<<<     ΛΛΛ     >>>   

В первом случае происходит процесс формализации и возникает понятие дистанции, отдаления, размежевания субъекта и предмета рассмотрения. Дистанция, в свою очередь, оборачивается двумя сторонами – позитивной, освобождающей и негативной, захватывающей. Такие свойства придает дистанции непосредственно субъект, сам являющейся, таким образом, источником своего реального освобождения или закабаления.
Изначальная объективация (кантовские априорные формы познания) говорит о связности и целостности некоторого содержания, но содержание самого этого принципа не может быть объективировано, формализовано с более общих позиций.
Рацио полностью понимает то, что само и полагает, предполагает, внося в действительность идеальные типы – концепты, а затем вычитывая их из природы, тем самым как бы подтверждая, «доказывая» их объективность. В силу сущностной замкнутости рациональное мышление способно осуществлять формализацию игровым, множественным  образом, но увлекается игрой и начинает зачастую относиться к ней чрезмерно серьезно. Оно заигрывается и перестает видеть условия собственной результативности, становясь схоластическим, ослепленным формальной внешней правильностью.
Рациональность понимает, таким образом, саму себя, осуществляя самопознание, и его высшей формой является самосознание, не имеющее вне себя никакого предмета. Все внешние, как ему представляется, предметы и процессы получают рационализированную форму, дающую возможность понимания. Познание, осуществляемое рационально, есть всегда самопознание. Гераклитовский бег в разные стороны кроме смыслового раскрытия вещи показывает также и способ ее первичного обнаружения. Этот тезис можно усилить, говоря о познании и знании вообще: их сущность такова, что она осуществляется в виде самопознания, знания условий человеческого бытия. В случае с рацио этот факт самоотражаемости виден наиболее отчетливо. Действительно, читая, например, статью, субъект наиболее полно осознает ту часть ее содержания (особенно неформализуемого), которую он, в общем, знает, но неотчетливо, не до конца продуманно. Автор проводит понимание последовательно, развертывая суждение, читающий следует за ним, но он (читатель) уже должен фиксировать нить рассуждений, понимать, или, по крайней мере, догадываться, за чем и в каком направлении следовать. В противном случае он может сойти с авторского пути и увлечься вычитыванием иных смыслов, преимущественно собственного изготовления. Автор поднимает опыт читающего на бoльшую высоту (вместе с обязательным встречным усилием), придает ему связность, цельность, законченность, иными словами – большую истинность.
Последовательное рациональное суждение не может избежать встречи с не-сущим, если только не изменит собственному принципу беспристрастности и стремлению к окончательной и безусловной проясненности. В своем универсальном охвате сущего рацио с самого начала отталкивается от его противоположности, от не-сущего как такой стороны бытия, о которой невозможно составить исчерпывающее представление. Рацио получает вызов бытия и попадает в неразрешимую (с его стандартных рассудочных и здравых позиций) ситуацию, вынуждающую его, в конце концов, уяснить собственную обусловленность и границы. Попытка уйти от такого самоосознания простым отказом принимать во внимание не-сущее очень быстро приведет к явной шаткости и произвольности рациональных построений. Бытие заставляет отвечать на свой вызов, посылая его раз за разом – до тех пор, пока он не будет принят и отработан должным образом либо пока постоянный отказ не переведет индивида  в разряд мнимых величин и жизнь потеряет к нему всякий интерес. Свобода действия, слова и мышления как раз и заключается в том, что мышление, как ведущая сторона этой тройственности человека, принимает на себя неслышно звучащий вопрос из Ничто.
Не-сущее, при всей своей невыразимости, обладает, тем не менее, онтообразующим качеством присутствия: оно, как сказано, бесформенно, текуче и, добавим, бессодержательно, не поддается прямому объяснению. Все эти характеристики вполне рациональны, понятны и выражают своего рода теневую диалектику, вводящей в рассмотрение наряду с общепринятыми диалектическими парами  категорий (форма/содержание etc) их теневые (и неотъемлемые) дополнения – форма/бесформенное, содержание/бессодержательность etc .
Многократно высказанное в истории философии положение о диалектическом тождестве и, после его окончательного гегелевского анализа, ставшее, фактически, общепринятым – именно в силу своей привычности понимается все хуже. Более того, несложно догадаться, что оно вообще никогда, в силу предметной неисчерпаемости, и не понималось, за исключением самих авторов – не тех, кто повторял, а тех, кто особенным образом формулировал. Диалектический метод познания (понимания), понятый чрезмерно буквально, не в собственной буквальности, внес много путаницы, превратившись в свою противоположность. Этот метод стал успешно и систематически приводить к устойчивому заблуждению, поскольку претендовал на достижение окончательной истины, поскольку подал себя именно как метод. Неполная, прямая диалектика сама себя уничтожает и дискредитирует; в нее как бы встроено внутреннее устройство уничтожения, ведущее к распаду любого анализируемого содержания – если ее использование не задействует ее до конца. Она, как Протей, ускользает, поскольку в ней определена и сохраняется в неприкосновенности свобода мыслящего сознания.
Диалектика была фетишизирована, как только это имя закрепилось в общественном сознании, и превратилась в языческий ритуал заклинаний, вызывающий дух истины.
Данный метод, однако, есть метод лишь до известной степени и не может применяться механически инструктивно, независимо от использующего его субъекта. Это не некая философская методика, обладающая собственным содержанием. Собственного содержания в диалектических формулах нет, они содержательно пусты. Такая  распредмеченность ведет к правильному  их уяснению. Принцип «совпадения противоположностей», пожелание мыслить «в единстве противоположностей» - все это подводит к самoй границе рационального понимания, поскольку здесь выражается требование преодоления различий, вне которых рационализм невозможен. Поэтому такие требования легко трансформируются в пустые пожелания, в результате чего пресловутое «единство» трактуется вполне обыденно, без всякой диалектики, в лучшем случае как взаимодополнение частей. Так, в условиях советской идеологической традиции, автор, пишущий на философскую тему, как правило, проводил ритуал философского заклинания, призывая в помощь (явно или неявно) вечно живой дух всесильного учения марксизма-ленинизма для формулировки своих противоречивых диалектических положений, после чего дальнейшее изложение нередко представляло более или менее тривиальное рассуждение. При этом возникал феномен схоластической диалектики, один из вариантов новой, уже не средневековой, а вполне современной схоластики – крайне формализованного, с выработанным безличным псевдонаучным языком, идеологически ориентированным способом мышления общих понятий, фундаментальных закономерностей и тем. Вместе с тем, это, по своей сути, именно средневековое мышление, только центрированное уже не в трансцендентном Боге, а в его посюсторонних политико-государственных заменителях. Характерно это изменение акцентов: подлинность заменяется муляжами и по мере омассовления культуры, снятия внешних социальных иерархических перегородок, апелляции к свободе и равенству мы наблюдаем в духовной сфере рост имитаций, заменителей, переориентаций, причем так, что реальное подразумеваемое содержание оказывается прямо противоположным собственно культуре и, следовательно, эту подлинную противоположность  насаждающую.

Право на существование имеет диалектика, взятая не как абстрактный и формально неизменный (по структуре) метод, предписывающий совершать некую общую последовательность шагов в разрешении любой проблемы, но только как результативный процесс рационального самораскрытия интуитивно присутствующего понимания. Научить кого-либо «диалектически» мыслить, если субъект не имеет опыта осознания собственного интуитивного знания диалектика не в состоянии, да это совершенно и не ее задача.

Диалектическая формула не только не дает окончательного и исчерпывающего понимания, но сама по себе, вне активных встречных трансцендирующих усилий субъекта и не подводит к нему. Она задает, в лучшем случае, предоснову раскрытия сущего. Далеко не достаточно дать так называемую диалектическую формулировку чего-либо, суть как раз в том, чтобы грамотно раскрыть ее и выйти за пределы простого утверждения о «совпадении» и «борьбе» противоположностей.
Присутствие не-сущего мы не можем игнорировать, поскольку в противном случае субъект лишается слишком многого, если не вообще всего – онтологической укорененности свободы, которая в этом случае есть не произвол и слепое хотение, а действительное условие и возможность реализации его собственной природы. Отказываясь от свободы, субъект теряет себя, отдаваясь во власть отчужденных внешних структур – государственных, общественных, производственных, семейных etc. Внешнее здесь не означает обязательно пространственно иное, внешними могут быть и собственные желания, мотивы действий и стремлений. Свободу будем понимать как исполнение своего предназначения и потому отстраниться от нее безнаказанно нельзя. Все вопросы по поводу сущности свободы – «от чего», «для чего» - должны адресоваться открытию себя предназначенному, что подразумевает последовательное и окончательное преодоление различных форм обусловленности. В конечном счете, оказывается, что исполнение предназначения и есть движение по пути все более полной свободы. И хотя свобода является последней и наиболее фундаментальной сущностью человеческого бытия, это не значит, что снятие обусловленности ведет к хаосу, прихотям и произволу. Собственно говоря, внешний произвол и хаос действительно могут наблюдаться, но это будет, скорее, неадекватной трактовкой. Полагать свободу, ее проявление следствием произвола, видеть в ней исключительно самовольство способно только сознание закрытое и несвободное, поскольку произвол есть единственная форма его искаженного знания свободы. Личность, реализуя свободу, не становится аморальной, поскольку аморализм – та же зависимость от внешних усвоенных канонов, только с обратным знаком. Личность становится подлинно этической, ее этос полностью соответствует требованиям бытия. Слабый дух отказывается от дара свободы, это его последние свободные высказывание и действие, направленные к самоуничтожению. Свобода требует хотя и многого, но посильного для человека: в первую очередь, реального признания не-сущего, включения в свою жизнь принципов бесформенности, текучести и неопределенности. Рациональность субъекта при этом подвергается тяжелому испытанию, она вынуждена сама себя (свободно!) ограничивать. В процессе такого смиряющего самоограничения складываются условия для достижения подлинного знания, подлинного не только в плане соответствия, но и необходимости.
Самоограничение рациональности  является одновременно ее преодолением, но не в смысле утверждения некой иррациональности и алогичности как якобы более высоких и адекватных способов понимания. Субъект остается в высшей степени рационально думающим, действующим и формулирующим свою осознанность.
Но это – в идеале или в теории. Реально же субъект избегает свободы и ответственности и потому стремится оттеснить беспокоящую его мысль о не-сущем на периферию сознания, не давая себе труда задуматься самостоятельно.
В обычном, повседневном толковании не-сущее упрощается до не существующего, которое выступает либо как не существенное, ничтожное, не действующее, которое «что есть, что нет», слабое, заметно себя никак не проявляющее, то, чем можно пренебречь, второстепенное, либо как отсутствующее по какой-либо причине в данный момент.
Не существующее представляет собой очень бедную и, в целом, безжизненную абстракцию от не-сущего, сдвигающую фокус рассмотрения на пустую видимость и предполагающую вполне закономерное пренебрежение со стороны субъекта этой никчемностью. Этот трюк рациональность проделывает в целях самосохранения, отдаляя неприятное понимание факта своей фундаментальной неполноты в процессе познания, своей опоры в ином, своей не самодостаточности. Рациональное мышление при всей своей декларативной приверженности  к истине достаточно капризно и избирательно – как только задача выходит за узкие рамки чисто научного и отстраненного рассмотрения природных процессов, оно любит «закрывать глаза».
Изгнание не-сущего рациональностью сводит бытие к существующему,  взятому с точки зрения существенности . Это означает тотальное расколдовывание мира, безоговорочное лишение его какой бы то ни было тайны, глубины и неизреченности. Все, что в мире «есть», может быть познано рано или поздно исчерпывающим образом – такова точка зрения рационального мышления, стремящегося полностью подчинить себе практику осознания. И эта позиция реализуется после того, как само рацио разграничит сущее на то, что «есть» и то, чего «нет» - прежде всего, именно с точки зрения возможности полного познания этого выбранного «есть». Короче говоря, рацио само назначает правила игры и самозабвенно играет в нее с самим собой. Проигрыша в такой ситуации не бывает. Однако может  возникнуть ситуация досадного отсутствия практического результата.
Основа рационального подхода – дифференциация, определенное разделение сущего с последующим рассмотрением выделенных частей в единстве. Все части должны сложиться в целостное и непротиворечивое описание выделенного фрагмента реальности. Выделение фрагмента уже подразумевает  и определяет его внутреннюю структурированность, выступая аксиоматической ее основой.  Разделение сущего наиболее общего рода, то, которое выражается в содержании категорий абстрактно- философского суждения, выявляет одну явную черту любой границы: она определяет не только то, что непосредственно ограничено, но и то, что остается по ту сторону границы. Иными словами, философское, или иное рациональное  суждение всегда носит общий характер, говорит обо всем, хотя бы и не прямо.
Категориальное мышление остро осознает факт своей двойственности, тем более, что оно внешнее (за)граничное содержание определяет не формально – как просто все прочее, что не есть «это», а конкретно, как необходимое дополнительное звено к внутри-граничному содержанию. Граница, с одной стороны, необходима, поскольку дает определенность и устойчивость, фиксируя некую цельность содержания, то, что подлежит уяснению, а с другой – эта граница очень условна, вся исхожена контрабандными тропами внешних связей и, фактически, прозрачна для родственного содержания с обеих ее сторон. Вдобавок, граница сама по себе не фиксирована и представляет широкую переходную область с неопределенным статусом ничейной земли. А если, для полноты образа, добавим, что и в глубине категориальной территории не существует чисто этнического населения (т.е. содержания, однозначно соответствующего своему имени), и «инородная» часть не уступает по численности «местному» элементу, то вопрос с границей вообще зависает в воздухе. Она сама оказывается внешним фактором относительно разделяемого сущего.
Ни от «ничейной» территории, ни от безосновности граница рациональность избавиться не может. Сводя ничейность к нулю и однозначно разграничивая «свое» и «чужое», рациональный субъект превращается в рассудочный автомат, получает полную, но жесткую определенность и эта окостенелая жесткость вообще пресекает процесс мышления, прекращая взаимопереход содержательных различий. Здесь возможно одно и только одно понимание, соответствующее произвольной неподвижной определенности и оно не ставится под сомнение, поскольку ни с чем не сравнивается.
Если граница убирается вообще, то в наступившей неразберихе рационально осознавать просто нечего. Иногда этот вариант субъект представляет как состояние «расширения» своего сознания, поскольку оно, дескать, вмещает «всё». Может быть, так и есть, но с дополнением: об этом «всё» субъект ничего определенного не знает, поскольку лишил себя определенности изначально.
Цельность мысли требует преодоления двойственности категориального анализа & синтеза: мысля в абстрактных категориях (или подразумевая их) – форма и содержание, внешнее и внутреннее, возвышенное и низменное, доброе и злое etc, мы, мысля одно, тем самым предполагаем противоположное. Это «одно и противоположное» должно быть постигнуто, по Гегелю, как конкретное тождество, как третье, невысказываемое начало,  переход, напряженное равновесие в категориальных парах. Это – высшая степень рациональности, при которой мысль, преодолевая свою жесткую определенность, тем не менее, способна себя не терять.
Для этого «третьего», преодолевающего категориальную соотносительность, нет имени, и рациональное мышление не может включить его содержание в привычную схему рассуждений. Рациональность себя исчерпывает, но способна осознать этот факт и потому удивительным образом сохраняется. Гегель, судя по всему, прекрасно понимал аспект конкретности рассуждений и фундаментальное значение для правильного мышления фактора неявной третьей стороны категориальных отношений, но полагал, что, все же, этот факт может быть адекватно передан в написанном тексте. Но как раз  передача в законченном виде невозможна.

Это положение известно в теологии как ее апофатическая форма, в противоположность  катафатической, утвердительной.

Которое не лежит где-то в готовом виде, а должно быть насколько найдено, настолько и создано.

Оценка существующего с точки зрения существенности означает, что мы чувственно воспринятое, предметное содержание дополняем моментом идеального, прямо включаем идеальное в наблюдаемую предметность, так, что иначе предметность не присутствует для человека. Человек в функции рациональности настроен на существенность.

3.4. Исчерпание рациональности. Неклассичность философии. Исчезновение вещи. Безымянность тождества. Границы формализма. Гегелевский абсолютный рационализм

Исчерпание рациональности означает отказ понятийно-категориальной формы мышления от программы обязательного достижения безусловного, полного и окончательного понимания окружающего мира, человека, истории – т.е. всего того многообразия сущего, чье содержание самостоятельно и не укладывается в некие формализованные рамки.

Рационально мышление, поднявшись от своей рассудочной формы с застывшими категориями до диалектически противоречивого, тем не менее, упорно тянет рассудочную неподвижность во все свои построения. Однако, начав расти в своем качестве, приведя категории в движение, рациональность закономерно подходит к самоотрицанию – это происходит тогда, когда в содержании категорий открывается нечто «чуждое», причем такое, что его нельзя просто отбросить. Внешне чужое и чуждое, диаметрально противоположное, антитезисное содержание связано глубочайшими внутренними связями с исходным полаганием тезиса, так, что само внешнее совпадает с внутренним.

Об этом Гегель говорил много и подробно, повторялось и после – но завершение рациональности схватывается самой ею только отчасти, а следовательно, не схватывается вовсе. Здесь нет постепенного приближения к полноте понимания, когда возможно ее почти достигнуть, в основных чертах, в самых существенных. Все существенно и один не сделанный шаг сводит на нет весь пройденный путь.

Категориальное содержание превышает свою номинацию: движение неотделимо от покоя, явление – от являющегося, причина – от следствия и т.д. Это превышение, с одной стороны, делает вообще возможным процесс мышления, а с другой – несет угрозу рациональности, поскольку при этом исчезает категориальная определенность. На смену последней приходит неопределенность.
Тот факт, что для понимания мы должны сначала мысленно разделить сущее на части, а потом заставить их устремиться в бесконечное движение друг к другу, подразумевает два обстоятельства. Во-первых, такое мышление по своей сути всегда лоскутно, мозаично, оно пытается конструировать картину непонятного общего из понятных частей этого общего. При этом получается более или менее механистическая композиция. Во-вторых, поскольку эти части движутся (говорят о самодвижении понятий), то они не равны себе, а это лишает их искомой понятности. Таким образом, полная и окончательная понятность существует только на уровне неподвижных рассудочных категорий, но они описывают исключительно формализованные и закрытые конечные системы, конструируемые самой же рациональностью. Желание обязательного достижения исчерпывающей ясности заставляет рациональное мышление постоянно оглядываться на, казалось бы, преодоленный этап голой рассудочности и, фактически, раз за разом воспроизводить ее во внешне-диалектических построениях, жертвуя, прежде всего, добросовестностью исследователя.

Мы поучили своеобразное расширение принципа дополнительности Бора на область понимания (осознания): чем точнее и полнее понимание, данное в категориально-понятийной форме, то тем дальше оно от реальной действительности, от сущего, тем большую абстракцию оно характеризует и наоборот, чем ближе мы к конкретному, тем расплывчатее становится его понятийное осознание.

Физики к подобной ситуации в своей науке отнеслись спокойно, зафиксировав факт невозможности точного классического описания квантовых систем в полном наборе пространственно-временных и импульсно-энергетических характеристик. Обычно философия претендует на роль дарителя способов и типов мышления естественным наукам и вообще для достижения адекватности любой формы знания. Но пока она не уяснит границу рациональности, она будет неявным образом обусловлена и ни о какой «свободе» мысли здесь не может идти речь, что бы об этом ни думали и ни воображали сами философы.
Здесь аналогия с физическим знанием более глубока, чем просто некоторая иллюстрация. Классическое – рассудочное – описание (понимание) обнаруживает в теоретическом естествознании свою относительную границу. Относительной ее можно назвать потому, что физика продолжает пользоваться классическим представлением пространства и времени в квантовой области, но делает это с пониманием того, реализует именно описание, которое, вообще говоря, может быть не единственным. Описание происходит на доступном языке эмпирических наблюдений, в терминах макропространства – времени, относящемуся к миру, условно говоря, человеческих масштабов. Квантовый объект не есть ни частица, ни волна, он есть нечто, что можно описать, в одних случаях как поведение частицы, в других – как волну. Что же он есть сам по себе? Физика так вопрос не ставит, в квантовой области утверждения об объективности описания, его всецелой адекватности стали более осторожными. Она разумно ограничивает вопрос о природе реального рамками отношений: говорят не о самом по себе существующем, но лишь в отношении к чему-то, к определенной ситуации. Физики понимают, какие вопросы в рамках их методологии и понятийно-терминологического аппарата являются корректными, допускающими ясный ответ, а какие принципиально однозначного  ответа не имеют.

У философии более трудная задача. Ей необходимо отказаться от половинчатости трактовок своих же формул-высказываний. Границы рациональности, на которых она работает, абсолютны. Со своей «квантовой», запредельно-неклассической областью философия столкнулась сразу же в момент своего появления. Уже первые раннегреческие философские школы прекрасно осознают, можно сказать – внутренне ощущают, специфику абстрактных рассуждений о бытии. «Жизнь и смерть – одно и то же», «мысль и то, о чем она - одно» - это, по меньшей мере, звучит парадоксально, в явном противоречии со сложившейся логикой словоупотребления и обыденным пониманием. Философское мышление осознанно и последовательно отделяет себя от  практики бытовых рассуждений. 
Высказывать суждения из граничного положения, ощущая присутствие принципиально иного, не-сущего – исконная функция философии. Но она не может обойтись простой констатацией общей тождественности всего и ее история есть этапы рационального осознания характера этой абсолютно противоречивой тождественности. Философ ловит себя же на неясности: тождественность всего… Чего всего? Того, надо полагать, что находится в разделенном положении, но не остается в нем, а устремляется к единому смысловому центру, в котором все содержательные моменты должны совпасть. Что же толкает вещь к исчезновению, которое оборачивается высшим способом ее бытия? Причем происходит это не единоразовым образом, а многократно, соответственно актам  понимания этой вещи индивидом. Высшее бытие вещи определяется как ее стремление к исчезновению, фактически - к смерти.

Философия почувствовала эту вывернутость рационально смыслового уяснения существующего, когда нечто полагает себя через противоположное, и в нем достигает своей подлинности и конкретности.
Вещь, тем не менее, остается в нашем предметно наглядном распоряжении, ее смерть и исчезновение происходят не в эмпирическом ракурсе, а в теоретически смысловом, понятийном, логическом. В рациональном теоретическом горизонте вещь растянута в бесконечную линию, в которой она и теряется. О топологии этой линии надо говорить отдельно, пока же ограничимся такой образностью.
К продуктивному исчезновению вещи толкает, прежде всего, ее внутренняя открытость, которую индивид должен воспринять собственной открытостью и раскрыть как таковую, а вместе с этим и продвинуться в практике самопознания. Вещная, предметно наглядная сторона бытия совпадает с логикой самораскрытия «я».
Свое граничное положение философ должен сознательно удерживать, преодолевая искушение провозгласить истину, самому в нее поверить и остановиться в познании. Одновременно, истинность его суждений должна выражаться в строгих формулировках. Философия стремится увидеть истинное обличье и это ей удается настолько, насколько истинно она разумеет саму истину. Достигается разумеемая истина.
Так она и вращается в круге истинного: двоякое вращение – последовательный бег по кругу в плоскости одной только формальной логики означает схоластику, умение же оказываться сразу во всех его бесчисленных точках возможных контекстов суть практика действительного мышления и эффективного действия.
Конкретное категориальное единство (тождество) всегда не завершено, оно не имеет имени, поскольку не имеет определенного содержания. Отсутствие определенного (т.е. замкнутого, о-от-граниченного) содержания, которое могло бы быть названо, относится, во-первых, к самой сути подлинно диалектической мысли и, во-вторых, составляет характерный признак не-сущего. Продуманное до конца рационально введенное понятие приводит к выявлению в собственной структуре не просто иного содержания, а вообще содержательной пустоты, которая и обусловливает действенность мысли, ее подвижность, глубину и плодотворность . Не-сущее с точки зрения познания, т.е. в самом процессе достижения реального знания, есть точка окончательной встречи взаимообусловленных различий, где и происходит их исчезновение друг в друге, погашение противоположных амплитуд, остающихся, вместе с тем,  реальными. Различия при этом преодолевают (в познающем усилии субъекта) свою неподвижность и самотождественность, но это означает, что дистанция между ними уничтожается и для внешнего понимания (что соответствует позиции внешнего наблюдателя в релятивистской физике) все утверждение выглядит как самопротиворечивая декламация: «жизнь и смерть - одно и то же».
Если не-сущее снимает различия, которые рациональность выделяет в сущем, то оно неразрывно с сущим, является его неотъемлемым аспектом и только что рассмотренный процесс преодоления дистанции между различиями повторяется в усиленном виде, поскольку перед нами уже не ряд категориальных форм, имеющих универсальное применение – в философии, науке, искусстве, религии, обыденном сознании, а только две, имеющих, соответственно, одно различие.
Мы должны теперь заставить встретиться открыто само сущее и его иное, не-сущее, в человеческом эквиваленте - жизнь и смерть. Открыто – поскольку не хотим заранее считать не-сущее просто подчиненным моментом сущего, его своеобразной тенью, давая сущему преимущественное право на «существование», на законность его терминологического употребления. Такое право требует доказательности, а пока что именно не-сущее может претендовать на первенство, поскольку оказывается причиной и основой жизненности сущего, условием и возможностью его понимания, само, однако, от понимания ускользая.
Нельзя сказать, что мы при этом как-то оперируем не-сущим, включаем его, несмотря на выясненное отсутствие определенной содержательности, в рациональные построения. Это, скорее, просто следование в обозначенном направлении, последовательно снимающем всякие различия, стремление к достижению последнего фиксируемого (хотя бы только в названии ) рационального тождества. Мы продолжаем действовать, таким образом, формально и уже близки к последним границам этого формализма, на которых рациональное мышление обязано радикально измениться.
Итак, различия, выделенные в сущем, имеют свою общую основу, где происходит их совпадение и они перестают быть только различиями. Обретенная субъектом на этом этапе самопознания целостность мышления способна реализовать полноту знания, означающую достижение им новой формы существования. Прежняя, социально-личностная, привязывающая индивида к обществу, продуктам своего труда, творчества, стереотипам общественного сознания, оказывается преодоленной, снятой в точном гегелевском смысле. Она не исчезает окончательно, но статус ее понижается до простого и бездеятельного наличествования. Она перестает играть ведущую и самостоятельную роль, становясь полностью подчиненной новой целостности.
Для обычного, повседневного мира человеческого общения новая форма пуста, она не привязана ни к какому его аспекту. Новая форма теряет прежнюю жесткую социальную детерминацию и окончательно становится принципиально текучей. Это, собственно, уже и не форма, а потеря всякой определенной формы, подлинная бесформенность, личностная пустота, всецелая адекватность сущему.
Поскольку не-сущее обладает «признаком» присутствия, оно «есть», хотя и ускользает из любых конечных определений. Противоположность сущего и не-сущего, таким образом, не абсолютна, одно неявно присутствует в другом и общей основой, снимающей их различие, является собственно бытие. По Гегелю, бытие – наиболее бессодержательная категория, о которой мы не можем сказать ничего и потому она совпадает с ничто. Единство бытия и ничто дает становление, которое уже приводит к нечто. Гегель действует как абсолютный рационалист, для которого отсутствие выраженного в понятиях содержания эквивалентно его отсутствию вообще. Ничто он понимает именно как не существующее. Однако его явная, дескриптивная диалектика, основанная на ясно сформулированных понятиях, в значительной мере мистифицировала действительность вследствие игнорирования (ввиду предполагаемой незначительности?) ее «теневого» аспекта: парные категории не могут светиться друг в друге, если не признать наличие промежуточной стадии, где форма перестает быть формой, но еще не является содержанием. Это этап потери всякой определенности. Гегель фиксирует начало и конец категориального взаимопревращения и говорит, что происходит переход категориального содержания в «свое иное». Но чтобы обрести иное, нужно сначала отбросить свое, не потеряв при этом себя. Нужно перестать быть чем-то и стать ничем.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Времени
Причем ее способы понимания постоянно опираются на наглядность
Он принадлежит прежнему мышлению
В этой незаметности положения философа ненавязчиво проскальзывает истина его существования
Способ понимания гегеля