Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
|
Последний вопрос, к которому я обращаюсь, а именно, долг властей по отношению к суверенности личности — совершенно другой природы. Во второй части этой лекции я уже говорил, что развитый человек обладает индивидуальной сферой жизни, суверенитетом в своем собственном кругу. Здесь я имею в виду не семью, которая представляет собою социальную связь между людьми, а то, что проф. Вайтбрехт выразил следующим образом: «Ist doch vermцge seines Gewissens jeder ein Kцnig ein Souverain, der ьber jede Verantwortung exhaben ist» (Всякий — король своей собственной совести, суверен своей собственной личности, лишенный ответственности)16. Гельд сформулировал это так: «In gewisser Beziehung wird jeder Mensch supremus oder Souverain sein, denn jeder Mensch muss eine Sphдre haben, und hat sie auch wirklich, in welcher er der Oberste ist» (В некотором отношении всякий — суверен, ибо у всякого должна быть и есть своя сфера жизни, в которой он главенствует»)17. Цитирую я это не для того, чтобы преувеличить роль совести, — с каждым, кто захочет освободить совесть от Бога и Его Слова, я буду спорить, а не соглашаться. Однако это не мешает мне утверждать суверенитет совести как оплот личной свободы, ибо совесть подчинена не человеку, а только и всегда Всемогущему Богу. Однако потребность в личной свободе совести не утверждает себя непосредственно. Она выражает себя не в ребенке, а только в зрелом человеке. Точно так же она большей частью дремлет в малоразвитых народах; она приобретает выраженный и неодолимый характер только в высокоразвитых нациях. Зрелый и высокоразвитый человек скорее уйдет в изгнание, сядет в тюрьму, даже пожертвует жизнью, чем потерпит насилие над совестью. Глубоко укорененное отвращение к инквизиции, которое не исчезало три долгих столетия, вызвано тем, что она насиловала саму жизнь, заключенную в человеке. Указанное обстоятельство налагает на власти двойственную обязанность. Во-первых, они должны сделать так, чтобы Церковь уважала свободу совести; во-вторых, они сами должны давать суверенной совести дорогу. Что касается первого, то суверенитет Церкви естественно ограничен суверенитетом свободного человека. Суверенная в своей области, она не обладает властью над теми, кто живет вне ее сферы. И где бы ни происходило нарушение этого принципа, власть должна уважать требование защиты свободы каждого гражданина. Нельзя заставить Церковь терпеть в качестве своего члена того, кого она считает нужным изгнать из своего круга; с другой стороны, никакого гражданина нельзя силой оставлять в Церкви, которую совесть велит ему покинуть. То, что власти требуют от церквей, они должны соблюдать и сами, позволяя каждому гражданину пользоваться свободой совести как изначальным и неотчуждаемым правом всех людей. Эту величайшую из человеческих свобод отвоевали у деспотизма в поистине героической борьбе. Прежде чем цель была достигнута, пролились реки крови. Но по этой же самой причине любой сын Реформации растаптывает честь своих отцов, если он не защищает постоянно и неотступно эту твердыню наших свобод. Чтобы править людьми, власти должны уважать эту глубочайшую этическую силу нашего человеческого существования. Нация, состоящая из граждан, чья совесть повреждена, лишается своей национальной силы. И даже если меня заставят признать, что наши отцы не осмелились в теории сделать из свободы совести заключения в пользу свободы слова и свободы веры; если я признаю (а я это просто знаю), что они отчаянно пытались предотвратить распространение неугодных им книг, подвергая их цензуре и отказываясь печатать, — все это не отменяет того факта, что свободное выражение мысли посредством устного и печатного слова впервые одержало победу в кальвинистских Нидерландах. Всякий, кого где-то притесняли, мог впервые пользоваться там свободой мысли и свободой печати. Логическое развитие того, что заложено в свободе совести, как и в самом понятии свободы, впервые принесло благословение миру от имени кальвинизма. В католических странах духовный и политический деспотизм в конце концов победила Французская революция, и мы должны с благодарностью признать, что она тоже положила начало делу свободы. Но всякий, узнавший из истории, что гильотина многие годы убивала по всей Франции тех, кто имел иное мнение; всякий, помнящий, как жестоко и бессмысленно убивали католических священников, потому что они отказывались запятнать свою совесть нечестивой клятвой; всякий, кто подобно мне имел печальный опыт духовной тирании, которую либерализм и консерватизм на европейском континенте до сих пор применяли и применяют в отношении тех, кто избирает иную стезю, вынужден признать, что свобода кальвинизма и свобода Французской революции — совершенно разные вещи. Французская революция дала каждому христианину свободу соглашаться с неверующим большинством. Кальвинизм провозглашает свободу совести, которая дает каждому человеку возможность служить Богу в согласии с его собственными убеждениями и велением сердца. Примечания 1 Bankroft, History of the United States of America, Fifteenth Edition; Boston, 1853; I, 464; Ed. New York, 1981, I, 319.
<< НАЗАД ДАЛЕЕ >> Кайпер Абрахам. Христианское мировоззрение<< >> Лекция 4 В моей четвертой лекции позвольте обратить ваше внимание на связь между кальвинизмом и наукой. Я не собираюсь, конечно, дать исчерпывающий анализ столь важной темы в одной лекции и предлагаю вашему рассмотрению только четыре пункта. Первый гласит, что кальвинизм способствовал и не мог не способствовать возрастанию любви к науке; второй — что он восстановил для науки ее сферу; третий — что он освободил науку от неестественных связей; четвертый — это рассмотрение того, как он решал и какое решение нашел для проблемы неизбежного научного конфликта. Первое, о чем следует сказать, — это то, что в кальвинизме кроется тяга, склонность, стремление к научному исследованию. Это факт, что наука взращивалась им, и его принцип порождает дух науки. Одной славной страницы из истории кальвинизма достаточно, чтобы доказать это, прежде чем мы углубимся в более подробные рассуждения о тяге к научному исследованию. Эта несравненная по своей красоте страница его истории, или, скажем лучше, истории человечества, — осада Лейдена более трех столетий назад. В сущности, герцог Альба и принц Вильгельм Оранский определяли, сражаясь, будущий ход мировой истории. В конце концов Альбе пришлось уступить, а Вильгельм Молчаливый развернул знамя свободы над Европой. Лейден, обороняемый почти исключительно своими гражданами, составил ополчение против отборных частей армии, которую считали тогда самой лучшей в мире. Через три месяца после начала осады запас еды истощился. Стал свирепствовать страшный голод. Явно обреченные граждане уже ели собак и крыс. Страшный голод скоро сменился черной смертью, или чумой, которая унесла треть жителей. Испанцы предложили пощаду и мир умиравшим людям; но Лейден, памятуя о вероломстве врага по отношению к Нардену и Харлему, смело и достойно ответил: «Если будет нужно, каждый из нас съест свою левую руку и будет защищать правой свою жену, свободу и веру против тебя, тиран!» Словом, Лейден не сдавался. Люди терпеливо ждали принца Оранского, чтобы тот снял осаду, а принц ждал милости Божией. Плотины в провинции Голландия были прорваны, местность, окружающая Лейден, затоплена. Флот был готов поспешить на помощь Лейдену, но ветер сдувал воду назад, мешая кораблям пройти через мелкие заводи. Бог сурово испытывал Свой народ. Наконец первого октября ветер повернул на запад, вода поднялась, и флот смог достичь осажденный город. Испанцы поспешно бежали, спасаясь от прилива. Третьего октября флот вошел в Лейденский порт, и осаду сняли. Голландия и Европа были спасены. Пережившие голод горожане едва могли двигаться, но все до единого, прихрамывая, потянулись к дому молитвы. Там все упали на колени и возблагодарили Бога. Но когда они попытались выразить благодарность в псалмопениях хвалы, оказалось, что они лишились голоса, и мелодии потонули в благодарном плаче. Опубликовал мелодии |
|
|
|
|
