<<<     ΛΛΛ     >>>   

206

социальной политики» (42, S. 73). Хотя нужно отметить, что помимо социал-реформистского элемента в программу по инициативе сторонников А. Штекера были внесены и антисемитские мотивы, так как Штекер именно с представителями еврейской общины связывал засилье финансового капитала.
Однако победа группы «Kreuzzeitung» и примыкавшей к ней христианско-социальной рабочей партии оказалась пирровой. Очень скоро консервативная партия попала под влияние Союза сельских хозяев, все более становясь защитницей эгоистических интересов немецких землевладельцев, равнодушных к политике социальных реформ. Союз сельских хозяев ничего не предлагал для разрешения социального вопроса, так как его сторонники исповедовали идею о «естественном неравенстве» людей, поэтому в одном из программных заявлений союза говорилось:
«Земля не небеса, и мы сами при помощи хитроумных учреждений не сможем добиться райского состояния» (цит. по: 172.S.94).
Таким образом, к началу XX века немецкая консервативная партия самоустранилась реформистской политики, несмотря на то, что в научных кругах Германии достаточно много внимания уделялось дальнейшему развитию принципа социальной монархии. Наблюдалась парадоксальная ситуация, когда в трудах Вагнера, Шмоллера, Брентано и других создавалась достаточно развернутая теория консервативного социального реформизма, а основная масса консерваторов оставалась равнодушной к данной проблематике. (Подробнее о развитии теории консервативного реформизма см. 111.)
Что касается отношения российского консерватизма к возможности реформистской политики, то на него на-

207

ложила неизгладимый отпечаток бурная преобразовательская деятельность Петра I. Его реформы были столь резкими, а европейские заимствования иногда столь бесцеремонно внедрялись в общественно-политическую и бытовую жизнь, что любые реформы еще очень долго представлялись многим российским охранителям бесполезным и опасным заимствованием чуждых России западных порядков. По мнению Погодина, Петр I поставил с ног на голову сам механизм общественно-политических изменений, так как «переворот государственный, революцию... начинает у нас первый Император..., а консерватизм выражается народом» (22, с. 254). Однако полностью отрицать преобразования, вызванные нуждами упрочения могущества самодержавной монархии, российские охранители не могли, так как государственная идея, основанная на самодержавии, была ключевым моментом консервативного мировоззрения в России. Поэтому, принимая изменения как неизбежное зло, русские консерваторы требовали, чтобы перемены не нарушали преемственности исторического развития России. Так, Н. М. Карамзин, первым из российских консерваторов выразивший осмысленное отношение к переменам, не возражал против того, «что обычаи естественно изменяются», но считал, что возбуждение искусственных изменений правительственными уставами «есть насилие беззаконное и для Монарха Самодержавного» (12, с. 489). Эта оценка касалась не только действий Петра I, но и попыток Александра I преобразовать государственный строй Российской империи, которые Карамзин считал выдумкой досужих мечтателей, так как «спасительными уставами бывают единственно те, коих давно желают лучшие умы в Государстве, и которые, так сказать, предчувствуются народом, будучи ближайшим

208

целебным средством на известное зло: учреждение Министерств и Совета имело для всех действие внезапности» (12, S. 506). То есть Карамзин, не отрицая возможности перемен, полагал, что следует реагировать на них, но не способствовать их появлению, иными словами, он предлагал реагировать на современные проблемы, а не создавать проекты для будущего, чем, на его взгляд, грешили сторонники «либерализации» России. Такой подход к реформам коренился в самом консервативном мышлении, апеллирую тем к конкретной действительности в противоположность идеалистическому либеральному рационализму. И уже в 70-е годы XIX века, когда Россия переживала тяжелый пореформенный период, один из авторов «Русского вестника», полемизируя с либеральным реформизмом, утверждал: «Гораздо полезнее и "реальнее" служить своему времени, чем будущему; и своему отечеству, чем фантазии» (29, с. 231). Подобная «деидеализация» преобразовательской деятельности была характерна и для Тихомирова, который был самым последовательным сторонником консервативного реформизма. По его мнению, «поддержание гармонии между теми целями, которые хочет себе ставить личность, и теми неотменимыми законами природы, в которые эти цели придется вдвинуть, — составляют, можно сказать, корень социальной мудрости» (23,с.41).
Постоянно обвиняя либералов в стремлении к необоснованно глубоким преобразованиям, русские консерваторы тем самым пытались доказать некомпетентность российского «прогрессизма». Нужно отметить, что подобный момент не был столь ярко выражен в отношении немецких консерваторов к «своим» либералам. Более того, немецкие охранители часто иронизировали над «высоколо-

209

бостью» сторонников партии прогресса и критиковали не столько некомпетентность либералов, сколько их мировоззренческое доктринерство в отношении к реформам. Русские же либералы, будучи, по мнению охранителей, искусственным и чуждым для России явлением, пришедшим с Запада, не могли понять истинных нужд страны и поэтому были неспособны действовать адекватно реальности. Так, Карамзин, оценивая преобразовательскую деятельность Екатерины II, утверждал: «Екатерина хотела умозрительного совершенства в законах, не думая о легчайшем, полезнейшем действии оных; дала нам суды, не образовав судей; дала правила без средств исполнения» (12, с. 495). А Победоносцев, говоря о восстании декабристов, особенно обращал внимание на чуждость России их прекраснодушных планов, поэтому попытка «осуществить британский идеал» отразилась «у нас в 1825 году в бездумной попытке аристократов-мечтателей, не знавших ни своего народа, ни своей истории» (18, с. 55).
Однако, критикуя либеральных политиков и государственных деятелей за «профессиональную несостоятельность» и фактически не выдвигая никаких реформаторских предложений, российские консерваторы любое преобразование склонны были считать либеральной затеей. Так, в «Русском вестнике» за 1886 год, когда шло всеобщее наступление на реформы 60-70-х годов, деятели типа Милютина и Лорис-Меликова, которые, будучи представителями высшей бюрократии, не желали ничего, кроме усиления государства путем умеренных преобразований, были определены как «безумцы», вздумавшие «ввергнуть стомиллионный народ в хаос реформ, не имея о них понятия» (7, с. 275).

210

Поэтому неудивительно, что все рассуждения российских консерваторов о возможности умеренных преобразований носили отвлеченный характер, так и не приведя ни к одной существенной программе реформ.
Это касалось не только политической, но и социальной сферы. Российские консерваторы, так же как их немецкие коллеги, критиковали индивидуалистический либерализм за невнимание к социальному вопросу. Например, М. Погодин писал по этому поводу еще в 1845 году:
«Горе. если средние сословия не образумятся там заблаговременно и не сделают уступок» (19, с. 60). Он обвинял манчестерских фабрикантов и лондонских парламентариев в том, что они «не хотят уступить одного часа из двенадцати в облегчение несчастных работников и вешают равнодушно на аптекарских весах капли их пота и крови, в гордой надежде распутать гордиев узел, который лишь только затягивался крепче на Западе» (19, с. 60). Однако такая прозорливость обнаруживала себя только в отношении к Западу, и русские охранители, рассуждая о необходимости социальных ре4юрм в Европе, чаще всего обходили молчанием необходимость подобных преобразований в России. Показательно, что Александр II, решив приступить к разработке проекта об отмене крепостного права, хотел, чтобы инициатива при этом (хотя бы формально) исходила от дворянства, но его ожидания подобной инициативы оказались напрасными. Инициатором преобразований в очередной раз выступил государственный аппарат. Именно высшее чиновничество в России было инициатором любых умеренно-консервативных преобразований, непременно встречая оппозицию со стороны консервативного дворянства. В Германии ситуация была похожей, хотя там аристократическая фронда часто сопро-

211

вождалась не просто критикой, но и выдвижением каких-либо альтернативных, но все же реформистских проектов (достаточно вспомнить самостоятельную позицию группы «Kreuzzeitung» по отношению к социальным реформам).

Одной из отличительных особенностей консервативного реформизма в Германии и России было то, что его основными носителями были представители бюрократического аппарата, а точнее, высшее чиновничество, которое составляло ближайший круг сановников, стоящих у престола. При этом все их реформистские проекты были охранительными уже «по определению», так как главной их целью являлось упрочение и стабилизация государственной власти, носителями которой являлись эти представители высшей бюрократии. Поэтому, например, конфликт между Сперанским и Карамзиным был не столько конфликтом между либерализмом и консерватизмом, сколько спором различных подходов к осуществлению охранительной политики, так как при всех заимствованиях действительно либеральных элементов государственного устройства Сперанский оставался убежденным сторонником самодержавия и его проекты были способом это самодержавие упрочить.
Что касается Германии, то там основная масса реформаторов также принадлежала к бюрократии, которую особо принципиальные сторонники легитимизма не жаловали, так как она была для них порождением просвещенческого рационализма. Однако все прусские чиновники-реформаторы: Штейн, Гарденберг, Радовиц, Бисмарк, Бюлов,

212

Бетман-Хольвег и др., высшую свою задачу видели не в самих реформах, а в укреплении авторитета государственной власти, носителями которой сами являлись. Наиболее откровенно отношение к реформам, проводимым чиновничьим аппаратом, и к их цели Бисмарк выразил в 1868 году в одном из писем к военному министру Роону, заявив: «Форма, в которой король осуществляет господство над Германией, никогда не имела для меня особого значения; всю силу стремления, которую мне дал Бог, я направил на тот факт, что он его осуществляет» (цит. по:
110, с. 231).
Склонность высшей бюрократии к умеренным реформам объясняется еще и тем, что представителям чиновничества не было свойственно мировоззренческое противоречие между авторитетом и традицией, характерное для представителей «общественного» консерватизма. Совершенно естественно, что люди, включенные в структуру государственной власти, были склонны оставаться на стороне авторитета, если возникало противоречие с исторически возникшей традицией.
Нужно отметить, что особая лояльность немецкого (особенно прусского) чиновничества к верховной власти была отличительной чертой Германии. Со времен Фридриха II для чиновничества фактически не было другого авторитета, кроме короля. Любопытен текст присяги прусского чиновника, датированной 1867 годом, то есть когда помимо королевской власти формировались и другие центры власти. Однако, несмотря на это, присяга была выдержана в лучших традициях абсолютизма: «Я (имярек) клянусь перед Богом всемогущим и всезнающим, что буду покорным, верным и послушным Его Королевскому Величеству Пруссии, моему всемилостивейшему повели-

213

телю» (цит. по: 175, S. 92). Канцлер Мантойфель, ставший символом чиновничьего абсолютизма, в докладной записке королю 1856 года писал, что «ни одно прусское министерство и ни один прусский министр не может даже подумать о том, чтобы поставить себя самого на место королевской власти» (37, S. 147). Но даже Мантойфель видел в чиновничестве нечто большее, чем просто инструмент для осуществления королевской воли, так как «прусский министр короны не выполнит ни одного поручения, если сам не обладает ни способностью, ни волей» (37, S. 147). Фактически Мантойфель видел в высшей бюрократии не только проводника королевской власти, но и в определенной степени ее носителя, наделяя министров обязанностью «добросовестно и с самопожертвованием дать совет о том, что нужно делать, будучи готовым связать со своею персоной возможный результат, особенно если он в данный момент неблагоприятен» (37, S. 147). Нетрудно предположить, что такое «самопожертвование» возможно как в случае крайне реакционной, так и достаточно реформистской политики. При этом чиновничья верность монархии играла во многом стабилизирующую роль, так как являлась фактором, стоявшим выше ситуативных разногласий, а иногда и собственных убеждений. Последнее, по мнению Э. Штока, исследовавшего экономические интересы консерваторов в бисмарковскую эру, особенно ярко проявилось в период становления Германской империи. Согласно его наблюдениям, многие высшие чиновники, руководившие либерализацией хозяйственной жизни новой империи, согласно воле Бисмарка, действовавшего от имени Вильгельма I, после отставки оказывались «большей частью в рядах немецкой консервативной партии» (192, S. 14), выступавшей против

214

такой либерализации. Однако это не следует трактовать как примитивную измену мировоззренческим ценностям. Все изменения, проводимые правительственным аппаратом, диктовались конкретными задачами, которые нужно было решать «здесь и теперь» вне зависимости от мировоззренческих принципов. Так, X. Рейнке, исследовавший влияние бюрократии на политическую систему Германии, полагал, что судьбоносные реформы Штейна—Гарденбер-га первоначально ставили перед собой чисто фискальные цели. С его точки зрения, контрибуция в 120 миллионов франков, наложенная Наполеоном на Пруссию, «вынудила короля Пруссии к повышению финансовой работоспособности своего государства, чтобы Пруссия смогла выйти из кризиса и снова играть значительную роль в кругу европейских держав» (175, S. 75). То есть долгое время главной целью правительства было изыскание финансовых ресурсов, все остальные задачи были ей подчинены, поэтому чиновничья элита в первую очередь искала выход из сложившейся ситуации независимо от собственных мировоззренческих установок. Только с конца 1808 года (по мнению Рейнке) цели правительства «стали простираться дальше сбора налогов» (175. S. 99), да и то не в соответствии с заранее разработанной программой, а просто согласно логике развития событий.
Можно сказать, что правительственные реформы долгое время не имели философского обоснования, чего нельзя сказать о противостоящей правительственному реформизму аристократической фронде, с самого начала опиравшейся на теоретические установки немецкого романтизма. Э. Р. Хубер в своей многотомной «Конституционной истории Германии» отметил, что правительственные реформаторы изначально «проигрывали» деятелям

215

реставрации в теории, так как были по своим профессиональным навыкам практиками в сфере внутренних дел и финансового управления, и лишь небольшая их часть занималась юстицией и дипломатией. В партии реставрации, напротив, многие «начинали судебными асессорами и добились высокого рыцарского сана через провинциальные суды. Можно сказать, что партия реформ состояла из административных юристов, а партия реставрации из юристов, занимающихся собственно юстицией» (139, S. 126). Однако обращает на себя внимание то, что и сторонники реформ, и их противники были, в основном, государственными служащими. Это приводило к тому, что борьба за реформы долгое время велась в узкоправительственных кругах без привлечения общественного мнения. Сторонники реформ старались не столько заручиться поддержкой общественности для проведения умеренных преобразований, сколько стремились занять ключевые посты в правительстве, администрации и армии, склонив короля к осуществлению реформ. Это приводило к тому, что именно в недрах правительства Пруссии стали, как ни странно, формироваться элементы парламентаризма. По мнению Барбары Фогель, основанная на кооптации кадровая политика, порядок ведения дел с речами, дискуссиями, вотумами, записками, законопроектами «способствовала формированию "квазипарламентаристских черт" в среде бюрократии» (197, S. 8), создавая основу для формирования фракций среди чиновников. Но при этом нужно помнить, что и «либералы», и «консерваторы» в правительстве в той или иной степени явились сторонниками преобразований, так как тотальный крах ancien regime в результате наполеоновского натиска сделал понимание необходимости реформ общим базисом для формирующе-

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Однако такой взгляд на дворянство был во многом попыткой выдать желаемое за действительное

Во время разработки финансовой реформы правительством гарденберга ее авторы альтенштейн
Критика бюрократии была одной из излюбленных тем охраните-167лей как в германии
О коренных постановлениях россии как причине ее непоколебимого благоденствия вестник европы