<<<     ΛΛΛ     >>>   

Расширение замкнутого мира на бесконечность оборачивается потенциальным множеством замкнутых, изолированных и локальных миров, практически непроницаемых друг для друга. Каждый из них самодостаточен и не испытывает необходимости в другом, разве что из чистого любопытства и ради развлечения индивид может переходить из одного в другой и сравнивать их. Но такой переход, чаще всего, является результатом не избыточной силы духа, которому тесно в предлагаемых канонах, а есть следствие простой поверхностности и непонимания субъекта. Когда субъект найдет соответствующий ему мир, все его метания и поиски закончатся. Единственно Поэт здесь – универсальная фигура, находящаяся в покое. Он охватывает всю бесконечную совокупность значений, но интуитивно, а потому не принадлежит сам себе, не осознает отчетливо собственное знание. Интуиция и творческое (т.е. синтетическое, порождающее, а не аналитически-развертывающее) мышление подконтрольны дискурсу очень отчасти. Он способен создать лишь условия для их по(про)явления.
Литературовед же действует вполне определенно, но не потому, что вся бесконечность значений уже актуально существует и ему остается лишь воспользоваться готовыми формами. Бесконечность значений здесь потенциальна и теоретическая работа Литературоведа эту потенциальность актуализирует, он творит значения как определенные смыслы. Он, по сути, занимается творением смыслов, пересчитывая их и так подходит к бесконечности – как исчерпаемой, поскольку видит, что успешно в ней продвигается.

Описанные континуумы значений относятся к формализованному типу, основным способом понимания в которых является непосредственное объяснение. Следующие виды континуумов характеризуются как процессуальные, рациональность в которых не достигает исчерпывающей ясности, передаваемой в готовом и завершенном виде. Эта сторона рационального отношения к миру включает как свою компоненту противоречие, частичный отказ от самой себя, от окончательности и безусловности формулировок. Их строгость, однако, сохраняется;

Это уровень философской рефлексии и доминирует на нем, конечно, Философ. Он осуществляет преемственность между отчетливой классически-объяснительной формой рацио и его иносказующей, указывающей, намекающей стороной, между логикой линейной, статичной с одной стороны и сдвигающей, уводящей от окончательности толкований с другой. Его положение – равновесное, а иноговорящая логика выражена так, чтобы провести понимание читающего (и выразить должным образом собственное) через всю совокупность значений – от неуловимых виртуальных до отчетливых и безусловных актуальных.
Как показывает историко-философская практика, обращение к соседнему полю Поэта в работе над стилевой формой с проясняющимся смыслом, который исходит из закрытости неприсутствия в ясность сказанного, нередко оказывается плодотворным (как пример -  творчество Хайдеггера, неоднократно сопутствующего Гельдерлину). Плодотворность, возможно, стоит здесь в прямой зависимости не только от индивидуальных особенностей Философа, который сумел найти близкого ему Поэта, но и от философской способности провести необходимую экспликацию смысла.  Но если в Философе (вос)преобладает внутреннее поэтическое начало, то перед нами появится очередное литературное произведение. От Философа не требуется дать смысл целиком, полностью его выявив – это и было бы формализацией, ведущей к догматизму. Дать целиком, завершенным образом означает объективировать смысл, «урезав», тем самым, его содержание. Работа Философа в том, чтобы дать возможность смыслу непрерывно течь, что размывает всякую идеологическую догматику и обновляет-поддерживает сознание в бодрствующем состоянии. Философ на уровне сугубо рефлексивной деятельности обрисовывает-формирует поле первоначальных смыслов, аксиоматических и априорных, представляющих полную совокупность принципов и понятий, обеспечивающих последующую реализацию самодостаточности жизненного мира человека. Мир его рефлексии в этом смысле также замкнут, как и в предыдущих случаях. Рациональное построение должно быть завершено, иначе оно не состоится. Можно сказать точнее: требуется вступить в завершение, чтобы оно в той или иной степени присутствовало. Этого будет достаточно для удержания рациональности;

В мифологическом материале функционирует несколько совершенно автономных логик рассуждения, вновь образующие замкнутые миры понимания. Но эта замкнутость уже более закрыта, чем в случае счетно-бесконечных континуумов, где работают Критик и Литературовед. Открыто путешествовать между мирами поверхностному индивиду здесь не удастся, его поверхностность удержит его в любом из них, поскольку каждый включает в себя бесконечную поверхность, по которой можно благополучно скользить всю жизнь, думая при этом, что происходит движение вперед, к новым смыслам. Все миры счетной бесконечности умещаются в одном таком суперзамкнутом мире. Это уровень Поэта, но уже без сопровождающих фигур.
Мифологическое сознание имеет, по крайней мере, три ближайших составляющих: собственно поэтическую, которую определим как адекватно-стилевую, рождающую соответствующие данному смыслу речевые формы; далее отметим  религиозную и философскую. Они могут быть и разобщены, даны в собственной акцентировке, тогда перед нами предстанут фигуры Поэта, Мистика-теолога и Философа. Эти составляющие способны составить равновесную и согласованную композицию, в таком случае Поэт перейдет в Мистика и Философа. Усиление согласованности приведет к концентрации всех трех составляющих в фигуре Философа и возникнет вариант философской мифологии, сопровождающей всякое глубокое, рационально продуманное учение. Философски мифологичен не только, например, Платон – это выглядит явно в силу используемого им стиля свободного художественного повествования, но также и Шеллинг, когда он пишет: «Темное, бессознательное, то, что Бог как сущность постоянно пытается вытеснить из своей глубины и исключить, есть материя (пока еще не сформировавшаяся); материя есть не что иное, как бессознательная часть Бога…». Есть ли это рациональное определение материи? Нет, конечно. В Шеллинге говорит его мистико-теологическая составляющая, чью речь он вводит в философский текст. Умаляет ли это Шеллинга как философа? Опять-таки, нет. Таков его стиль, склонный не к прямому объяснению, а к косвенному, к аналогии и параллелям, к использованию «способов говорить» о том, о чем непосредственно нельзя сказать. Такой стиль творчески продуктивен – скажем, в приведенном отрывке присутствует прямая метафора вытеснения, играющая важную роль в психоанализе Фрейда. То, что Шеллинг говорит о Боге, о чем рассуждают наиболее основательные теологи, есть разговор, прежде всего о глубинах человеческой души. Поэтому если мы сумеем отстраниться от желания увидеть в отрывке отвлеченный разговор о материи, то сумеем разглядеть в нем живую конкретную мысль. Для этого нужно уметь смотреть на текст под разными углами, не выхватывая из него отдельные, понятные нам фрагменты, но цельным взглядом обозревая все его смысловое многообразие. Реализация такого подхода требует допущения в рациональный текст нестрогой, на первый взгляд, образной поэтической речи. Философская мифология неизбежно присутствует и у абсолютного рационалиста Гегеля в виде самоотчуждающейся абсолютной идеи, приходящей к самопознанию. Мог ли он обойтись без этой, как некоторые полагали, «мистики»? Отбросить мистику, а науку оставить – взять «ценное и лучшее», а все прочее исключить из системы? Иными словами, изъять зерно, а землю, куда оно посажено, выбросить за кажущейся ненадобностью. Ответ ясен: зерно останется зерном, абстрактным построением и не разовьется в живую и творческую силу. Эта земля как раз и есть миф, в котором живет и развивается рациональное понятие.
Мифологичен и Маркс, несмотря на постоянную апелляцию к научному сознанию: он заменил гегелевскую землю иной средой и вырастил, таки, саженец пролетарской идеологии, отринувшей исходное философское зерно;

Отсюда действует Соавтор и на этом уровне все прочие фигуры у него в гостях, но одновременно и у себя дома, поскольку он есть скрытая сущность каждого из них, их реальность и жизнь. Насколько фигура не закрывается своей мнимой самостоятельностью и кажущейся внешней индивидуальностью, настолько она причастна себе же, своей основной сущности. Причастность сущности выявляется в акте свободного решения индивида по поводу принятия сущности. Соавтор может стать сущностью, если будет допущен к этому – но кем или чем? Кто ему в силах помешать, если он в основе творения?
Спросить, видимо, нужно точнее: какой сущностью он может стать? Ибо лишить его существенного положения никакая частная фигура не в состоянии. Соавтор неизменен и все трансформации происходят в явном и открытом сознании фигурантов, к которым он, Соавтор, апеллирует и взывает. Соавтор хочет вызвать встречную работу сознания с целью провести его по всему многообразию жизненных миров и контекстуальных значений, иными словами – вырастить в нечто полноценное, открытое и самостоятельное. Сущность желает укорениться, найти свою землю и полностью актуализироваться. Соавтор сам по себе, как относящийся к пустому контексту, именно пуст и выполняет собственную задачу перехода частных контекстов в более общие, с тем, чтобы эта искомая пустота себя обнаружила. Момент самообнаружения и актуализации будет точкой роста сознания, его принципиальной трансформацией, оно узнает себя как универсальное и бесконечно действенное, в сущности – как единственно реальное, которому ничего не противостоит и не угрожает.
Мир пустого континуума – разомкнутый и бесконечный, это мир реального бытия. Некоторые философы достигают его, и в целом здесь лучше себя чувствует Философ, если достанет у него силы на философскую веру. Философ привык сохранять ясность духа и не терять себя даже там, где никакого «себя» нет. Его это не обескураживает, он понимает, что словами дело не оканчивается и даже не начинается. Его опора на пустой контекст невыделенных, виртуальных значений должна быть безусловной и несомненной, тогда он сможет перейти от слов к делу и выйти из бытового круговращения навязанных форм и способов поведения, оценок, действий, суждений и т.д. Это путь философского просветления и он, разумеется, не единственный. Но насколько  мы мыслящие существа, настолько он актуален.
Неклассическая рациональность (и рациональность вообще) в пустом континууме находит свое завершение, она состоялась и достигла в нем меры. Пустой континуум предполагает полную связность всего существующего содержания, доходящую до прямой тождественности. Действительно, пустота определяется по отсутствию (буквально – пустое место), имея как свой ведущий момент общую неразличенность сущего и, следовательно, его потерю (прозрачность) для рассудочно-категориального мышления.
Высказавшись в пустом континууме по одному поводу, индивид одновременно высказывается и по всем остальным вопросам. Речь идет не о частных и формализованных фрагментах знания, которые суть временные и основанные на соглашении произведения-проекции рацио, а о знании в высоком греческом значении блага, которое не утилитарно  и не приложимо, может быть, сиюминутно для достижения материального комфорта. Однако вне этого высшего блага не происходит осуществление человека, он остается частной же личностью, не живущей, но претерпевающей жизнь.

Мы провели пространственное разделение континуумов значений и увидели как начало рациональности, так и ее естественное завершение. Первое лежит в аналитически-развертывающей, последовательной деятельности рассудка, ведущего рассуждения таким образом, что за ними можно следовать внешне воспринимающим образом. Формальность и поверхностность здесь – нормальный тип отношений, никакой «глубины» (следовательно, и разбросанности) содержания не предполагается. Прежде чем говорить о каких-либо «глубинах», требуется хорошо освоится на поверхности. Второе исключает такие рассуждения, они появляются только как вторичные, необязательные и служащие для пояснения.
Основным звеном в завершающем этапе рациональности является декларация, утверждение, основанное на пустых терминологических формах, которыми могут выступать слова повседневной речи. Обязательная линейная последовательность рассуждений здесь устранена, весь процесс понимания совершается сразу, вне временной последовательности «раньше-позже».
Высказавшись в условиях завершенной рациональности об одном, мы делаем заявление обо всем. Отсюда берут начало универсальность суждений философского текста и мифологических сюжетов, творящих(ся) в условиях онтологического генезиса. Их собственные значения пусты, и эта пустота дарует место для разворачивания внешнего многообразия имен-вещей, впервые делает возможным появление их индивидуальных различий. Вещь и ее имя совпадают, мысль и то, о чем она – одно и тоже.
Речь, идущая из пустого контекста, относится к Соавтору, говорящему через Философа. Жиль Делез спрашивает как о фундаментальной проблеме: «Кто говорит в философии? или: что такое «субъект» философского дискурса?» [82, 136].
Говорит Соавтор-Философ и делает он это цельно, не растрачивая смысловое единство мира на его описание в виде механического множества частных точек зрения. Говорить цельно и означает говорить все сразу, в смысловой собранности. Много слов при этом не бывает, они появляются потом, когда возникает желание (или необходимость какого-либо рода) донести мысль в доступной, пространственно развернутой форме до фигурантов соответствующих контекстов.
Время пустого контекста есть экзистенциальное время с его элиминацией геометрической пространственности и, одновременно, удержанием образности используемых выражений. В экзистенциальном времени нет разделенности, реально существует (в абсолютном смысле) данный момент времени, «здесь» - он, как видим, определяется пространственно. Сказать вместо этого «настоящее» или «теперь», конечно, можно, но в определении мы опять выйдем на «здесь», оно – то, что дано.
Пространство смысловым образом интенсифицируется, стягивая смыслы и решения, все альтернативы в данное место и данный момент – в тот, в котором индивид себя обнаруживает как «себя» и видит в этом себе силовое сосредоточение мира. Будучи стянутыми в точку «сейчас» (эквивалент «здесь») альтернативность и вообще разделенность исчезают, но конкретность высказываний остается.
В качестве пояснения приведем гегелевское определение движения: «Две точки сливаются в единую точку, и в то время, когда они есть в одном, они также не есть в одном. Движение и состоит именно в том, что тело находится в одном месте и одновременно в другом, причем столь же верно, что оно находится не в другом, а именно в данном месте» [65, 72].
В ближайшем, буквальном отношении речь идет именно о движении, это и есть собственный контекст данного гегелевского положения. Не сказано ли попутно здесь и о другом? Причем это «другое» должно быть не выведено логическим путем, а усмотрено в  той же картине. Чтобы увидеть нечто еще в приведенном отрывке, желательно знать, конечно, его ранее -  тогда нам придется только узнать его, припомнить. Такое знание у нас есть: гегелевская дефиниция, высказываясь об абстрактном, механическом движении, говорит о мере, дает характеристику его ограничивающих сторон. Можно ли вообще высказаться по существу и не сказать опосредованно о мере? Ведь мера определяет условия философских суждений, и они могут быть усмотрены в последних.
Границы меры именно таковы, как и точки в представлении движения. Одно и другое ограничение (если за ведущий образ взять геометрическую линию) содержаться друг в друге, граница знает о своей противоположной ипостаси и в начале, таким образом, содержится завершение, а в завершении живет начало. Первое рождает ощущение трагичности философских истин, но второе ставит все на свои места, создавая нужную перспективу, в которой все видится в свете должного.
Что есть мера, как не гегелевское «быть здесь и не здесь»? Другая точка, к которой отсылается внимание, суть та же самая, прежняя, но поданная в ином ракурсе, в аспекте завершения.
Внимание, метнувшееся в другую точку, поскольку было отослано туда из начального положения, находит там то же самое, это кажущееся иное суть прежнее и внимание, таким образом, даже не возвращается в исходную точку, в этом нет необходимости. Приходит осознание, что по существу внимание никуда и не уходило. Чем же оно занималось, уясняя себе факт движения-меры? Своим делом, самопознанием – внимание внимало, всматривалось в исходное содержание и, обнаружив в нем противоречие, восприняло его как движение, которое относится к смыслу.
Итак, мера есть смысловое движение исходного содержания, т.е. движение понимания в осознанном и принятом противоречии. Это, по-другому, найденное и раскрытое противоречие. Противоречие явилось основой смысла, который оказался не поверхностным и формальным, а основательным, требующим для осознания кроме чтения еще и обязательной внутренней работы духа.
Мера как смысловая граница должна быть замкнутой величиной, иначе она не будет ограничивать содержание в точном значении этого слова. Замкнутая величина сохраняет внутреннее единство, и это мы увидели в факторе самотождественности границы, в совпадении ее с собой же.
Высказываясь о движении, Гегель сказал и о мере, и о смысле… Эти суждения не служат ни для инструктивного использования, ни для «принятия к сведению»; они составляют незаметную и потаенную часть познавательных способностей, которая определяет качество рождающейся мысли.
Внимание в своей сути и мере всегда остается собранным, оно – в одном. Дополнительное смысловое измерение, которое связывает две пространственные стороны – границы меры, естественно назвать временем. Это как раз его экзистенциальная форма, появляющаяся из работы сознания в смысловой области. Как видим, никакой формализации по поводу измерения времени мы не проводим, но прослеживаем, как и где оно возникает.
Взгляд в одну пространственную точку ведет к самогипнозу, и внимание может погрузиться в сон разума, в котором увидит только свои (не лучшие) представления. Почему «не лучшие»? – поскольку оно поставило себе внутренние ограничения, их оно и зафиксирует, как покажется в этом сне, «на практике».
Поскольку пространственность и образность сопровождают понимание и внимание, то сноподобное состояние сознания в рациональности, видимо, присутствует всегда. Но его можно нейтрализовать, если внимание сделать раздвоенным, чтобы сон не увлек его полностью. Одна часть внимания должна оставаться неподвижной и не вовлеченной ни во что деятельное, она и послужит проводником Соавтора .
Деятельное обременено механичностью, суетой и мельтешением точек перемещения, которые всегда остаются на месте, погружая сознание в гипнотический сон. Поэтому греки так ценили незаинтересованное созерцание, ставя его превыше достижения материальных благ.
Смысл как раскрывающаяся будущность экзистенциального времени не имеет завершенной предыстории. Будущность приходит и раскрывается в аналогично-зеркальном действии индивида, и оно никак не может быть определено через прошедшее, подобно определению следствия  через причину в физическом времени. По поводу возникающего смысла нельзя спросить откуда (он взялся) и почему (он таков)? Откуда и почему обозначают завершенную непрерывность понимания, т.е. пространственно данную рациональность. Смысл рождается в момент рождения и весь сразу, он не существует в том же виде до своего явного выражения. Это, разумеется, не сиюминутный, бытовой смысл, а тот, который управляет деятельностью человека и общества на протяжении всей культурной эпохи.
Не требуя обязательной развернутости в комментариях и пояснениях , смысл имеет прямое отношение к пустым формам высказываний. Возникает парадокс: насколько высказывание пусто, настолько оно обладает смыслом; но будет ли оно должным образом осмыслено – это еще вопрос.
Наполненность реальным, эмпирическим содержанием вытесняет смысл и наоборот – трансцендирование ближайших эмпирических значений ведет (может привести) к смыслу высказывания. Трансцендирование преодолевает самогипноз внимания, сбивая его фиксацию-застревание на проходных иллюстративных моментах в познании, мысль освобождается.
В проведенной типологии континуумов значений фигура Философа занимает выделенное, центральное место. И наоборот: занимание такого положения делает индивида Философом. Движение к нему совершается в сознании, а не во внешней должностной иерархии и потому попасть туда и быть этим здесь одно и то же.  Базовый континуум Философа – несчетно-конечный. Он захватывает в конечном текстуальном оформлении полную меру рациональности, т.е. собственно осознания. Оно для него, в отличие от Поэта, открыто, хотя и остается, в силу несчетности значений, недосказанным явно.

Мишель Фуко говорит об отношении автора и Соавтора так: «Я предпочел бы обнаружить, что в тот момент, когда мне нужно начинать говорить, мне давно уже предшествует некий  голос без имени, что мне достаточно было бы лишь связать, продолжить фразу… Я хотел бы, чтобы позади меня был голос -  голос, давно уже взявший слово, заранее дублирующий все, что я собираюсь сказать…» [289, 49].

Развернутость желательна и совершается де юре в отношении к обществу; де факто она для индивида – Поэта и Философа уже состоялась.

6.6. О границах философии

Философия любой эпохи есть, по Гегелю, ее самосознание. Индивидуум философствует – и аккумулирует в этом процессе разнообразный духовный опыт своих современников, говорит и делает явным то, что «носится в воздухе» его времени, что заставляет двигаться общественную мысль в определенном направлении или же, напротив, определяет ее хаотичность, разбросанность и бессилие. Философ, иными словами, вслушивается в ход времени, но озвучивает в своем учении не все подряд, не произвольные и случайные модуляции, а ведущую и существенную компоненту и, следовательно, претендует на то, чтобы говорить от лица самой Вечности.
Если отбросить случаи простой популяризации философских течений, когда неизбежно происходит их упрощение и вульгаризация, то оригинальные тексты действительно несут в себе степень истины – именно в той части, где они утверждают нечто, а не опровергают вообще иные учения. Истина выражает абсолютную форму мышления, его адекватность не в «отражении» внешне объективированного мира, а в самом себе. Отсюда следует представление, что полная истина выступает как последняя цель бесконечного познания, что и означает стремление мышления (собственно человечности) к достижению собственной, а не навязанной извне форме. Такая форма осуществляется в философском познании, но означает ли это, что возможен эффект накопления истины, когда отдельные ее постигнутые грани складываются со временем во все более целостную картину?
В философском познании дело обстоит иначе, чем в развитии естественных наук. В нем реализуется не линейный прогресс постепенных накоплений, а категориальная взаимосвязь всего мыслимого содержания. Казалось бы, здесь также можно говорить о растущей конкретизации понимания сущего и, таким образом, распространить понятие прогресса и на философию. То, что это не так, является практически общим местом в гуманитарных дисциплинах. Всякий «прогресс» в философии локален, ограничен, чаще всего, узкими временными рамками. Происходит смена типов философствования, их накопление в истории не образует восходящую последовательность.
Но если отсутствует прогресс в философской деятельности, не является ли она всего лишь элитарной «игрой в бисер», забавной, причудливой и необязательной? В этом случае и пресловутое самосознание общества оказывается пустым (вообще бессодержательным) понятием, которому ничего в действительности не соответствует.
Подвергшееся мощному ортодоксально-идеологическому воздействию, сознание отечественного интеллектуала практически утратило навыки последовательного и глубокого мышления, но зато наловчилось правильно угадывать те ответы, которые от него ожидаются. Он, собственно,  не интеллектуал (и не интеллигент), а «работник умственного труда», одна из разновидностей пролетария.
Заданный выше вопрос, в частности, обычно понимается как риторический, не содержащий проблемы и ответ на него не задержится: философия очень важна с точки зрения формирования правильного, научного мировоззрения и т.д. Здесь возникают большие подозрения, что субъект просто принимает навязываемые ему правила социальной игры и тогда игровой характер философии подтверждается.
Игра действительно составляет антитезу понятия развития (прогресса), и, по-видимому, является адекватной формой философского творчества. Теперь отбросим в нашем вопросе ненужный оборот «всего лишь» и просто признаем: да, это игра, но – в ее стихии рождаются смысловые вселенные, это игра божественного со-творчества. Она необязательна для ленивого сознания, закрытого от смысла, но, так или иначе, осмысленность бытия поверх его эмпирической фактичности составляет необходимую компоненту нормального человеческого сознания.
Игра разворачивается «в никуда» из «ниоткуда» на фоне и по правилам небытия, пустоты, в неданности человеку. Ему не дано обладать ее смыслом, но не потому, что он сверхсложен и недоступен, а в силу отсутствия возможности его воспроизводства. Иному, нечеловеческому сознанию соответствует не иная философия, а нечто, ее заменяющее, вообще иное. Нельзя сказать, что это иной смысл, поскольку любое многообразие смыслов уясняется в самопознании человека. То содержание, которое оценивается как смысл, есть человеческое. Здесь же, в безместье, смысл гаснет. Такое положение мы понимаем как небытие, хаос.
Вот здесь возникает первая и фундаментальная граница в осмыслении бытия, разделяющая реальность на мир (миры) человеческой онтологии и, с другой стороны, все прочие бесчисленные совокупности немыслимых конфигураций сущего. Человек адекватен Вселенной своего, антропного космоса и для него как существа с определенной онтологической нишей существования эта граница в полной мере непреодолима. Трансформация человеческой субъективности может позволить ему проникнуть в иные семантические миры, но движение за исконные пределы человеческого бытия чревато потерей человечности.
Эта фундаментальная граница очерчивает человеческие миры, и ее установление-открытие есть основной вопрос философского поиска. Его суть составляет уяснение последней, не обусловленной и подлинной действительности, которая обнаруживает себя на данной границе в виде фиксированных на ней неразложимых далее первопричин и метапринципов.
По отношению к этой супергранице, которую стремится достичь каждый философ в поисках пра-форм, архетипов и первосущности, все остальные носят внутренний и подчиненный характер, они вполне проницаемы человеческим сознанием: вопросы о первичности субъективного или объективного, познаваемости мира. Первый вопрос вообще есть псевдовопрос, он сформулирован правдоподобно, но не философски корректным образом, поскольку подразумевает однозначный и окончательный ответ. Он содержит ключевое слово «первичность», трактуемое совершенно абстрактно, в безусловном значении, т.е. оно берется как само собой понятное, бытовое. Такая трактовка ограничивает круг возможных ответов столь же простыми вариантами. Понятия субъекта и объекта, мышления и бытия, также фиксированные в нем, обладают широким,  далеко не элементарным и легко просматриваемым смысловым диапазоном, так, что мы можем, в свою очередь, спросить: о чем идет речь? О каком бытии? О каком мышлении? Что есть бытие и мышление? Что мы сравниваем?
Второй вопрос также нуждается для своего понимания в дополнении непростым контекстом. Гегель, например, говорил о мощи познания, которой не может противостоять ни один объект. Это, безусловно, так, объект раскрывается познанию, но что, если сущее явлено не в модусе объекта? Что, если мы исследуем феномен, представляющий собой нерасторжимую «смесь» субъект-объектных характеристик – далеко не надо ходить в его поисках, таковы история, общество, личность, духовность, внутренний опыт переживания реальности? Безудержный оптимизм всепроникающего познания должен смениться более разумной установкой на необходимость основательного пересмотра всей суммы средств, принципов и методов, чтобы выйти из замкнутого и ослепляющего круга самопорождающейся объективации.
И, наконец, последний тип границы, присущий в большей или меньшей степени гуманитарному познанию вообще, а философскому особенно. Он выражен в принципиальной и неустранимой неопределенности философского (качественного гуманитарного) текста, проявляющейся в присутствии в нем замкнуто-эзотерической компоненты слова, таинства недоговоренности, которая не может быть исполнена въяве, притом, что все, тем не менее, сказано. Отсюда известная метафоричность текста, разброс значений и трактовок, необъясненность «до конца» - не потому, что философ сам «не знает», а по причине запредельности его знания, укорененности этого знания в не-знании, в немыслимом.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Условия понимания
Есть в мышлении
Граница мышления
Исчерпывающего понимания