|
|
<<< ΛΛΛ >>>
Чтобы захватить первичную реальность, насколько это вообще возможно в слове, нужно освободиться от знаковой заполненности, знаковой «вещественности», сделать понятие пустым, одновременно сохраняя его индивидуальность. При этом происходит трансцендирование понятия, соскальзывание с его остановившейся содержательности.
Формализация в полной мере присутствует на втором уровне, там располагается и интерпретация. Рациональность, которая связана с этими двумя аспектами, является, таким образом, промежуточным этапом на пути к полному и завершенному знанию. В форме рационального рассуждения познание ни начинается, ни завершается. Начало и конец познания лежат вне рассудочно-интерпретирующей, знаковой деятельности ratio.
Поскольку проведенная классификация контекстов была предварительной, самой общей, то ее и нужно понимать как начальную абстракцию, которая выделяет полюса и крайности искомого содержания. Само это изложение относится к концептуальному уровню, поскольку мы разделяем, даем названия, обозначаем. В других случаях данный текст тяготеет к предметно-буквальному контексту, однако в силу его максимальной отвлеченности задействованным по существу оказывается третий, универсально-пустой тип контекста.
Философский текст, следовательно, обладает внутренне-переходным характером, его контекстуальная привязка не определена однозначно. В нем работают разные виды логик: как сугубо формальная, эмпирически-обыденная, так и иносказательно-смысловая. Его адекватная точность означает достижение протокольной формы соответствующего контекста.
Что позволяет судить о качестве достигнутой протокольности? Это вопрос не к читающему текст, а в первую очередь к автору. Ответ лежит вне каких бы то ни было формализаций и технических методик, он находится в сфере чувственного – в ощущении полноты, досказанности, в чувстве завершенности, исчерпанности и (само)достаточности сказанного. Ответ находится, далее, в чистоте и отчетливости такого рода ощущения, которое не должно быть смутным и неясным: те мысли, которые определились в процессе понимания, получили явное выражение и более не тяготят автора.
Протокольность, как правило, возникает первоначально в авторской позиции. Однако возможна ситуация, когда такая позиция для самого автора останется неявной и в должной мере не осознанной, но она выступит яснее в соответствующем прочтении. В качестве примера можно привести поэтические строки Гельдерлина «там, где гибель, там и спасение», на которые нередко ссылается Хайдеггер, давая им развернутую интерпретацию и привлекая в качестве необходимой поэтически-дополняющей ассоциации своих положений.
Однако даже если автор вполне осознает протокольность написанного, то в случае философского текста у него самого отсутствует исчерпывающее рациональное понимание рассматриваемой темы. Он, в лучшем случае, скорее прочерчивает стратегические направления ее осмысления, создавая условия для возникновения последующих текстов, идущих в этом же русле, чем окончательно «решает проблему». Это происходит потому, что в подобной ситуации задействован третий вид контекстов – универсальный и пустой, не имеющий завершенной рационализации. Если, все же, философский автор полагает себя достигшим окончательного «решения», по поводу которого нет необходимости вести дальнейшие рассуждения, то он, скорее всего, пребывает в состоянии незнания своего незнания. Как ни странно, это тоже своего рода самотождественность индивида, обладающая качеством полноты, хотя и абстрактной и бессознательной.
Еще раз подчеркнем, что и в философских текстах возможна строгость изложения, которая, в отличие от текстов естественнонаучных, сочетается с неопределенностью и изменчивостью содержания. При этом требование адекватности выражения авторского понимания выполняется при его ориентации на пустой контекст. Выход в пустой контекст лишает автора исключительных прав на свой текст, здесь появляется соавтор, делающий сказанное открытым и творческим, всегда новым и неизвестным.
Проведенная выше начальная классификация привлекает для пояснения пространственную аналогию границы, пространственность вообще лучше всего способствует рациональному уяснению. Временнaя составляющая контекстов гораздо менее представима и представима она как раз не в своей сущности, а во внешнем отношении, пространственным образом, в облике иного.
Аксиоматика пространственно-временного типа, лежащая в основе контекстов разного рода, характеризуется в трех отношениях:
по природе элементов континуума значений (т.е. по специфике их содержательной границы);
по их количеству;
по их смене.
Первые две характеристики составляют пространственную компоненту континуума, третий – временную. Пространственная сторона контекста апеллирует к наглядности, но наглядность неразрывно связана с видимостью, обусловливая возникновение заблуждения. Чтобы пространственность не доминировала, не подавляла понимание и не вела к заблуждению, ее требуется превосходить, сдвигая тот смысловой образ, который она статично формирует. Сдвиг же прямо ведет к временной компоненте и оказывается, что смысловой (экзистенциальной) сущностью пространственности служит именно время, временность.
С другой стороны, когда говорится, что время представлено в пространственноподобном виде и это неверно, что время не должно быть геометризовано, то это «неверно» не имеет значения абсолютного запрета. Временность таким образом открывает себя, показываясь в изменчивых внешних формах и мы будем утверждать, что в таком показе ничего не скрывается и экзистенциальная пространственность полностью насыщена временнностью и уже от самого субъекта зависит, на что он сделает свой содержательный акцент.
Как пространственность, так и временность суть различные способы описания и подходы к нему, причем ведущей стороной может выступать как одно, так и другое, поскольку последовательное рассмотрение-проникновение обязательно ведет к противоположно-дополнительному аспекту.
С выделением пространственной стороны контекстов связано объяснение как первоначальная форма понимания. Объяснение всегда рационально (все равно – на самом деле или по видимости, оно в первую очередь структурно и формально) и полностью разложимо в соответствующем интерпретационном базисе контекста. Этот базис составлен исходными пространственно-временными аксиомами, определяющими тип контекста.
В таком подходе, отчасти альтернативном чисто множественному описанию контекста, последний характеризуется как базисная система интерпретаций, выражающая способ фундаментальной связи, тип целостности рассматриваемого содержания, задающий, в свою очередь, логико-семантическое поле (пространство) рассуждения и понимания, определяющий ведущий тип логики и критерии достоверности.
Объяснение строится в рамках частного, буквального и общего, концептуального контекстов и делается это осознанно, явно. Используемый контекст при этом всегда известен объясняющему.
Мы уже неоднократно использовали термины «понимание», «уяснение», «объяснение» и т.д., подобного же рода. Они и синонимичны, поскольку относятся к одному процессу познания, и различаются, т.к. этот процесс неоднороден и может быть разбит на этапы. Уточним их место.
Если дан некоторый предмет, шире – тема, нуждающаяся в понимании, то ее эпистемическое развертывание от автора к читателю проходит ряд ступеней.
Прежде всего, это правильное (протокольное) фактическое описание предмета, свидетельствование о нем. Предмет здесь дан в нерасчлененном, совокупном виде именно как особенное содержание. В большой степени выделенная индивидуальность определит дальнейшее свое понимание. Начальный толчок выделению-локализации дает естественное имя предмета, который не имеет однозначно-завершающего содержания. Если мы хотим философски уловить сущность имени вне его преходящих и временных толкований, то уже на первом этапе познания нужно не спешить с оценками и готовыми мнениями, а позволить говорить соавтору, не вовлекаясь в пристрастия (если не возникает такая задача).
Второй этап (и последующие) есть авторская и вполне сознательная работа. Начинается она с высказывающего изложения темы. Заявленные свидетельства при этом становятся в связь друг с другом, возникает момент интерпретации. Автор проводит рассуждения, взвешивая их в ракурсе свидетельств, одновременно располагая элементы первоначального описания в дополняющей их последовательности. Поскольку речь идет об одновременности, то мы понимаем это как корреляцию, согласованность процесса рассуждения, его самотождественность, в которой этапы не располагаются один после другого (не всегда располагаются), а сосуществуют. Так, свидетельствование, вообще говоря, не происходит во времени, поскольку здесь звучит голос вневременного соавтора, оно – в до-времени. Наличие текущей хронологии, когда одно содержание сменяет другое, реализует сознательные авторские усилия. Свидетельствование же, в силу своей вневременности, проходит через все этапы, будучи им со-врeменным. Таким образом, высказывающее изложение содержит в себе и само первоначальное описание, заявленные свидетельства как раз во взаимной корреляции определяют саму «заявленность».
Автор может не удовлетвориться практикой просто рассуждений, он хочет и должен ее завершить. Вне завершающей полноты рациональность не будет последовательной формой мысли. Поэтому высказывающее изложение резюмируется утверждениями, которые предлагается принять к сведению как истину. Опять-таки, свидетельствование может сразу принять форму утверждений и тогда изложение станет второстепенной частью текста, обращенной к тем, кому сразу не понятно и требуются пояснения. Декларативно-утвердительная сторона текста звучит очень сильно, когда свидетельство выступает настолько отчетливо, что автор здесь следует буквально вослед соавтору, сознательно реконструируя его интуиции. Таковы тексты, например, Гегеля и Маркса, а также раннегреческих мыслителей. Последние декларируют, впрочем, гораздо мягче, чем Гегель и, тем более, Маркс.
Ясность авторского понимания находит себя в объяснениях, содержащихся в тексте. Объяснение может быть как безусловным, воспринимаемым автором как итог достигнутого понимания, как истина, так и условным, принимаемым «в известной мере», как «способ говорить», который буквально воспринимать нельзя. В последнем случае оно будет промежуточным и проходным состоянием в познании и действии, в конечном счете не обязательным. В объяснении субъект апеллирует к основанию, принятому как истинное или истинноподобное. Он редуцирует содержание к известным положениям, которых не должно быть много. Чем менее предмет рассуждений формализован, тем более приблизительным и неточным оказывается объяснение, становясь, мало-помалу, только привычным способом понимания, в котором самого понимания уже не осталось. Речь идет о предмете, содержание которого может быть формализовано в различной степени. Если оно с самого начала определяется соглашением, то никакого объяснения и не потребуется, поскольку перед нами присутствует результат концептуально-абстрагирующей деятельности рассудка, в котором субъект должен разбираться и понимать. Таково положение в математике. В естественных науках, где работают методы прикладной математики, объяснение отвечает своей сути, оно на своем месте. В гуманитарных дисциплинах объяснение связано с остаточной формализацией, с рассудочным отношением к предмету. Оно не исчезнет вовсе и не должно исчезнуть, но требуется сохранить адекватность рассматриваемой предметной области. Приблизительное объяснение вполне уместно, если осознается именно в таком ракурсе. «Способ говорить» также служит в качестве пояснения, это вариант нелинейного объяснения в отличие от его линейной формы в научном описании.
Здесь начинается встречная работа читателя, который все предыдущее должен осознать, осмыслить, понять, т.е. тем или иным образом уяснить. Если для автора должна быть характерна ясность понимания того, что он делает, то теперь мы говорим об уясненности – это ясность, прошедшая через восприятие читателя, он ее должен воспринять, сделать окончательной для себя. Приставка «у» свидетельствует о завершенности действия: (у)бежать, (у)трамбовать, (у)мчаться… Когда происходит встречное к авторской ясности уяснение его текста, возможны три варианта:
восприятие текста произойдет идентично авторской позиции. В таком случае перед нами простая передача исходной позиции. Это уровень школьного обучения;
восприятие не приведет к пониманию автора, оно будет ниже его. Это уровень недостаточной передачи;
восприятие читателя превысит авторское понимание, это сверхпередача. Автор при этом передал больше, чем сам рассчитывал, а читатель сумел проделать эту операцию явно.
Третий вариант наиболее интересен, поскольку первые два говорят в лучшем случае о добросовестном чтении, в худшем – о плохо подготовленном читателе. В нем возникает продуктивное сомнение в отношении прочитанного. Продуктивность его в том, что оно заставляет выйти на более широкий контекст трактовок, в котором авторские утверждения проходят через критику, превращающуюся в самокритику. Самокритика отличается от критики тем, что она не отвергает предложенные формулировки, но проясняет их, уточняя содержание и действуя, следовательно, в интересах его развития. В рамках самокритики происходит доработка содержательной стороны текста, и авторские утверждения получают свое место в смысловом отношении, лишаясь универсального статуса абсолютной истины. Без «своего места» утверждение не то, чтобы реально претендует на полную непогрешимость, в нем, скорее, просто не возникает соответствующего уровня самооткровения, заставляющего искать это свое место. Если автор не претендовал на безусловность своих представлений, не указывая условия ограничения собственных объяснений, то, все-таки, всегда есть желание получить нечто окончательное и неизменное, пусть даже и текуче-неизменное. В противном случае перед нами останется невнятное впечатление чего-то, возможно яркого, но эфемерного, исчезнувшего без следа. Продуктивное сомнение снимает претензию безусловности сказанного, эту форму авторского самогипноза, и вырабатывает понимание его внутренней и естественной меры.
На этом уровне сомнений может, кстати, возникнуть и фигура самого автора, если он отнесся к себе критически, вернулся к написанному и творчески, расширенно, не отвергая вовсе, переосмыслил сделанное. Но обычно, все же, это делают другие.
Сомнения читателя приводят его к соавторству, к выработке своего отношения к тексту, к уточненным формулировкам. При этом предыдущая уясненность, основательно проработанная, превращается в принятие текста. Текст уже изменен, соотнесен с позицией читателя. Происходит выход за пределы первоначального текста и его формальной уясненности в состояние соавторства и в таком измененном качестве он становится своим, принимается как факт. Этот укорененный в сознании факт внешне выступает как утверждение. Движение понимания от автора к читателю, таким образом, замкнулось – читатель сам превратился в автора и пришел к собственным убеждениям.
Чаще позиция соавторства возникает не прямо в процессе восприятия текста, а впоследствии, после его соотнесения с иными трактовками; как результат – происходит выход на осознание их взаимосвязи, превышение односторонности каждой позиции. Это, однако, детализация, не меняющая существа дела. Разумеется, невозможно уложить в одну схему все многообразие форм познания, когда, к тому же, происходит взаимодополнение авторского и читательского понимания, и сам исходный предмет давно потерял свою отчетливость и находится в состоянии смысловых трансформаций. Тем не менее, некоторые узловые точки мы зафиксировали.
Насколько явно в авторе звучит его внутренний соавтор, незримо присутствующий на всех этапах работы, настолько возможен и внешний диалог с читателем. Внутренний соавтор замещает внешнего читателя в процессе создания текста. Если это замещение состоялось, далее оно развернется в творческий диалог текста с читателем. Фактически, к делу осмысления при этом подключается внутренний соавтор в самом читателе, его творческая и открытая ипостась.
Таким образом, если автор как эмпирический индивид сумеет отстраниться от своего непосредственного «Я» и дать слово другому, неэмпирическому «Я», которое по сути своей безлично и универсально (одновременно, и индивидуально), и, далее, эту же процедуру проведет читатель, то они будут со-беседовать на смысловом уровне, без препирательств и мелочных соображений, не стремясь опорочить и уязвить друг друга, но только с целью самопознания. Внутренние соавторы весь материал располагают в ракурсе самопознания и для них (фактически, для него) нет ничего только внешнего или только внутреннего, поэтому им ничего не противостоит и ничто не враждебно.
Включение читателя в текст, проникнутость текстом дают картину раскрытия субъекта, так, что он именно проникается текстом, допускает его к себе как узнанное свое. Не внешнее бытие раскрывается перед ним, а он, воспринимая текст, превращает его в себя, интериоризирует, обнаруживая, в конечном счете, глубоко родственное, внутренне близкое содержание. Субъект, следовательно, находит себя в бытии – при условии доверия к нему. Самопознание осуществляется в доверии, вообще в вере.
Обычно в классической теории познания полагается, что субъект как нечто цельное проникает в бытие и именно оно должно раскрыться в акте познания, стать, по Хайдеггеру, непотаенным. Мы же увидели, что в языке существует и другое, противоположное описание, когда предполагается раскрытие самого субъекта, снятие, следовательно, его внутренней защиты. Эта защита есть граница эмпирического Эго, «Я», оставляющее индивида в неведении, невежестве и слепоте, которые он далеко не всегда намерен преодолеть, несмотря на все декларации по поводу стремления к истине. Слепота и невежество эмпирического «Я» таковы с точки зрения иного, неэмпирического и вообще необъективируемого состояния подлинной индивидуальности. Цель Эго – адекватная социальная адаптация, эффективное вписывание в предметную реальность и оно ее достигает. Рассуждения относительно своей слепоты Эго вообще не воспринимает, понимая их (причем совершенно верно) как определенного рода уловку, направленную на его преодоление.
Пришли ли мы в этой, «перевернутой» картине к «более правильному» описанию? Нет, мы получили только одно из возможных описаний, которые суть вспомогательные и проходные величины в представлениях процесса самопознания. Только так и надо принимать всякого рода картины и примеры, различного рода наглядности – как полезную условность, обладающую не безусловной, но известного рода истинностью.
Однако наша картина обладает решающим преимуществом перед классическим вариантом: она обращает внимание на самого индивида и видит в нем проблему.
На уровне эмпирического естествознания (биологии, физиологии, научной психологии и проч.) индивид, хотя и выступает сложным объектом, подлинной проблемы не представляет. Подлинной – означает с длящимся вопрошанием. Все вопросы рассматриваются здесь в рамках наглядного языка наблюдений и методологии эксперимента с выработанными требованиями повторяемости, однозначности, линейности, причинно-следственного описания, внешней фиксации результатов. Эти требования взаимосвязаны, так или иначе дополняют и частично пересекаются в содержании. Трудность здесь заключается в умении правильно проецировать бытие индивида, его самого на плоскость объективного рассмотрения и выделить все существенные компоненты, гармоники этого объективного ряда. Это рассмотрение в сути своей всегда частично, полнота вuдения требует равного учета всего содержания и уже после этого при необходимости можно провести выделение «главного».
Подлинной проблемой индивид становится на уровне не естественнонаучной, а философской рефлексии, которая, разумеется, не сводится к некоему вторичному «обобщению» того, что ей перепадает после деятельности чистого рассудка научного познания. У философии – свой ракурс, обеспечивающий такой взгляд на мир, который содержит проблемность в принципе, и стать беспроблемным, окончательно решенным, не может.
Неисчезающая проблемность любого бытия подразумевает его противоречивость, парадоксальность, неожиданность, новизну, нетривиальность, короче говоря – неиссякаемую глубину и наличие экзистирующего, внутренне активного, деятельного начала.
Что же это за начало? Это неэмпирическая, смысловая структура бытия, образующая своего рода след во внешнем материале опыта, пронизывающая этот опыт, оставляя множественные следы своего пребывания (можно сказать и непребывания) без возможности полной редукции к опыту. Последнее приводит к потере качественной особенности смысла, его сугубой прагматизации и узости. Смысловая структура не сводится и к сущности вещей, образуя, скорее, закон изменения этих сущностей.
В области смысла, в сфере идеального (которое, хотя и нематериально, но совершенно реально) противоречие находит свою естественную среду обитания, оно здесь – у себя дома и его не надо изгонять, как это делают в своей сфере научные теории.
Поскольку так обстоит дело и смысл обязательно соотнесен с противоречивостью и раздвоенностью содержания, то оно, это содержание смысла, разновекторно, одновременно бежит в разные стороны и используемый язык для описания этой ситуации должен быть осознан в его применении. Иного языка, кроме обыденного языка наблюдений и общения, мы создавать не должны, чтобы не впасть в схоластическую формализацию. Требуется привести в движение значения контекстов и реально задействовать их в понимании. Философская, особая проблемность возникает в сфере не природного, но общественно-исторического и личного бытия. Прямой контекст эмпирического языка относится к пространственности и говорит о поверхности (чего бы то ни было). Слово, взятое не прямо буквально, а символически, позволяет выйти на необходимое контекстуальное многообразие значений. Прямая же буквальность не улавливает и не выражает смысл ни исторического процесса, ни человеческой жизни.
Выход из геометрической определенности обыденного языка в аллегорию и символику, так, чтобы внешне обыденная речь превратилась в инструмент ясного осознания, означает, что мы покидает круг эмпирического существования и перестаем однообразно вращаться в одном и том же круге проблем, постоянно недоумевая при этом: как это история вечно умудряется оставлять нас с носом?
Поэтому Энгельс с полным правом заявляет: «Мы знаем, что такое час, метр, но не знаем, что такое время и пространство! Как будто время есть что-то другое, нежели совокупность часов, а пространство что-то иное, нежели совокупность кубических метров!» [328, 550]. Но нужно помнить, что это право до тех пор истинно, пока мы остаемся в рамках ньютоновой парадигмы – для философа это вовсе не обязательно.
« … неделимый отрезок, миг, перед которым мы несвободны. Он застрял, и мы высвобождаем его. Он и есть мысль. Это время невозможно расположить линейно и последовательно. Если я хочу выстроить какое-то действие, то оно предполагает шаги — первый, второй, третий. А шаг, в котором нечто только на миг себя показало, я линейно расположить не могу - тут же все уходит вбок, сцепляясь, и двигаясь потом по замкнутому кругу взаимодействий, где повторяется одно и то же. Одни и те же задачи нужно решать заново, как будто никогда не было сделано и никогда не будет пережито. Вот об этом ухождении вбок я и хотел вам сказать в связи с Россией» [155, беседа 20].
6.5. Полное пространственное развертывание типологии контекстов
Поскольку мы продолжили ведущий философский тезис о единстве и тождестве всего сущего в аспекте принципиальной связности смыслового содержания, это позволяет нам провести типологию контекстов на основе наглядной пространственности, составляющей одну из сторон контекстуального многообразия. Противоположная сторона – временнoе описание.
Нам нет необходимости для полноты картины предпринимать подробное описание временной составляющей. Сущность времени, как пояснено выше – во вневременности, она, иными словами, пространственноподобна. Время высвечивается в категории пространства, так обстоит дело в физическом описании, такова и их экзистенциальная форма. Временность, время сосредоточивается в своем существе во внешне-абстрактном оформлении и видимости, в ином: внутреннее, которое есть по видимости иное, уравновешивает внешнее, которое есть по видимости свое.
Пространственность также не остается лишь рядоположенностью отчужденных объектов и видит-находит себя в аспекте временности. Отчужденность снимается в их совместном движении, где и возникает практика измерения времени.
Поскольку пространственность наглядна и является, в конечном счете, основой описания как предметного мира, так и его концептуальных обобщений, требуется провести ее последовательное применение. Одну сторону контекстуальной аксиоматики, касающейся характера элементов континуума значений, мы разобрали – это их классическое и неклассическое разделение и связанная с этим предварительная классификация. Остается добавить в эту картину рассмотрение количественного фактора и пространственная компонента контекстуального описания будет исчерпана, захватив представление о контекстуальном множестве в полном объеме.
Описание количественной стороны континуума предполагает два толкования. Во-первых, под количеством элементов можно понимать совокупность значений одного термина и, во-вторых, непосредственно множество самих терминов. Мы используем первое толкование, которое при определенных условиях может включать второе. Такие условия возникают, когда возможное значение некоторого термина само представимо как отдельный термин (соответственно, со своей совокупностью значений).
Графически это можно представить таким образом:
А В С D I
• • • • •
Линия имен Множество возможных
значений терминов
Имена терминов
Набор терминов, присутствующих в анализируемом тексте, составляет линию имен (в нашем примере это термины, обозначенные A, B, C, D, I). Каждый из них обладает своей совокупностью возможных значений, располагающихся на вертикальной линии. Имена терминов соответствуют (привязаны) традиционно принятым обиходным или этимологическим значениям, составляющим их начальную определенность.
Нас, прежде всего, интересует область значений ключевого термина, т.е. такого, который наиболее нагружен потенциальным и пока неопределенным смыслом. Ключевой термин или их совокупность определяют качество и уровень всего текста. Вход в контекст происходит по ключевым терминам или суждениям (в самом суждении, как правило, также можно выделить основной семантический «центр тяжести»).
Совмещая представление о границе элементов с их количественной характеристикой, получаем следующее описание возможных контекстов:
однозначный, или единичный. У каждого используемого термина одно и только одно определенное значение. Получаем описание замкнутого мира с фиксированной интерпретацией, которая определяется на основе договоренности, является конвенциальной. Такое описание наиболее формализовано, оно лучше всего выражено в математике и, в идеале, должно достигаться в юридической науке и практике. В тексте с однозначным контекстом ключевые слова есть – это собственно термины данной науки, их значение нужно просто знать и никаких догадок здесь не предусмотрено. Слова естественного языка подбираются здесь таким образом, чтобы их многозначность не проявлялась, будучи подавленной ключевой конвенциальной однозначностью. Единичный контекст формирует чистую аналитичность, он идеально приспособлен для адекватной передачи понимания, но эта адекватность осуществляется за счет полной формализации этого понимания и оно, следовательно, оказывается принципиально абстрактной и посторонней величиной по отношению к индивиду, его реальной жизни. Такой контекст характеризуется как совершенно исчерпаемый с точки зрения толкований. Для выполнения исчерпаемости, т.е. понимания текста, необходимо, чтобы каждый использованный термин был узнан, прояснен, исчерпан в содержательном отношении. Это чистая, или математическая (или аналитическая) рациональность, ее субъектом является Математик;
счетно-конечный. Предыдущий вариант оказывается частным случаем такого контекста и, строго говоря, включен в него со счетностью, равной 1. Здесь у каждого термина более одного, определенного значения. Их может быть несколько, много, но в любом случае общее количество ограничено. Это также замкнутый мир, но расширенный, появляется вариативность. Каждая смысловая вариация не произвольна, внутри себя она может быть строго обоснована. Это мир научной рациональности, ее классической формы. Там, где есть претензия на научность рассмотрения, нужно требовать работы в этом типе контекста. Неопределенность здесь может быть только результатом незнания, при условии, что все значения данного термина выработаны в ходе научной практики. Однако такая достигаемая совокупность значений возникает не сразу и какое-то время ведущее, ключевое значение может отсутствовать. В таком случае семантическая нагрузка падает на иное значение, которое в данном случае может быть не адекватно описываемому предмету и в таком случае возникает ошибочная трактовка. Здесь, таким образом, в отличие от предыдущего варианта дело не ограничивается только вводимой формализацией, которая свою истинность соотносит с внутренними критериями самой данной процедурой введения. Возникает интерпретация, кроме формальной, также и содержательная, говорящая о физическом смысле формул. Содержательная интерпретация может быть не обеспечена соответствующими значениями, их место некоторое время будет пустовать. В этом принципиальное отличие от предыдущего случая, потому мы говорим, что предыдущий вариант есть частный случай более широкого содержательного многообразия. Иначе мы имели бы попросту повторение однозначности и никакого расширения и вариативности рассмотрения не было. Определим такой контекст как однозначно исчерпаемый. Его субъектом является Теоретик;
счетно-бесконечный. Здесь происходит завершение классической формы рационализма, расширение замкнутого мира доходит до своего предела. Теоретик сюда заходит редко, в этом контексте царит художественная форма, в первую очередь – непосредственно создающая тексты (проза, поэзия), во вторую – создающая опосредованные тексты (архитектура, живопись etc). Осуществляется множественная однозначность, при которой трактовок предполагается множество, и каждая будет обоснована. Это, следовательно, многократно исчерпаемый тип контекста. Субъектом его является Поэт, сопровождаемый дополнительными, оттеняющими фигурами Критика и Литературоведа. Предыдущие субъекты в таком дополнении не нуждались, однако здесь мы сталкиваемся с бесконечностью, хотя бы и потенциально пересчитываемой. Поэт непосредственно обращен к этой бесконечности значений и смыслов, находя для нее завершающую художественно-поэтическую форму, а Критик и Литературовед эту форму рационально «пересчитывают», создают ее смысловые инвентарные списки. Счетность значений указывает на их сохраняющуюся определенность, потому и Критик, и Литературовед есть вполне уместные и необходимые фигуры. Но этих определенностей бесконечно много, потому дополняющие фигуры играют роль Теоретика, они теоретизируют, рассуждают, но прийти к однозначной и завершающей, конечной и общепринятой трактовке не могут. Однако существует практическая однозначность, которая может быть создана в существующей традиции, связанной с преимущественной ориентацией на ведущую форму научного знания (начиная с Нового времени). Счетность континуума значений позволяет следить за рассуждениями Литературоведа (для краткости опустим упоминание о фигуре Критика), они всегда могут быть сделаны достаточно ясными. Это позволяет говорить о сохраняющейся рациональности, но она оказывается принципиально множественной.
<<< ΛΛΛ >>>
Она развертывается в традиционную концепцию времени
Взятое как понимание вообще
Одновременно постоянно структурирует мир в подвижно-равновесном состоянии его
|
|
