<<<     ΛΛΛ     >>>   

1* Юст Липсий (1547–1606) — лингвист, критик и гуманист. Он стал лютеранином, реформатом и вернулся в католицизм. К концу жизни был историком испанского короля. Тиберий Хемстерхейз (1685–1766), филолог; Ф. Хемстерхейз (1721–1790), племянник Тиберия, философ, моралист. Херман Бурхаве (1668–1738), знаменитый врач.

2* Изобретение телескопа приписывается Липперхею Миддельбургскому около 1600 г.; микроскопа — З. Янсену (1590); термометра, как и барометра — Ц. Дреббелю. Дреббель в 1619 г. представил сложный микроскоп Янсена Иакову I. Антони ван Левенгук (1632–1723) был одним из ученых, успешнее всего освоивших микроскоп.

3* В своей Encyclopedia of Theology, 2, р. 29, д-р Кайпер определяет науку как побуждение, существующее в человеческом духе, к тому, чтобы мир, к которому он органически относится, был пластически отражен в нас, причем так, чтобы это произошло в соответствии с его основными моментами (причинами, порождающими вещами) и логически постигнут в своих отношениях. Ср. с. 168.

4* Фредерик Борромео (1564–1631) кардинал, архиепископ Миланский. Во время голода и мора в Милане он кормил 2000 бедных каждый день.

5* Петр Планций, 1622, св. Стефан называл его «le tres-docte geograph» (очень ученым географом).

<< НАЗАД  ДАЛЕЕ >>

Кайпер Абрахам. Христианское мировоззрение

<< >>

Лекция 5
Кальвинизм и искусство

В этой пятой, предпоследней лекции я буду говорить о кальвинизме и искусстве1*.

И не преобладающая тенденция сегодняшнего дня побуждает меня сделать это. Почти фанатическое почитание искусства, свойственное нашему времени, имеет мало общего с высокой серьезностью жизни, которую исповедует кальвинизм, запечатлев ее не карандашом или резцом, а кровью своих лучших людей на эшафоте и на поле брани. Любовь к искусству, которая теперь так широко распространена, не должна слепить нам глаза; ее нужно трезво и критически исследовать. Это факт, и вполне объяснимый факт, что утонченность вкуса, до сей поры присущая лишь немногим привилегированным кругам, ныне стремится завоевать средний класс, иногда выказывая склонность спуститься в широкие низшие слои общества. Если вам угодно, считайте, что жизнь, отличавшаяся прежде аристократической прелестью, теперь демократизируется. Поистине одаренный художник может сетовать на то, что для большинства игра на рояле — просто бренчание, а картина — немногим лучше окрашенной доски; и все же ощущение, что ты приобщен к привилегиям искусства, так захватывает, что насмешка над художником предпочтительнее, чем отказ от художественного воспитания в системе образования. Для современной цивилизации становится все более характерным приносить свое творчество на алтарь искусства, каким бы ограниченным оно ни было. Наконец, люди хотят просто получать удовольствие, особенно — от музыки и театра. Нельзя отрицать, что многие получают эти удовольствия не очень благородными, а порой — греховными способами, но очевидно и то, что во многих случаях любовь к искусству побуждает искать более благородные наслаждения, уменьшая потребность в чувственности более низкого порядка. Театральные режиссеры, особенно в крупных городах, способны обеспечить первоклассные увеселения, а доступные средства коммуникации между нациями придают столь широкую международную известность нашим лучшим певцам и музыкантам, что утонченные развлечения становятся все менее дорогостоящими для все более широкой публики. К тому же надо честно признать, что человеческое сердце просто задыхается в атмосфере материализма и рационализма, и, вполне естественно, ищет этому противоядие в художественном инстинкте. Бесконтрольное и безграничное влияние денег и сухого умствования совсем заморозило эмоциональную жизнь. Не осознавая святых благ религии, мистицизм сердца реагирует упоением искусства. Нет, я не забываю о том, что настоящий творец ищет скорее горнего уединения, чем низин и равнин, и что наш век, столь бедный настоящим творчеством, пытается согреться у пламени прошлого. Мало того, я допускаю, что искусствопоклонство обмирщенной толпы с необходимостью ведет к разрушению искусства. И все же, на мой взгляд, даже самый неразборчивый эстетический фанатизм много выше, чем всеобщая погоня за богатством или почитание Бахуса и Венеры. В нашем холодном, безрелигиозном, практическом веке теплая приверженность искусству сохранила многие устремления нашей души, которые иначе умерли бы, как и было в середине прошлого столетия. Словом, как вы сами видите, я не принижаю нынешнего эстетического движения. Но безумную попытку поставить его выше или даже уравнять в ценности с религиозным движением XVI столетия следует отвергнуть в свете истории, что бы я и стал делать, если бы испрашивал у этого нового художественного движения благосклонности по отношению к кальвинизму. Защищая значимость кальвинизма в сфере искусств, я ни в малейшей мере не намерен вульгаризировать искусство, но, неотрывно глядя на прекрасное и высокое в их вечном значении, считаю его одним из наиболее щедрых даров Божиих человеческому роду.

Однако каждый, изучавший историю, знает, что здесь я столкнусь с глубоко укорененным предрассудком. Говорят, что Кальвин был лишен художественных дарований, а кальвинизм, который в Нидерландах оказался повинен в иконоборчестве, не способен ни к творческому развитию, ни даже к настоящему, заметному творчеству. Придется сказать несколько слов об этом предубеждении. Даже не слишком высоко оценивая слова Лютера «Wer nicht liebt Weib, Wein und Gesang» (Кто не любит женщин, вино и пение), мы не сомневаемся, что он был более склонен к искусству, чем Кальвин. Но что это доказывает? Будете ли вы отказывать эллинизму в артистических лаврах из-за того, что Сократ, лишенный чувства прекрасного, гордился своим огромным носом, потому что так легче дышать? Есть ли в писаниях Иоанна, Петра или Павла, трех столпов христианской Церкви, хоть какое-то почтение к искусству? Более того, благочестиво спросим, есть ли в Евангелиях место, где бы Христос защищал искусство как таковое или хотел хотя бы им насладиться? Когда на эти вопросы, один за другим, мы дадим негативный ответ, то появится ли у нас право отрицать тот неоспоримый факт, что христианство внесло почти бесценный вклад в развитие искусства? Почему же мы обвиняем кальвинизм только на том основании, что Кальвин не испытывал к искусству особых чувств? Когда вы говорите об иконоборчестве беггаров, нельзя забывать, что в VIII столетии, в центре изысканного и блистательного мира мужественный дух Льва Исавра воздвиг еще более яростное гонение на иконы; но можно ли по этой причине отнимать у Византии честь создания прекраснейших памятников искусства? Надо ли еще доказательств от противного? Мухаммад в Коране боролся с изображениями непримиримей, чем Лев Исавр в VIII в. и голландские беггары в XVI в., но Альгамбра в Гренаде и Алькасар в Севилье поражают своей красотой.

Мы не должны забывать, что склонность к искусству свойственна всем, но в зависимости от национального характера, климата и страны, развивается она самым неравномерным образом. Кто будет искать искусство в Исландии, но не ощутит его благоухания среди прекрасной природы Леванта? Что же удивляться, если юг Европы благоприятнее для этой склонности, чем Север? История показывает, что кальвинизм лучше восприняли народы Севера; виновен ли он в том, что в более холодном климате, в более бедном окружении он не пробудил ту художественную жизнь, которая процветала у южных народов? Богатству священничества кальвинизм предпочитал поклонение Богу в духе и истине, а Рим обвинял его в полном отсутствии уважения к искусству. Кальвинистам не нравилось, что женщины унижают себя, позируя художникам, или поступаются честью, занимаясь балетом. А их нравственную серьезность осуждали те, кто не считал слишком дорогой никакую жертву искусству. Все это касается только того места, какое должно занимать искусство в жизни и каковы пределы его влияния, но не касается самого искусства. И потому, чтобы взглянуть с более высоких позиций на значение кальвинизма для искусства, прошу вас рассмотреть со мной следующие пункты: 1) Почему кальвинизму не удалось развить собственный стиль в искусстве? 2) Что вытекает из его взглядов на природу искусства? 3) Что он сделал для развития искусства?

Было бы хорошо, если бы кальвинизм развил собственный архитектурный стиль. Парфеноном гордились в Афинах, Пантеоном — в Риме, Святой Софией — в Византии, Кафедральным собором — в Кельне, собором Святого Петра — в Ватикане. Точно так же и кальвинизм должен был бы создать такое поразительное строение, которое воплотило бы всю полноту его идеала. Он этого не сделал, что считают достаточным доказательством его художественной бедности. Обычно полагают, что кальвинизм пытался возвыситься до подобного художественного великолепия, но это ему не удалось, помешала нетворческая жесткость, которая не способствует эстетическому развитию. Гуманист гордится классическим искусством Древней Греции, греческая церковь — Византией, Рим — своими готическими соборами, а кальвинизм обвиняют в том, что он умалил полноту человеческой жизни. В противоположность такому совершенно несправедливому обвинению я считаю, что именно благодаря своему высшему принципу кальвинизм и не стал развивать собственный архитектурный стиль. Я вынужден говорить в основном об архитектуре, потому что и классическое, и так называемое христианское искусство полнее всего выразилось именно в ней. Все остальные его виды приспособились к храму, церкви, мечети или пагоде. Едва ли можно назвать художественный стиль, который не возник бы из поклонения божеству и не стремился бы осуществить свои идеалы в прекрасном здании, предназначенном именно для этого. Так развивалось движение, само по себе благородное. Искусство обильно черпало вдохновение в религии. Религиозное чувство было поистине золотой жилой; денег не жалели на самые смелые замыслы. Осуществляя же замыслы в священной сфере, искусство обретало не узкий круг поклонников, но всю нацию. Поклонение божеству объединяло разные искусства. Более того, через связь с вечным искусство получило внутреннее единство и высокое освящение. Что бы ни делали дворцы и театры, именно святилище накладывало на творчество особый отпечаток, и искусство было обязано ему своим стилем. Другими словами, стиль искусства и стиль служения совпадали. Если союз богослужения, вдохновленного искусством, и искусства, вдохновленного богослужением, — не какая-то промежуточная стадия, а высшая цель, к которой надлежит стремиться, то, скажем честно, кальвинизму остается только признать свою вину. Если же можно показать, что союз между религией и искусством представляет собой более низкую ступень религиозной жизни, то ясно, что отсутствие собственного архитектурного стиля оказывается сильной стороной кальвинизма. Я убежден, что это именно так, и попробую обосновать мое убеждение.

Во-первых, эстетическое развитие поклонения божествам, приводящее к тем высоким идеалам, которые воплотились в Парфеноне, Пантеоне, Святой Софии и соборе Святого Петра, возможно только на такой стадии, когда и правитель, и священнослужитель налагают одну форму религии на весь народ. В таком случае любая деталь духовного самовыражения приводит к особой форме символического поклонения, и этот союз всего народа под началом властей и клира дает возможность потратить огромные деньги на такие огромные, разукрашенные строения. Однако если нация развивается и индивидуальные особенности раскалывают ее единство, религия поднимается на более высокий уровень, на котором она переходит от символов к отчетливо сознательной жизни; тем самым становится необходимым как разделить богослужение на многие формы, так и освободить зрелую религию из-под священнической и политической опеки. В XVI столетии Европа приближалась, хотя и медленно, к этому уровню духовного развития, и не лютеранство, подчинявшее нацию религии суверена, а кальвинизм с его глубокой концепцией религиозной свободы положил начало такому переходу. Повсюду, где он только появился, он породил многообразие жизненных направлений, сломал власть государства над религией и в значительной степени положил конец священничеству. Тем самым он упразднил символическую форму поклонения и отказался подчиниться требованиям искусства, то есть воплотить свой религиозный дух в грандиозных монументах.

Мне скажут, что символическое служение было в Израиле, но это скорее поддерживает мои доводы, чем ослабляет их. Не учит ли нас Новый Завет, что служение теням, процветавшее до Христа, оказывается устаревшим и близким к исчезновению, когда исполнились пророчества? В Израиле мы находим государственную религию, которая одна и та же для всего народа. Руководят ею священники. Проявляется она в символах, а воплощается в великолепном храме Соломона. Когда такое служение выполнило свою задачу, определенную Господом, Христос пришел пророчествовать о часе, когда Богу будут поклоняться уже не в храме Иерусалима, а в духе и истине. Согласно этому пророчеству, вы не найдете ни следа, ни тени богослужебного искусства во всей апостольской литературе. Видимое священство Аарона на земле уступает место невидимому Первосвященству по чину Мелхиседека на Небесах. Чистая духовность вырывается из тумана символов.

Мое второе доказательство — в том, что все это полностью согласуется с более высокими отношениями между религией и искусством. Здесь я обращаюсь к Гегелю и фон Гартману. Оба не принадлежат к поклонникам кальвинизма, и можно положиться на них как на незаинтересованных свидетелей. Гегель говорит, что искусство, которое на низшей стадии развития дает высшее самовыражение все еще чувственной религии, в конце концов помогает ей сбросить оковы чувственности. Допустим, что на низшем уровне только эстетическое поклонение освобождает дух, однако «прекрасное искусство не является высшей формой проявления религии», ибо форму эту можно найти лишь в царстве невидимого и духовного. Фон Гартман пишет еще выразительнее: «Поначалу поклонение божеству неразрывно соединено с искусством, поскольку на низшей стадии религия все еще склонна облекаться в эстетическую форму. На этой стадии все искусства вовлечены в служение культа, и это относится не только к музыке, живописи, скульптуре и архитектуре, но и к танцу, пантомиме, драме. Чем большей духовной зрелости религия достигает, тем больше она освобождается от пут искусства, поскольку оно не способно выразить саму ее сущность. К концу этого исторического процесса религия, полностью созревшая, скорее будет полностью воздерживаться от эстетического стимулятора, посредством которого ее отравляли ложные эмоции, и сосредоточится полностью на пробуждении чисто религиозных эмоций».

Оба они, и Гегель, и фон Гартман, правы в основной мысли. Религия и искусство имеют свои жизненные сферы. Сначала сферы эти могут едва различаться и потому быть тесно переплетенными, но в дальнейшем развитии они неизбежно разделяются. Глядя на двух младенцев в колыбели, вы едва сможете сказать, кто из них мальчик, кто девочка. Но когда они достигнут зрелого возраста, станут мужчиной и женщиной, вы увидите их собственные черты и способы поведения. Достигнув высшего развития, и религия, и искусство требуют независимости; два стебля, которые сначала были переплетены, как если бы они принадлежали одному растению, теперь оказываются произрастающими из своих собственных корней. Так идет от Аарона — к Христу, от Веселиила и Аголиафа — к апостолам. В силу такого же процесса кальвинизм занимает более высокое положение в XVI веке, чем католицизм. Исходя из своего религиозного принципа, он не мог и даже не позволял себе развить свой собственный стиль в искусстве. Сделав это, он отступил бы назад, на более низкий уровень религиозной жизни. Напротив, его благородные усилия должны были прилагаться к тому, чтобы все больше освобождать религию и поклонение Богу от чувственных форм и поощрять зрелую духовность. Сделать это он мог благодаря тому, что в тот период религиозная жизнь человечества была мощной и напряженной. Теперь, когда кальвинистские церкви считают холодными и неуютными, захотелось снова ввести символический элемент в богослужение. Этим мы обязаны печальной реальности, состоящей в том, что религиозная жизнь сейчас значительно слабее, чем во дни наших мучеников. Не имея права на этой основе вновь опуститься на более низкий уровень, тусклость религиозной жизни должна вдохновить нас на молитву о более могущественной внутренней работе Святого Духа. Второе детство в пожилом возрасте — болезненное, ретроградное явление. Если человек, боящийся Бога, сохраняет свои способности действенными и неповрежденными, он не возвращается в старости к игрушкам детства.

Кто-то мог бы выдвинуть еще одно возражение, и на него я тоже хочу ответить. Не должна ли независимая жизненная тенденция создать свой собственный стиль в искусстве, если она развивается как абсолютно мирская? Надо понять о чем здесь идет речь. Мой оппонент не имеет в виду, что, если кальвинизм на самом деле обладает эстетической ценностью, он должен был создать в сфере искусства определенное направление. Кальвинизм создал свое направление, и вскоре мы это покажем. Основной пункт возражения лежит глубже и ставит вопросы иначе: во-первых, возможен ли чисто мирской стиль в искусстве; и, во-вторых, можно ли требовать от кальвинизма чисто мирского и доминирующего стиля? На первый вопрос отвечу следующим образом: история искусства не знает всеобъемлющего стиля, независимого от религии. Заметьте, я говорю не об отдельной школе, а о направлении, которое оказывает концентрированное воздействие на все виды искусств. В определенной степени можно сказать, что римское искусство и искусство Ренессанса, хотя и лишенные руководства религии, достигли в своих художественных формах всестороннего выражения. Говоря об архитектуре, можно сказать, что римский или византийский купол выражает не религиозную мысль, но политическую силу. Он символизирует всемирную власть. Возможно, в несколько ином смысле, можно признать, что и Ренессанс имел свое начало не в религии, а в кругах, связанных с гражданской и общественной жизнью. Это мы обсудим подробнее в третьей части лекции, что же касается римского искусства, я отвечу: во-первых, стиль, который почти все свои мотивы заимствовал из греческого искусства, едва ли может претендовать на независимый характер; во-вторых, в Риме идея государства стала тождественной идее религиозной, а во времена императоров искусство достигло наивысшего процветания, и жертвы приносили Божественному Августу, так что неисторично рассматривать государство и религию, словно они были тогда раздельными сферами.

Если же отойти от исторических событий, можно спросить, существовал ли когда-либо всеохватный стиль в искусстве, возникший вне религии? Для этого необходимо, чтобы в умственной и эмоциональной жизни народа господствовал центральный мотив, который постепенно распространял бы свое влияние от духовного центра к периферии. Конечно, национальный мир искусства порожден не мыслью. Интеллектуальное искусство — не искусство, и попытка Гегеля вывести его из мысли противоречит самой сути искусства. Интеллектуальная, этическая, религиозная и эстетическая жизнь, каждая в отдельности, управляет своей собственной сферой. Сферы существуют отдельно, и не следует выводить одну сферу из другой. Главное переживание, центральный импульс, центральное вдохновение в самом корне нашего бытия ищут того, чтобы открыть себя внешнему миру. Искусство — не побочный отросток на главной ветви, а независимая ветвь, которая вырастает из ствола самой нашей жизни, хотя оно и гораздо в большей степени сближается с религией, чем с нашим мышлением, или с нашим этическим существованием. Если же, тем не менее, спросят, как же возникнет единство концепции, вбирающей в себя эти четыре сферы, то окажется, что в пределах конечного это единство находится только в той точке, через которую оно вытекает из источника Бесконечного. Единство в нашем мышлении обеспечено лишь хорошо организованной философской системой; и нет системы философии, которая не возвышалась бы до вопроса о Бесконечном. Точно так же единство в нравственном бытии обеспечено лишь соединением нашего внутреннего существования с нравственным миропорядком; и нет нравственного миропорядка, не порожденного Бесконечной Силой, которая и учредила порядок в нравственном мире. Таким образом, единство в выражении искусство обретает лишь по вдохновению Вечной Красотой, которое проистекает из источника Бесконечного. Всеобъемлющий стиль в искусстве может возникнуть только в результате особого импульса, а он, этот импульс — от Бесконечного, действующего в самых глубинах нашего бытия. Поскольку преимущество религии над интеллектом, моралью и искусством заключается в том, что она одна создает в нашем сознании связь с Бесконечным, сама мысль о всеобъемлющем стиле в искусстве, независимом от религиозного принципа, просто нелепа.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Мешает мне утверждать суверенитет совести как оплот личной свободы
Должно быть множества государств
Нам нужна система воззрений на мир
Связанному с религией частична религия