<<<     ΛΛΛ     >>>   

Нужно отметить, что Хомяков, так же как и Ф. Шлегель и А. Мюллер, обвинил либеральное понимание истории в том, что оно подгоняет прошлое под современные политические схемы, однако обвинил он в этом не просветителей-энциклопедистов, а Гегеля, подметив у него эту «измену» консервативным принципам в том, что Гегель «понял историю наизворот, приняв современность или результат вообще за существенное и необходимое, к которому необходимо стремилось прошлое; между тем как современное или результат могут быть поняты разумно только тогда, когда они являются как вывод из данных, предшествовавших им в порядке времени» (27. с. 108). Фактически это обвинение в конъюнктурности. Среди российских историков-консерваторов этот прием в борьбе с либеральной историографией получил довольно широкое распространение. Так, в 1871 году один из авторов «Русского вестника», оценивая изданную А. Н. Пыпиным книгу «Общественное движение при Александре I», утверждает: «Автор смотрит на людей прежнего времени... как мог смотреть на своего современника... это ненаучный прием... его исследование служит не науке, а торжеству известной тенденции» (29, с. 185). И естественно, что эта манера исторического исследования не выдумана русскими либералами-историками, которые, по мнению охранителей, мало на что способны, а пришла с Запада. То есть в очередной раз российский консерватизм отождествил либерализм и европеизм, не желая уделять много внимания выделению на Западе сколько-нибудь заметного консервативного направления, так как это облегчало обоснование особого исторического пути России, в которой вредные, с точки зрения консерваторов, тенденции носили внешний «неисторический» характер, в отличие

73

от Европы, где эти негативные явления были органическими последствиями многовековой истории. Так, Хомяков сравнивая английский и российский либерализм, писал:
«Происходя из внутренней неполноты и ложности духовных законов, положенных историей в основание Англии, английский вигизм был естественным и... закономерным развитием одной из ее стихий... Иное дело вигизм нашего общества. Порожденный... только исторической случайностью внешних отношений русской земли и временным деспотизмом местного обычая... он сделался протестом против всей народной жизни» (27, с. 201).
Таким образом, чрезмерное увлечение принципом историзма роднит консерваторов Германии и России. В обеих странах охранители доказывали исключительность исторического развития своего отечества и его принципиального преимущества перед другими странами. Но если в России это преимущество, с точки зрения охранителей, состояло в отсутствии серьезных противоречий исторического развития, так как «русское общество выросло естественно и самобытно, под влиянием одного внутреннего убеждения. Церковью и бытовым преданием воспитанного» (13, с. 226), то в Германии в самих этих противоречиях консерваторы-романтики увидели решающее преимущество страны перед всей Европой, так как в этом состояла особая универсальность, которой, по мнению А. Мюллера, «не может быть в национальном представлении остальных европейских народов» (60, S. 47).
Итак, в заключение первой главы можно отметить сходность основных компонентов консервативного мышления Германии и России. Та антирационалистическая

74

основа консервативной мысли, которую Карл Манхейм выделил в Германии, в целом характерна и для России. Однако условия, в которых проходило формирование немецкого и российского консерватизма, достаточно различны. Если немецких консерваторов пробудило к жизни Просвещение и взявшая на вооружение его идеи Великая французская революция, то для русских охранителей главным «фактором раздражения» стали реформы Петра I. Правда, осмысленная консервативная реакция на них последовала только в начале XIX века, если не считать традиционалистской критики князя Щербатова, которая в свое время не имела широкого резонанса.
Эта особенность в формировании российского консерватизма, вызванная своеобразием исторического развития России, обусловила и отличие приемов, которые русские консерваторы использовали в своей полемике. От Карамзина к славянофилам и далее прослеживается тенденция обособления России от Запада. Тем самым либеральные принципы не только идейно дискредитировались, но и отделялись пространственно, так как прогрессистско-демократические тенденции в развитии объявлялись исключительно западноевропейским явлением. Это облегчало славянофилам и последующим направлениям российской консервативной мысли задачу по отстаиванию «особости» России, ее органической цельности и исторической самодостаточности, лишенной серьезных противоречий.
Нужно отметить, что немецкий консерватизм также был не чужд попыткам доказать «особость» Германии в Европе, но именно и только в Европе, а не за ее рамками. Поэтому особенность эта была несколько иного рода, чем в России. Немецкие охранители видели в Германии универсальное воплощение европейской сущности, так как

75

Германия, являясь сосредоточением всех европейских противоречий, могла, по мнению романтиков-консерваторов, их преодолевать, минуя революционные взрывы.
Из вышеизложенного видно, что российскому и германскому консерватизму не всегда хватало чувства меры в отстаивании своих взглядов, что нередко приводило к дефициту реализма и неадекватной оценке действительности. А это особенно гибельно для консерватизма, так как именно опираясь на конкретную действительность он мог успешно противостоять наступавшему либерализму.

Мы рассматривали узловые моменты консервативного мышления, развивавшиеся в этом общественно-политическом и культурном явлении в неразрывной связи с конкретно-историческими особенностями как времени, так и места. Именно эти особенности наложили свой отпечаток на конкретные проявления консервативного самосознания в Германии и России, которые будут рассмотрены далее. При этом необходимо отметить, что, несмотря на всю массу различий, в российском и германском консерватизме (как и в любом другом) существуют две идеи, которые во многом определяют охранительное, самосознание. Это принципы традиции и авторитета. По мнению Мартина Грайфенхагена, ведущим все-таки является понятие традиции, которое и составляет стержень консервативного самосознания, так как именно от него «идет понимание других положений теории консерватизма: авторитета, институциональности, консервативного пред-

77

ставления о религии и государстве» (132, S. 142). Именно сила традиции, по мнению Ф. Ю. Шталя, делает всех людей в той или иной степени консерваторами, так как обычай проникает во все сферы человеческих взаимоотношений и «все люди от природы связаны одними и теми же законами, пока доктрина революции не разлучает их с ними насильственно; все классы принимают свое естественное участие в легитимизме» (68, S. 297). То есть, согласно консервативному представлению, традиция сильна благодаря естественной природе вещей, и только искусственно созданные обстоятельства подрывают ее естественную силу. Так, П. Роден уже после многих потрясений начала XX века и в преддверии еще предстоящих катаклизмов этого столетия утверждал, что «здравый человек по природе своей консерватор» и только из-за революционных событий «он бывает готов к потрясающим переменам» (179. S. 94).
Поэтому неудивительно, что консервативное понимание традиции тесно связано с рассмотренным нами ранее принципом историзма, так как охранительное понимание традиций неминуемо переплетено с феноменом долговечности, именно долговечность «определяется независимостью традиций от времени» (132, S. 143). Таким образом, взаимосвязь понятий традиции и долговечности способствуют формированию принципа континуитета, который отделил, по мнению К. Шмитта, немецких романтиков от их «духовного отца» - Ж.-Ж. Руссо, так как «народ для них не как у Руссо - сам себе господин, - а результат исторического развития» (184, S. 91).
Однако, благодаря историческому континуитету, консерватизм отстаивает общественно-политический принцип легитимности, который, по мнению Фрица фон Калкера,

78

ведет к тому, что «индивид не имеет... никакого самодостаточного значения... он только звено в организме общественной жизни. Только благодаря общности с надындивидуальным смыслом существования его жизнь приобретает содержание и значение» (цит.по: 154, S.35). Таким образом, в поддержании традиций человеку отводится далеко не главная роль. Это не удивительно, так как временный и смертный индивид не в состоянии сохранить непреходящие обычаи. «Поэтому, — полагает Грейфен-хаген, — основа консервативной традиции может быть только божественной» (132, S. 144), мало того, человек «приобщается к традиции не по собственной воле и соображению, он призывается к ней силой, над ним стоящей» (132. S.144-145).
Получается, что основа консервативного понимания традиции двойственна. С одной стороны, сила традиции в естественном (природном) положении вещей, с другой — она существует благодаря «образу Бога в человеке и божественному миропорядку в роду человеческом» (69, S. 191), налагая на человека не подвластный ему императив должного, стоящий выше наличной реальности. В этой связи Лев Тихомиров писал, что «обычай формирует то, что есть, а не то, что должно быть. Между тем у людей идея "цели", порядка, идея того, что "должно быть", есть совершенно врожденная и вытекает из самой глубины человеческого духа», так как божественное начало заложило «в нас никогда не затухающий нравственный идеал» (24, с. 20). И как в том. так и в другом случае традиции обладают по отношению к человеку определенной силой принуждения, которая фактически лишает его, в представлениях консерваторов, самостоятельности в следовании традициям.

79

Тем самым в действие включается неразрывное с традицией понятие авторитета. Более того, по мнению Гёте, «при внимательном рассмотрении любой авторитет есть вид традиции» (цит. по: 132, S. 172). То есть для консерватизма оба эти понятия не существуют друг без друга, поэтому уже в наши дни Ганс-Георг Гадамер мог назвать традицию формой авторитета: «Освящение традициями и обычаями имеет невыразимый воздающийся авторитет, и наша исторически-конечная сущность определяется тем, что авторитет традиций всегда имеет власть над нашими поступками и намерениями» (цит. по: 132,S.172). "Однако единство авторитета и традиции не столь беспроблемно, как того хотелось бы охранителям. В реальной общественно-политической действительности авторитет власти, заботящийся о своей мощи, зачастую вступает в противоречие с требованием сохранения исторически сложившихся и «Богом данных» обычаев. И Германия, и особенно Россия являли тому массу примеров. Это неудивительно, если учесть, что принцип авторитета, являясь в большей степени функциональным понятием, чем идея традиции, способен лучше приспосабливаться к новой реальности, вбирая элементы враждебных для себя веяний, для того, чтобы этим же веяниям с большим успехом противостоять. Ханна Арендт, подмечая эту «живучесть» авторитета, утверждала: «Мы можем сказать исторически, что потеря авторитета — то есть радикальное сомнение не в легитимности силы государства, но в легитимности авторитета вообще — последняя и поэтому всегда решающая стадия того развития, которое веками сотрясало только традицию и религию. Из этих трех: традиция—религия-авторитет ...авторитет оказался самым стабильным элементом» (цит. по: 132, S. 172). Но подобное выживание

80

авторитета без традиции не может удовлетворить консерваторов в целом, так как для консервативного мировоззрения авторитет, лишенный моральной силы традиции, столь же враждебен, как и разрушающая авторитет революция. Причину подобного отпадения авторитета от традиции консерватизм видит в изначальной греховности и порочности человеческой натуры, так как «в Боге собственно нет никакого дуализма. Его образ в человеке и Его миропорядок в роду человеческом пребывают в полном единстве... Но здесь в конце концов был наложен отпечаток человеческой власти, которая была автономна и оттого оказалась падшей вне Бога, так возник второй порядок — право, свободное от первоначально божественного, от него отличающееся, да и часто ему противоречащее» (69, S. 194). То есть консерватизм четко разделяет два вида авторитета: божественный и человеческий. И если последний, зачастую являясь произволом, всегда вызывал у консерваторов недоверие, то первый, основанный на божественном установлении и являющийся фактически первоначальным авторитетом, признается консерваторами безоговорочно. Грайфенхагендаже полагает, что «только в том значении, которое отождествляет авторитет с божественным господством, традиция имеет близость к авторитету, которую предполагает консерватизм» (132, S. 173). Однако, по нашему мнению, не все консерваторы сохраняли подобное органическое единство авторитета и традиции в своем мировоззрении. Даже такой консерватор «без страха и упрека», как Эрнст Людвиг фон Герлах, должен был делать нелегкий выбор между своими консервативными принципами и авторитарными притязаниями прусской, а затем общегерманской монархии; в конце концов он остался верен своим принципам, заявляя, что «мо-

81

нархия еще должна заслужить милость Бога среди человеческих правовых и житейских отношений» (цит. по: 185, S. 32). Однако платой за такую принципиальную верность традиции и божественному авторитету был полный разрыв с авторитетом земным — в лице прусского короля (а затем германского кайзера) и его великого канцлера. Редкий консерватор мог решиться на такое: ведь в Германии (и особенно в России) охранители были партией власти, поэтому порвать с авторитетом власти во имя легитим-ной традиции было дано не всякому. И если в Германии с ее мощными традициями иерархического общественного устройства и федеративного территориального деления все-таки было возможно, оставаясь консерватором, выражать несогласие с авторитетом государственной власти, то в России это было по большей части невозможно. Ведь самодержавие, помимо фактической силы, обладало силой исторически сложившейся традиции, поэтому охранитель, протестующий против самодержавия, по сути пилил сук, на котором сидел. Не случайно Карамзин, осмелившийся критиковать Александра I в своем опусе «О древней и новой России», был недоволен в первую очередь именно намерением самодержавия ограничить свою власть. Если как историк и консерватор Карамзин не мог не видеть разрушительного воздействия самодержавия на органический континуитет исторически сложившихся традиций, то способ к недопущению этих негативных явлений, который он считал допустимым, целиком зависел от воли самодержца: «Да царствует благодетельно!» (12, с. 499). Справедливости ради следует отметить, что Карамзин понимал уязвимость и «беззащитность» традиции перед всевластным авторитетом самодержавия и подобно Э. Л. фон Герлаху обращался за поддержкой и к божествен-

82

ному авторитету, полагая, что «свободу дает не Государь.., а каждый из нас самому себе с помощью Божей. Свободу мы должны завоевать в своем сердце миром совести и доверенности к Провидению» (11. с. 161). Однако написано это было не для всеобщего чтения и притом незадолго до смерти.
Таким образом, традиция и авторитет во взглядах и поступках консерваторов Германии и России зачастую вступали друг с другом в противоречия, лишая охранителей обеих стран внутренней устойчивости, хотя внешне их позиции при этом выглядели достаточно внушительно. Однако соотношение авторитета и традиции в различных сферах консервативного самосознания было неодинаковым. Одним из бастионов традиционалистского понимания действительности были земельные отношения, которые в совокупности с сопутствующими явлениями получили название почвенничество.

Нужно отметить, что в защите традиционных жизненных устоев консерватизм опирался на землю в буквальном смысле слова, так как "именно земля, а точнее — землевладение составляло для консерватора основу человеческого общества. Еще Юстус Мёзер видел в поземельных отношениях основу истории Германии, отводя им даже большую роль, чем деятельности людей: «История Германии приняла бы совсем другой оборот, если бы мы проследили все перемены судьбы имений как подлинных составных частей нации, признав их телом нации, а тех, кто в них жил, хорошими или плохими случайностями, которые могут приключиться с телом» (58, S. IX-X). Таким образом, при помощи землевладения природа в консер-

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Так как сегодня дворянство основано на добровольно возложенном на себя долге
Его брат леопольд фон герлах видел в бюрократизации власти причину морального разложения высших
Которую российские консерваторы выдвигали в защиту самодержавия

Неизбежно упрощает реальное многообразие консервативного движения в германии