<<<     ΛΛΛ     >>>   

гося чиновничества. Консервативная «фракция» прусской бюрократии не совпадала ни по своим представителям, ни по своим взглядам со старосословной оппозицией. Поэтому многочисленные «консервативные повороты» прусской бюрократии в первой половине XIX века не могли привести к возвращению юнкерского государства в чистом виде, то есть сама бюрократия этого не желала. Как полагает Б. Фогель, в среде бюрократии существовал «широкий консенсус по основным политическим и общественным ценностям, несмотря на различные решения и интересы по конкретным политическим вопросам» (197, S. 6). Основой этого консенсуса было сохранение государственности в меняющихся условиях.
При этом чиновники, тяготевшие к консерватизму, полагали, что все проекты возможных преобразований могут возникать, обсуждаться и приниматься только в правительственных кругах, без привлечения общественного мнения, то есть консерваторы-чиновники очень низко оценивали компетенцию подданных. Так, во время разработки финансовой реформы правительством Гарденберга ее авторы Альтенштейн и Шён категорически отвергли обсуждение «санации государственных финансов с торговцами и банкирами, так как финансовые вопросы слишком важны, чтобы допустить к ним неспециалистов, то есть нечиновников» (197, S. 23). Подобная «самостоятельность» прусского, а впоследствии и общегерманского правительства в вопросах реформ, с одной стороны, позволяла проводить далеко идущие преобразования (как, например, социальные реформы Бисмарка, превосходившие по своим масштабам подобные мероприятия в более демократических странах), но, с другой стороны, такая позиция лишала правительство общественной поддержки

217

в его реформаторской деятельности, особенно со стороны немецкой консервативной партии, которая на рубеже Х1Х-ХХ веков все более отдалялась от правительства, замыкаясь на узкокорыстных аграрных интересах. Другие же общественно-политические силы не питали энтузиазма к деятельности правительства из-за его традиционного стремления исходить из собственного понимания общественного блага, а не из мнения самого общества. Наиболее ярко эта тенденция проявилась в деятельности бюловского блока, который, по мнению А. Б. Цфасмана, мог стать консервативно-либеральной альтернативой в развитии Германии (см. 108). Однако заложенные в его основу идеи консервативного реформизма не смогли надолго объединить различные группировки, а следовательно, и не воспринимались последними в качестве насущной необходимости.
Если обратиться к реформистской деятельности российского правительства, то нужно еще раз отметить, что она могла быть только охранительной, так как любые изменения, на которые самодержавная власть шла по собственной инициативе, или по крайней мере без явного принуждения, были направлены на упрочение этой власти, даже если использовались средства из либерального арсенала. Так, Сперанский, являвшийся одним из поборников учреждения в России конституции, уточнял, что образ правления должен быть основан «на настоящей самодержавной конституции государства без всякого раздела власти... но он должен содержать в себе различные установления, которые бы, постепенно раскрываясь, приготовили истинное монархическое управление и приспособляли бы к нему дух народный» (цит. по: 87, с. 86). То есть Сперанский, выступая за привнесение в патриар-

218

хальную систему самодержавия элементов институциональности, тем не менее никоим образом не покушался на сущность самодержавия, снимавшего принцип разделения властей на стадии окончательного принятия решений.
Что касается лояльности бюрократического аппарата к преобразовательской деятельности верховной власти, то в России эта лояльность была, как минимум, не меньшей, чем в Германии, а во многих случаях и большей. Ведь даже родовая аристократия, в силу неразвитости корпоративно-сословного общества в России, была проникнута не столько личной верностью, сколько служебной преданностью самодержцу. По мнению К. Леонтьева, «царизм был так крепок, что и аристократическое начало у нас приняло под его влиянием служебный характер», поэтому даже «местничество носило в себе глубоко служебный, государственный, чиновничий характер. Гордились бояре службой царской своих отцов и дедов, а не древностью самого рода» (15, с. 42). Подобная «служебная самоотверженность» делала высшую бюрократию России послушным орудием в руках самодержца, даже если те или иные сановники были не согласны с проводимыми мероприятиями. Наиболее ярко эта ситуация проявилась в период подготовки отмены крепостного права. С предстоящим мероприятием были не согласны многие высокопоставленные чиновники, однако монаршая воля нейтрализовала это недовольство, а нередко и побуждала несогласных работать на реформу. Так, незадолго до окончания работы знаменитых Редакционных комиссий умер их председатель генерал Ростовцев, и на его место был назначен министр юстиции Панин, который не являлся сторонником реформы, однако, выполняя волю Александра II, он успешно довел работу комиссий до конца. При этом в раз

219

говоре с великим князем Константином Николаевичем Панин достаточно откровенно заявил: «У меня есть убеждения... Но по долгу верноподданнической присяги я считаю себя обязанным прежде всего узнать взгляд Государя Императора. Если я каким-либо путем, прямо или косвенно, удостоверяюсь, что Государь смотрит на дело иначе, чем я, — я долгом считаю тотчас отступить от своих убеждений и действовать даже совершенно наперекор с тою или даже большею энергией, как если бы я руководствовался моими собственными убеждениями» (цит. по: 87, |с. 320-321).
I Справедливости ради нужно отметить, что не все государственные мужи России столь же последовательно следовали принципу подчинения собственных убеждений монаршей воле- Но именно этот принцип считался в условиях самодержавия наиболее приемлемым, не случайно же Александр II, зная консервативную позицию Панина, поставил его во главе комиссий, готовивших отмену крепостного права. Было немыслимо, чтобы Панин, согласившись занять этот пост, стал бы препятствовать осуществлению реформ.
Однако правительство демонстрировало свою готовность повиноваться самодержцу не только в периоды реформ, но и во времена отхода от реформистской политики. Так, контрреформы Александра III осуществляло то же правительство (с небольшими кадровыми изменениями на высшем чиновничьем уровне), которое незадолго до этого готовило либеральные преобразования.
Такая «исполнительская дисциплина» пагубно сказывалась на связи правительства с общественной жизнью. Оно оставалось закрытым цехом чиновников, который если не отдалялся от неизбежно развивавшегося гражданского

220

общества, то, во всяком случае, не сближался с ним. В этой ситуации создалась угроза потери самодержавием долгое время признаваемого за ним исключительного права на инициативу в вопросах реформизма. Эта традиция была заложена во времена Петра I, когда преобразования, кардинально изменившие административную систему России, осуществлялись царем-реформатором при помощи многочисленных сподвижников, составивших чиновничество «нового типа». С этого момента именно правящая элита более других слоев населения России находилась под влиянием Запада, пытаясь время от времени использовать заимствованный опыт в российских условиях. В этом отношении можно сказать, что общественно-политическая роль правящей элиты в России была гораздо больше, чем в Германии, где развитие гражданского общества хотя и испытывало воздействие королевской власти, однако проходило достаточно естественно и самостоятельно. И если мы говорили о том. что в Пруссии основы парламентской практики закладывались уже в недрах правительственного аппарата, то в России правящий слой достаточно продолжительное время был сосредоточием практически всей общественно-политической жизни, так как социально-политическая модернизация крайне медленно проникала в другие общественные слои. Поэтому долгое время считалось само собой разумеющимся, что только от правительства могут исходить любые реформаторские (либо контрреформаторские) инициативы. Именно на это указывал в одном из номеров «Русского вестника» за 1871 год П. Щебальский, полемизируя с либеральным историком А. Пыпиным и не соглашаясь с последним из-за того, что у него «элемент общественный поставлен... в противоположение элементу правительственному»

221

(29, с. 185). И хотя автор «Русского вестника» не отрицал, что в 1871 году общественно-политическая жизнь уже ;давно вышла за рамки властных коридоров, но тем не ме-: нее настаивал, что правительство по-прежнему должно оставаться в России единственным источником любого политического действия (как охранительного, так и преобразующего): «Мы понимаем слова Карамзина, обращенные к правительству: "требуем более мудрости хранительной, нежели творческой", точно так же, как понимаем и требования противоположного смысла, обращенные к правительству, но только к. правительству* (29, с. 228). Такое исключительное положение правящей верхушки создавало у нее ощущение (часто обманчивое) абсолютной компетентности в вопросах необходимости стоящих перед страной преобразований и в способах их осуществления. В этом отношении показательно мнение Кизеветтера, долго занимавшегося эпохой Николая I и пришедшего к выводу, что особенность этого периода в истории России, который был принято считать временем реакции, состояла «не в отсутствии стремления к реформам, а скорее наоборот — в той самоуверенности, с которой правящая бюрократия обращалась к существеннейшим государственным проблемам» (цит. по: 87, с. 165). При этом правительству, не сомневавшемуся в том, что «оно одно призвано решать все государственные проблемы, все приводить в порядок и все проверять, и что оно все это может... была абсолютно чужда мысль о том, что оно могло бы воспользоваться помощью каких-либо не входящих в его состав элементов» (87, с. 165). Насколько глубоко это представление об «автономном» существовании правительства вошло в мировоззрение русских охранителей, говорит тот факт, что уже в 1906 году «Русский

222

вестник» выражал недовольство новым премьер-министром Столыпиным за высказанную им надежду «на поддержку лучшей части общества», так как «Самодержец опирается на свое Помазание. Правительство опирается на историю и вековые народные традиции. А искать поддержки у райка ли с "кадетами" и "трудовиками" или у партера с "октябристами"... недостойно, да и бесполезно» (34, с. 704).
Таким образом, в России (так же, как и в Германии) правительство было слишком изолировано от общественной жизни, что лишало многие реформистские замыслы правящей бюрократии значительной части их позитивного воздействия, так как эти реформы, «спущенные сверху», воспринимались зачастую только как правительственное мероприятие, поэтому даже образованные слои общества (не говоря уже о массе крестьян) не считали, что должны разделить с правительством ответственность за проведение преобразований.
Однако в преобразовательских поползновениях высшей российской бюрократии была еще одна особенность, затруднявшая действительную модернизацию страны. В ходе обсуждения различных подходов к тем или иным проблемам и возможных изменений существующего положения достаточно часто рассматривались не модерни-заторские, а реставрационные проекты. Для правительственных кругов Германии (а до 1871 года — Пруссии) подобная тенденция не была характерна, а Л. фон Мар-виц, предложивший наиболее развернутую систему подобных мероприятий, не нашел сочувствия в правительственных коридорах даже среди противников реформ Штейна—Гарденберга.

223

Причиной такого желания идти вверх по лестнице, едущей вниз, были воспоминания о допетровской эпо-е, которым, благодаря усилиям славянофилов, был придан привлекательный романтический колорит. Именно там правящая элита России хотела найти рецепты общественно-политической стабильности. Консерваторы Запада также испытывали ностальгию по прошлому, однако оно у них либо органически вплеталось в ткань настоящего (как у Бёрка), либо героически и безвозвратно гибло под ударами революции (как у немецких романтиков). Для российских же охранителей радикальный разрыв с прошлым не был столь необратимым, так как произошел вследствие личной прихоти Петра Великого. И хотя российская бюрократия, порожденная петровскими реформами, была далека от глобальных реставраторских проектов, все же у нее существовали иллюзии по поводу возможности использования неповторимого, коренящегося в глубине веков российского своеобразия для упрочения государства.
Особенно это заметно на примере многочисленных попыток решить крестьянский вопрос. «Особое» русское крестьянство, мало затронутое вплоть до середины XIX века процессом модернизации, было главным объектом для реставрационных проектов. В этом отношении показательно, что не кто иной, как Сперанский, привлеченный Николаем I в 1826 году для работы в комитете по рассмотрению крестьянского дела, пришел к заключению, что для стабилизации и улучшения положения крестьян нужно восстановить настоящее крепостное право, то есть прикрепление крестьянина не к особе помещика, а к земле, и обязательства крестьян по отношению к хозяевам изложить в форме договора» (87, с. 142). Именно таким способом

224

правительство пыталось разрешить своеобразную квадратуру круга, заключавшуюся, с одной стороны, в опасении освобождать крестьян без земли, а с другой — в нежелании отнимать землю у помещиков. Подобный «реставраторский реформизм» должен был соответствовать активно насаждавшейся теории официальной народности, которая после ориентированной на Запад эпохи Александра I также имела реставрационные черты. И хотя проекты по крестьянской реформе времен Николая I так и остались проектами, тем не менее, по мнению Градовского, некоторое ограничение крепостного права имело место, однако с точки зрения неизбежной отмены крепостной зависимости этот период вряд ли можно назвать плодотворным, так как «ограничения или смягчения крепостного права достигнуты были не укреплением принципов гражданского строя и их распространением на крестьянство, а наоборот, путем некоторого, хотя и частичного, возврата к доекатерининским формам крепостного строя» (87,с. 148).
И даже после отмены крепостного права, поколебавшей представления об особом русском пути, склонность к «реформаторскому реформизму» продолжала оставаться характерной чертой многих представителей высшей бюрократии, которые в период контрреформ Александра III упрочили свои позиции. При этом они неизбежно вступали в конфликте чиновниками-прагматиками, которые, будучи не менее лояльными к режиму царской власти, считали неизбежной дальнейшую экономическую и социально-политическую модернизацию России и выступали за своевременные изменения ради сохранения политической стабильности. Наиболее зримо это противостояние проявилось в борьбе Плеве и Витте по поводу все того же

225

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

В романтическом представлении о государстве сказалось влияние э
Которую российские консерваторы выдвигали в защиту самодержавия
В лице романтизма поставил проблему национального самосознания германии в борьбе с
Как в положении дворянства
Это принципы традиции