против просвещенческого рационализма и его проявлений. При этом был действительно подмечен один из недостатков Просвещения, которое, благодаря своей тенденции систематизации и подведению всех явлений окружающего мира к общим основаниям и закономерностям, было склонно лишать действительность ее качественного многообразия. В определенном смысле мировоззрение Просвещения было диктатом Разума, приписывая окружающему миру рациональную (хотя и не божественную) основу вместо того, чтобы трактовать этот мир, исходя из него самого. Несмотря на кажущуюся близость такого подхода к теологическому толкованию мира, между ними существуют непримиримые противоречия, так как божественная идея предполагает непостижимое умом таинство, а рационализм Просвещения, полемизируя именно с идеей таинственного происхождения мира, выдвигает идею о всесилии человеческого разума, делая его устами Рене Декарта критерием всего сущего: «Мыслю — следовательно, существую». Такой подход был органически чужд консерватизму. так как, по мнению К. Манхейма, «одна из наиболее характерных черт этого способа жизни и мышления — стремление придерживаться того, что непосредственно дано, действительно и конкретно» (192, с. 601). Поэтому сложность выявления теоретических принципов консерватизма состоит в том, что он в своих традиционалистских осно-

37

вах (как уже отмечалось) настроен против теоретизирования Его сила состояла «в защите определенных институтов а не в формировании всеобщей теории консерватизма» (125, S. 25). Именно рациональное естественно-правовое мышление стало тем раздражителем, в борьбе с которым сформировались многие консервативные понятия и представления.
Прежде всего противники революционных преобразований усомнились в принципиальной способности рационализма адекватно оценивать окружающую действительность. Еще Юстус Мёзер иронически заметил, что «все люди могут ошибаться, как король, так и философ, и последние, возможно, в первую очередь, так как они оба стоят слишком высоко и из-за массы проблем, находящихся у них перед глазами, не могут спокойно и внимательно рассмотреть ни одной из них» (57, S. 112).
Однако более развернутое наступление на рационалистически-либеральное мышление началось в Германии после Великой французской революции, и главной движущей силой этого процесса стали романтики. Они осудили Просвещение и последующую революцию за разрушение того стиля жизни и образа мышления Средневековья, который являл собой, по мнению романтиков, целостность и гармонию. Так, Новалис утверждал, что «в жизненных коллизиях сиюминутный интерес показался ему (человеку. — Г. М.) более близким, и поэтому прекрасные цветы его юности, веры и любви опали, уступив место более грубым плодам знания и обладания» (62, S. 145). Таким образом, человек лишался тех ориентиров, которые позволяли ему жить в согласии с действительностью. На место рухнувшей веры стало знание, то есть наука. Однако, как полагал Адам Мюллер, рационализирующая наука ошибочна

38

в самой своей основе, так как она расчленяет действительность и пытается понять ее через массу внешних проявлений. Поэтому максимум, на что способна такая наука, — это изобретение, но «не в изобретении, а в открытии состоит сущность науки... Не в массе внешних явлений ищет она проявление полноты жизни, но в собственном, одушевленном, плодотворном ощущении жизни» (60, S. 120). По мнению романтика, рациональная наука выхолащивает жизненные явления, делая их всего лишь знаками своей системы, но жизненные реалии «не желают только обозначать и понимать, они хотят чувствовать и захватывать» (60, S. 126).
Романтический консерватизм отвергает рационалистические размышления о жизни, отдавая при этом предпочтение иррациональному слиянию с жизнью. Именно иррационализм стал одним из главных орудий романтики в борьбе с прогрессистами, которые, по мнению Новалиса, своими упрощенными приемами превратили «бесконечную прекрасную музыку мироздания в монотонный скрип чудовищной мельницы, которая приводится в движение потоком случайностей и по этому же потоку плывет, мельница в себе, без создателя и мельника, своеобразный запретный perpetuum mobile, мельница, перемалывающая саму себя» (цит. по; 132, S. 85). Таким образом, романтики обвинили рационализм в статичности, который, пытаясь преобразовать жизнь, неминуемо упрощает и уродует ее. Исходя из этого, романтический консерватизм выдвинул, по мнению К. Манхейма, «динамическую концепцию разума», согласно которой «мысль не должна писать портрет мира — она должна сопровождать его движение» (88, с. 627), то есть «вместо того, чтобы рассматривать мир как вечно меняющийся в отличие

39

статичного Разума, он (консерватор. — Г. М.) представляет сам разум и его нормы как меняющиеся и находящиеся в движении» (88, с. 616). Следовательно, человеческий разум, непостоянный и зависимый от изменения действительности (как духовной, так и материальной), не может творить действительность и способен только на одно: классифицировать ее. И все усилия рационализма, по мнению Ф.Ю. Шталя, обречены на провал, так как «если и может теория, созданная человеком, достаточно исказить человеческую волю, то изменить естественные законы человеческого общества — никогда» (69, S. XIII). По сути, разум при таком подходе не способен самостоятельно осознавать мир — он может его только признавать, признавать таким, каков он есть. И во всем, что сверх этого, консерватор видит только субъективные абстракции, «человеческую хандру», как выразился Галлер (цит. по:
156, S. 342), так как пользуясь услугами ratio, индивид способен абстрагироваться и оставаться наедине с самим собой. Поэтому, по мнению консерваторов, получалось, что предпосылка и отправной пункт этого образа мышления — его субъективный произвол, при помощи которого он навязывает действительности собственные всеобщие законы. Не случайно тот же Галлер утверждал, что «всеобщие человеческие законы всегда деспотичны и несут величайшее несчастье государству» (цит. по: 156, S. 355).
Нужно отметить, что для дискредитации либерального рационализма консерваторы активно использовали и «человеческий фактор», подвергая критике не только само прогрессистское мировоззрение, но и его носителей. Так, баварский консерватор Карл фон Эккартхаузен (1752-1803) считал сторонников либерализма поденщиками и пересмешниками без всякой философии, которые «черпают

40

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Романтики при этом были более склонны к авторитарному мышлению
Однако такой взгляд на дворянство был во многом попыткой выдать желаемое за действительное
Нигилизм русский вестник
чиновничества к верховной власти была отличительной чертой германии
Как абсолютистское государство стало принадлежностью истории