<<<     ΛΛΛ     >>>   

чем многие из тех, кто называл себя консерваторами. До конца жизни он оставался пруссаком, однако понимал задачи Пруссии несколько иначе, чем Герлах и его сторонники. Как полагал Ф. Майнеке, «если они считали, что предназначение Пруссии проводить в жизнь германско-христианское государство, то он полагал, что призвание Пруссии служить своим собственными интересам», поэтому он позволял себе «бороться с теми враждебными принципами, не потому что ему этого хотелось, а только постольку, поскольку они ослабляли Пруссию» (159, S. 59). И об этом своем отличии Бисмарк еще в 1860 году достаточно откровенно заявил не кому иному, как Леопольду фон Герлаху, старшему брату Э. Л. фон Герлаха: «Я сын другой эпохи, чем вы, но я верен ей так же, как вы были верны своей» (35, S. 353).
Что касается немногочисленных, но достаточно влиятельных последователей партии Герлахов, объединившихся вокруг «Kreuzzeitung», то они, по мнению X. Хеффтера, после создания в 1876 году немецкой консервативной партии «смирились с национальной идеей, но не сделали ее своим фундаментом, как основная масса немецких консерваторов и национал-либералы» (136, S. 44). При этом, по мере усиления демократических тенденций в Германии, «сепаратистские» настроения усилились во всей немецкой консервативной партии, которая по сути дела была прусской. Так, в 1914 году председатель общего собрания немецкой консервативной партии Хайдельбрандт заявил в прусском парламенте: «Мы хорошие немцы и в полной мере верны величию национальных идеалов, которыми мы обязаны немецкому рейху; мы не хотим вмешиваться в то, что дано немецкому рейху нашей имперской консти

155

туцией; но чего мы не допустим ни при каких обстоятельствах, так это того, чтобы вмешивались в нашу (прусскую. — Г. М.) сферу прав» (цит. по: 141, S. 36).
Таким образом, бурная история Германии в последней трети XIX — начале XX веков поставила немецкий консерватизм перед трудноразрешимой дилеммой: либо сохранять верность принципам, вступая тем самым в противоречие с действительностью, либо трансформироваться согласно требованиям времени, теряя многое из того, что составляло мировоззренческий фундамент немецких консерваторов. И Первая мировая война с последующей Ноябрьской революцией не позволили охранителям Германии сделать самостоятельный выбор.

а) особый характер российского самодержавия как основа государства

Если рассматривать представления российских консерваторов о государстве, то следует отметить, что очень долго эти представления не выходили за рамки чисто патриархальных воззрений, не поднимаясь до уровня философских обобщений. Одна из причин этого состояла в том, что в России европейский тип образованности, предусматривающий развитие теоретических представлений о государстве и обществе, получил распространение только со времен Петра I. В то же время устои самодержавия долгое время казались правящей элите сами собой разумеющимся и не нуждающимися в дополнительном теоретическом обосновании, достаточно было формулы: «Бог на небе, царь на земле».

156

Только в начале ХIХ века, когда были предприняты попытки политической модернизации с использованием новейшего европейского опыта, охранители были вынуждены создать более развернутую систему аргументации в пользу самодержавия. При этом главной отправной точкой воззрении российских консерваторов на государство стала идея об особом характере возникновения, формирования и развития государства на Руси, принципиально своем пути государственного строительства в России. В этом было одно из главных отличий консервативного взгляда на государство в России и Германии.
Справедливости ради нужно отметить, что и немецкие консерваторы отмечали уникальность и неповторимость Германии, пытаясь доказать невозможность кардинальной революции на немецкой земле. Так, Ф. Шлегель в конце XVIII века считал: «лучшее, что создали французы революцией, уже присуще германизму» (цит. по: 161, S. 71), а Леопольд фон Ранке уже в середине XIX века, после революции 1848 года, тем не менее утверждал, что «тот полный переворот имущества и права, то создание новой нации нового бытия, тот полный отказ от всего предшествующего, который был осуществлен во Франции, у нас не повторится» (цит. по: 161, S. 293). Заострение внимания на особенностях исторического развития собственной страны присуще всем консерваторам независимо от национальной принадлежности. Однако немецкие охранители, выделяя эти особенности, не пытались отделить Германию от европейской традиции, как это делали консерваторы в России. Для ревнителей российского своеобразия даже само зарождение русской государственности имело принципиально иной характер, чем на Западе.

157

По мнению близкого к славянофилам историка Михаила Погодина, «западные европейские государства обязаны происхождением своим завоеванию, которое определило и всю последующую историю, даже до настоящего времени» (19, с. 57). Именно завоевание, по мнению Погодина, предопределило непрекращающуюся внутриполитическую борьбу в государствах Запада, так как завоеватели составили высшее сословие, а завоеванные — низшее, в результате «среднее сословие после оборонительной войны предпринимает наступление, стремясь уравняться мало-помалу с привилегированной аристократией, которая не уступает, и борьба сих двух сословий оканчивается революцией» (19, с. 59). Один из вождей славянофилов — Иван Киреевский — также выводил современное ему состояние государств Запада из факта насильственного завоевания и поэтому считал насильственные перевороты революции неизбежным атрибутом общественной жизни Западной Европы, так как «начавшись насилием, европейские государства должны были развиваться переворотами... Поэтому европейские общества, основанные насилием, связанные формальностью личных отношений, проникнутые духом односторонней рассудочности, должны были развить в себе не общественный дух, но дух личной отдельности, связывающей узами частных интересов и партий» (13,с. 214).
Российская же государственность, по мнению славянофилов, имела принципиально иную, ненасильственную основу. Как утверждал Погодин, «на Западе все произошло от завоевания... у нас происходит от призвания... и полюбовной сделки» (19, с. 62). То есть, своеобразно трактуя норманнскую теорию, Погодин провозглашает началом русской государственности «мирный договор» между

158

населением Руси и варяжскими князьями. Поэтому, согласно логике историка, государство в России изначально было органически едино и гармонично, в результате «нет ни разделения, ни феодализма, ни убежищных городов, ни среднего сословия, ни рабства, ни ненависти, ни гордости, ни борьбы» (19, с. 61-62). От этого и характер монархической власти, по мнению Погодина, был в России принципиально иным, чем на Западе: «С народом у нас князь имел дело лицом к лицу, как его защитник и судья... а западный Государь отделен был совершенно своими вассалами» (19, с. 64-65). Таким образом, отставание России в процессе формирования гражданского общества и опережающее развитие государственных институтов стало трактоваться не как недостаток, а как достоинство. Этот прием надолго вошел в арсенал российских охранителей: так, уже в начале XX века Лев Тихомиров определял момент зарождения государственности в России как мирный «отказ демократии от государственной власти и передачу ее князю» (24, с. 213).
Однако в этом случае возникал очевидный вопрос: почему, несмотря на выигрышные «стартовые позиции» по сравнению с Западом, Россия тем не менее отставала в социально-экономическом и политическом развитии? Русские охранители находили разрешение этого противоречия в порочности человеческой породы, в силу которой люди не всегда используют выпавшие на их долю благоприятные возможности, которые, по мнению Киреевского, «не совершенно уничтожают в нем (в человеке. — Г. М.) общечеловеческую слабость» (13, с. 236).
Однако как для немецких, так и для российских охранителей общим было то, что они рассматривали монархию как наиболее подходящую форму управления государ-

159

ством. И если немецкий консерватизм много внимания уделял монархии как таковой, то среди российских охранителей, писавших на общественно-политические темы, не было подобной степени обобщения; они писали в основном только о самодержавии, как будто не желая выходить за рамки российской действительности. Но если проследить аргументацию, которую российские консерваторы выдвигали в защиту самодержавия, то можно отметить, что в целом она сходна с аргументацией немецких охранителей. Идея самодержавия в России, так же как монархическая идея в Германии, покоилась на божественной патриархальной основе. Так, Карамзин в заочном споре со Сперанским утверждал: «наше правление есть отеческое, патриархальное. Отец семейства судит и наказывает без протокола, так и Монарх в иных случаях должен необходимо действовать по единой совести» (12, с. 530). Спустя столетие Тихомиров повторил ту же самую формулу, придав ей обобщенно-теоретический характер: «Власть патриархальная есть по существу своему монархическая. Она проникнута тем же нравственным духом, той же самородностъю, независимостью от желания или избрания; она проникнута совершенной ясностью прав и обязанностей, задач как управления, так и подчинения» (24, с. 85). Очень характерно для охранительных монархических представлений в России мнение ничем не примечательного провинциального священника, некоего Николая Варушкина, опубликованное в «Тульских ведомостях» за 1866 год, где этот священнослужитель заявляет, что «власть царская у нас по глубокому задушевному убеждению не человеческое учреждение, а божественное проявление верховной власти Царя царствующих» (25).

160

Подобно немецким консерваторам, российские охранители видели в монархе воплощение личности государства. Тот же тульский священник считал, что «образ государя есть личность государства, а подданный, служа монарху, служит своему государству» (25). О том же говорил и глава Святейшего синода Константин Победоносцев, мнение которого, благодаря его близости к Александру III, можно было считать официальной доктриной. В одной из своих публицистических статей Победоносцев заявил: «Государственная власть призвана действовать и распоряжаться, действия ее суть проявления единой воли» (18, с.46), которая лучше всего воплощена в личности монарха. Хотя следует отметить, что российские консерваторы не уделяли идее личного воплощения государства такого внимания, как в Германии. Во многом это объяснялось очевидностью тождества государства и самодержца, имевшей многовековую традицию и лишенную в России сколь-нибудь заметной и исторически значимой конкуренции со стороны других властных институтов вследствие неразвитости гражданского общества.
Именно поэтому русские консерваторы, в отличие от своих немецких «единомышленников», не желали слышать ни о каком законодательно оформленном ограничении самодержавия. Идея конституционализма, в той или иной форме принимаемая всеми немецкими охранителями, в принципе отвергалась русскими консерваторами. Карамзин полагал, что закон, поставленный выше царской власти, — абсурд, так как «блюсти неприкосновенность этого закона» будет просто некому, ибо «право без власти есть ничто» (12. с. 49). Поэтому Карамзин утверждал, что желание Александра I установить конституционные рамки для российского самодержавия нарушает легитим-

161

ную традицию института царской власти. Заочно обращаясь к императору, Карамзин заявил: «Россия пред святым алтарем вручила Самодержавие твоему предку и требовала, да управляет ею верховно и нераздельно. Сей завет есть основание твоей власти, иной не имеешь; можешь все, но не можешь законно ограничить ее!» (12, с. 498). Таким образом, если в Германии легитимная традиция вступала в противоречие с авторитетом власти, когда последняя желала расширить свои прерогативы, то в России — напротив, легитимизм зачастую возражал против даже слабых попыток самодержавия ввести для себя конституционные самоограничения. Поэтому представление российского консерватизма о государстве""отличаются большей склонностью к силовому мышлению, чем взгляды немецких консёрваторов. Консерватизм в Германии был в большей степени восприимчив к идее права, рассматривая монархию как институцию, которая развивается по определенным правилам. Можно сказать, что для немецких консерваторов власть и сила монархии вырастают из права (даже силовое государство Галлера основано на идее частного права). Для российских же охранителей не характерна правовая детерминация. Причем сами охранители это признавали. Так, Киреевский отмечал, что «само слово право было у нас неизвестно в западном его смысле, но означало только справедливость, правду» (13, с. 122-123). Характерно, что отсутствие правовой традиции вновь трактовалось не как недостаток, но как преимущество России, так как «никакая власть никакому лицу, ни сословию не могла ни даровать, ни уступить никакого права, ибо правда и справедливость не могут ни продаваться, ни браться... На Западе, напротив... все общественные отношения основаны на условии» (13, с. 123).

162

Тем самым, по мнению Киреевского, в саму основу европейской государственности была заложена либеральная идея общественного договора. Однако Киреевский и другие славянофилы не захотели заметить, что власть, не основанная на определенных правовых условиях, является безусловной, то есть неограниченной, считающей свои цели и задачи самодостаточными, а свои решения изначально справедливыми. Не случайна в этом отношении мысль Победоносцева, заявившего, что «первое оправдание власти есть различение правды и обличение неправды: на этом основана вера во власть и неудержимое тяготение к ней всего человечества», поэтому «власти принадлежит первое и последнее слово — альфа и омега в делах человеческой деятельности» (18, с. 185).
Такое самодостаточное положение власти в действительности приводило к изоляции самодержавия от российского общества и зачастую делало самого самодержца заложником ближайшего окружения. Любопытно, что к подобным выводам пришел не кто иной, как Леопольд фон Герлах — человек, которого нельзя заподозрить в недостатке силового мышления и в отсутствии верности монархическому принципу. Достаточно вспомнить, что он писал Фридриху-Вильгельму IV: «Гражданская война не самое великое зло... страх перед гражданской войной, как учат Франция 1830 и 1848 года и наши мартовские дни, еще большее зло» (46, S. 304). Однако даже такой поклонник силовых методов, посетив несколько раз Российскую империю на рубеже 20-30-х годов XIX века, одним из ее главных недостатков почитал отсутствие прочных, исторически сложившихся правовых основ императорской власти, что не позволяет ей опираться на российское об-

163

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

При этом был действительно подмечен один из недостатков просвещения
Романтики при этом были более склонны к авторитарному мышлению
Церковь
Реалисты русский вестник