Пиши и продавай!
как написать статью, книгу, рекламный текст на сайте копирайтеров

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Таким образом, подлинный стиль в искусстве не может возникнуть независимо от религии; но даже если бы и мог, было бы нелогичным (вот мой второй довод) требовать такой мирской тенденции от кальвинизма. Можно ли желать, чтобы охватывающее всю жизнь движение, которое обрело изначально свою силу в том, что поставило всех людей и всю человеческую жизнь перед лицом Божиим, искало импульс, страсть и вдохновение для своей жизни вне Бога в такой чрезвычайно важной сфере, как искусство? Поэтому нет и тени правды в презрительном упреке, гласящем, что неумение создать свой архитектурный стиль доказывает художественную бедность кальвинизма. Кальвинизм мог бы создать свое направление искусства только в соответствии со своим религиозным принципом. Но как раз потому, что он достиг много более высокой стадии религиозного развития, самый его принцип запретил ему символически выражать свою веру в видимых и чувственных формах.

Вопрос следует сформулировать иначе. И эта формулировка приводит нас ко второму пункту. Вопрос не в том, произвел ли кальвинизм то, что с его, более высокой точки зрения ему больше не дозволялось делать, то есть создать общий художественный стиль, а в том, какое толкование искусства вытекает из его принципов. Другими словами, есть ли в кальвинистском взгляде на мир и на жизнь место для искусства, и если есть, то какое оно? Противостоит ли его принцип искусству, или, по меркам кальвинистского принципа, мир без искусства потерял бы одну из своих идеальных сфер? Я говорю сейчас не о злоупотреблении искусством, а просто об использовании искусства. В каждой отдельной сфере нужно учитывать своеобразие этой сферы. Вторжение в иные сферы незаконно; и наша человеческая жизнь только тогда достигнет благородной гармонии, когда все ее функции будут в строгом соответствии взаимодействовать с нашим общим развитием. Логика разума не должна презирать чувств сердца, любовь к прекрасному — заглушать голос совести. Какой бы святой ни была религия, она должна находиться в своих собственных рамках, чтобы, перейдя их, не выродиться в суеверие, безумие или фанатизм. Точно так же слишком сильная страсть к искусству, презирающая голос совести, окончится весьма неприятным раздором, противоположным тому, что греки называли kalokagathos («любовь к добру» и «любовь к красоте» (греч.)). Кальвинизм возражал против нездоровой и унизительной игры с честью женщины и осудил как упадок всякую форму безнравственного увеселения, но мы сейчас говорим не об этом. Все это — злоупотребления, никак не связанные с законным употреблением искусства. А то, что это законное употребление не отвергал, но поощрял и даже рекомендовал сам Кальвин, легко доказывают его собственные слова. Когда Писание упоминает о первом появлении искусства в шатрах Иувала, который изобрел арфу и свирель, Кальвин решительно напоминает нам, что речь идет о «превосходных дарах Святого Духа». Да, на его взгляд, Бог наделил Иувала и его потомков редким дарованием, и эта творческая сила — очевидное доказательство божественной щедрости. Еще выразительнее он говорит в комментарии к Книге Исход, что «всякое искусство от Бога и его дoлжно почитать как божественное изобретение». Согласно Кальвину, этими ценностями природной жизни мы обязаны в первую очередь Святому Духу. Все виды искусства — и наиболее, и наименее важные — должны постоянно возносить хвалу и славу Богу. Искусство, полагает Кальвин, дано нам для утешения в этой нелегкой жизни. Оно противостоит разладу, вызванному грехопадением. Когда его женевский соратник, профессор Коп поднял руку на искусство, Кальвин немедленно приказал, по его собственным словам, вернуть этого глупого человека к здравому смыслу и разуму. Слепое предубеждение против скульптуры на основании второй заповеди Кальвин считает недостойным спора. Он превозносит чудесную способность музыки трогать сердца и облагораживать нравы. Среди превосходных даров Божиих, данных нам для отдыха и увеселения, музыка занимает, по его мнению, самое высокое место. Даже если искусство нисходит до того, что просто веселит простой люд, считает он, то и этот вид удовольствия не следует отвергать. Словом, можно сказать, что Кальвин ценил искусство во всех его разновидностях как дар Божий, или, конкретней, как дар Святого Духа. Он полностью осознавал, какое глубокое влияние оказывает искусство на эмоциональную жизнь, и высоко ценил ту цель, ради которой оно даровано, — чтобы через него мы славили Бога, облагораживали нашу жизнь и пили из источника высших наслаждений. Наконец, не считая искусство простым подражанием природе, он приписывал ему благородное призвание — раскрывать перед человеком более высокую реальность, чем та, которую преподносит нам этот греховный, испорченный мир.

Если эта позиция Кальвина — просто его личное мнение, то она, конечно, не имеет решающего значения для кальвинизма в целом. Но мы знаем, что Кальвин в искусстве не разбирался, и должен был вывести эту краткую систему эстетики2* из своих принципов. Следовательно, можно полагать, что он изложил, по существу, кальвинистское понимание искусства. Чтобы подойти непосредственно к сути, мы начнем с последнего его высказывания, а именно — что искусство открывает для нас более высокую реальность, чем та, которую предлагает этот греховный мир. Мы уже упоминали о вопросе, должно ли искусство подражать природе или превосходить ее? В Греции виноградные гроздья вырисовывали столь аккуратно, что птицы, обманутые их видом, пытались клевать их. Подражание природе казалось высшим идеалом для школы Сократа. Идеалисты часто забывают, что формы и отношения, представленные в природе, остаются основными формами и отношениями всякой действительности; и если искусство не следит за ними, не внимает звукам природы, но предпочитает парить над ней, оно вырождается в дикую игру воображения. В то же время идеалистическое толкование искусства следует предпочитать чисто эмпирическому, когда эмпирическое толкование ограничивает свою задачу простым подражанием. В этом случае допускается та же самая ошибка, которую часто допускают ученые, ограничивая свою научную задачу чистым наблюдением, вычислениями и скрупулезным отчетом о фактах. Наука должна подняться от явлений до исследования присущего им порядка, чтобы человек, его познавший, разводил лучшие виды животных, цветов или фруктов, чем смогла создать сама природа. Точно так же призвание искусства — не в простом наблюдении всего видимого и слышимого, чтобы потом воспроизвести его в художественной форме, но в том, чтобы, открыв в природных формах порядок прекрасного и обогатившись этим высшим знанием, создать прекрасный мир, который превосходил бы красоту природы. Это и утверждал Кальвин, когда говорил, что искусства — дары, которые Бог дал нам, когда подлинная красота ушла от нас после грехопадения. Наше решение в данном случае полностью зависит от нашего понимания мира. Если мы рассматриваем мир как осуществление абсолютного блага, тогда нет ничего выше природы, и искусство должно ее копировать. Если, как учат пантеисты, мир медленно развивается от несовершенства к совершенству, искусство становится пророчеством грядущей фазы жизни. Если же вы исповедуете, что мир некогда был прекрасен, а потом пал, и через завершающий катаклизм должен снова обрести полноту славы, превосходящую красоту рая, тогда перед искусством стоит мистическая задача — напоминать нам об утраченной красоте и об ожидании совершенства. Вот это и есть кальвинистское исповедание. Кальвинисты яснее католиков ощущают мерзкий привкус греха, а потому выше ценят красоту первоначальной праведности. Ведомый этим райским воспоминанием, кальвинизм пророчествует об искуплении внешней природы, которое должно осуществиться в Царстве небесной славы. С этой точки зрения он почитает искусство как дар Святого Духа и утешение в настоящей жизни, дающее нам возможность открыть для себя за пределами падшего мира что-то более прекрасное и высокое. Стоя у развалин некогда дивного творения, искусство указывает кальвинисту и на все еще видимые черты первоначального плана, и на то великолепие, посредством которого Верховный Художник и Строитель однажды обновит и даже усилит красоту Своего первоначального творения.

Таким образом, по данному вопросу подход Кальвина полностью согласуется с кальвинистским исповеданием. То же самое можно сказать и о следующем пункте: если суверенность Божия остается для кальвинизма неизменной отправной точкой, искусство не может произойти от дьявола, ибо дьявол лишен всякой творческой силы, он лишь злоупотребляет благими дарами Божиими. Не может искусство появиться и от человека, поскольку, будучи творением, человек способен только использовать силы и дары, которые Бог дал в его распоряжение. Если Бог был и остается Верховным Владыкой, искусство может творить красоту лишь в соответствии с установлениями, которые Бог учредил для прекрасного, когда Он как Верховный Художник призвал к существованию этот мир. Более того, если Бог был и остается Верховным Владыкой, Он наделяет артистическими дарами тех, кого пожелает, и сначала — даже потомство Каина, а не Авеля; не потому, что искусство было каиновым, но для того, чтобы согрешивший против высших дарований, по крайней мере (как прекрасно выразился Кальвин) имел в этом низшем даре искусства какое-то свидетельство о божественной щедрости. Тем, что у человека может быть художественное дарование, восприимчивость к искусству, мы обязаны тому, что сотворены по образу Божиему. В реальном мире Бог творит все. Создать что-то новое может только Он, и потому Он был и остается созидателем, художником. Как Бог, Он один изначален, мы — только носим Его образ. Творя по Его подобию и по подобию Его творения, мы создаем лишь ненастоящие произведения искусства. В нашем воображении мы подражаем делу рук Божиих. В здании мы создаем некий вид вселенной; приукрашиваем природные формы в скульптуре; воспроизводим жизнь, одушевленную линиями и оттенками в живописи; переливаем таинственные сферы в нашу музыку и нашу поэзию — и все это потому, что прекрасное не может быть произведением нашей собственной фантазии и не происходит из нашего субъективного восприятия, но объективно существует, выражая божественное совершенство. Сотворив мир, Бог увидел, что все хорошо. Вообразите, что все глаза закрылись, всякое ухо потеряло слух, но и тогда прекрасное остается, Бог видит его и слышит его, ибо не только Его «Вечная Сила», но и Его «Божество» от дней творения воспринимаются в созданном Им и духовно, и телесно. Художник может заметить это в себе самом. Если он осознaет, как его способность к живописи зависит от глаз, то с необходимостью заключит, что первоначальный глаз — в Самом Боге, Чье искусство творит все и по Чьему образу сам художник был сотворен среди других людей. Мы узнаем это из творения вокруг нас, из тверди, которая распростерта над нами, из богатства природы, из разнообразия людей и животных, из бурного потока воды, из песни соловья. Как могла бы существовать вся эта красота, если бы ее не сотворил Тот, Кто прежде замыслил прекрасное в Своем собственном бытии, и произвел его из Своего собственного совершенства? Таким образом, суверенность Бога и наше сотворение по Его образу с необходимостью ведет к тому высокому толкованию возникновения, сущности и призвания искусств, которое принял Кальвин и все еще подтверждают наши художественные дары. Мир звуков, мир форм, мир оттенков, мир поэтических идей не может иметь иного источника кроме Бога; и наша привилегия, привилегия Его образа и подобия — воспринимать этот прекрасный мир, воспроизводить его в художественных формах, и по-человечески им наслаждаться.

Теперь я подхожу к третьему и последнему пункту. Мы обнаружили, что отсутствие собственного стиля в искусстве нельзя считать возражением против кальвинизма. Напротив, оно говорит о более высокой стадии развития. После этого мы рассмотрели, какое возвышенное понимание искусства вытекает из кальвинистского принципа. А теперь посмотрим, как достойно кальвинизм поощрял прогресс искусства и в теории, и на практике.

Прежде всего я обращу ваше внимание на то, что именно кальвинизм, освободив искусство от церковной опеки, первым осознал его значение. Не отрицаю, что Ренессанс являл такую же тенденцию, но она была искажена односторонним предпочтением, отдаваемым языческому, а также страстной приверженностью идеям скорее языческим, нежели христианским. Кальвин же твердо придерживался христианства, и еще острее, чем все остальные реформаты, противостоял всякому языческому влиянию. Однако, чтобы отдать должное древней христианской церкви, здесь уместно некоторое пояснение. Христианство появилось в греческом и римском мире, который был основательно деморализован, но все еще отличался высокой цивилизацией и художественным великолепием. Чтобы противопоставить принцип принципу, христианство с самого начала было вынуждено отвергнуть преобладающий тогда культ искусства и тем самым покончить с опасным влиянием, которое оказывало язычество, даже перед своим концом, очарованием своего прекрасного мира. Пока борьба с язычеством шла не на жизнь, а на смерть, отношение христианства к искусству не могло не быть враждебным. Этот период сменился достаточно скоро тем, что на высокоцивилизованную Римскую Империю хлынули варварские германские племена. После их быстрого крещения центр власти постепенно переместился из Италии за Северные Альпы, давая Церкви возможность, едва начался VIII век, возвыситься невиданным образом над всей Европой. Благодаря этим событиям Церковь на несколько веков стала хранительницей более достойной человеческой жизни, и столь благородно исполнила эту задачу, что ни религиозная ненависть, ни партийное предубеждение не смеют оспаривать успехов, которых она тогда достигла. В буквальном смысле слова все человеческое развитие того времени полностью зависело от Церкви. Никакая наука и никакое искусство не могли процветать, если она их не охраняла. Так родилось то особое христианское искусство, которое попыталось воплотить максимум духовной сути в минимуме формы и цвета. Не скопированное с природы, а призванное с небес, оно сковало музыку григорианскими цепями, тянулось к потустороннему, а возведение кафедральных соборов достигло своей вершины и снискало неувядаемую славу. Всякая опека Церкви в сфере образования тем временем двигалась к своему концу. Умный опекун как можно быстрее стремится сделать свою опеку излишней, а тот, кто пытается ее удлинить, хотя его питомец достиг зрелости, создает неестественные отношения и вызывает протест. Когда первый этап просвещения Северной Европы был завершен, а Церковь все еще настаивала на том, чтобы держать свой скипетр над всеми сферами жизни, с четырех разных сторон возникли четыре великих движения: Ренессанс в искусстве, итальянский республиканизм в политике, гуманизм в науке, а в центре, в религии — Реформация.

Несомненно, эти четыре движения получили свой импульс от весьма разных, а то и враждующих принципов. Но все они сходились в том, что стремились избежать опеки Церкви и создать свою собственную жизнь в соответствии с собственными принципами. Поэтому совсем не удивительно, что в XVI столетии эти четыре силы нередко действовали сообща. Люди устали от опеки и любым способом стремились к более свободному развитию. Когда старый опекун попытался силой удержать взрослого питомца, четыре силы, совершенно естественно, стали поощрять друг друга к яростному сопротивлению и не прекращали его до тех пор, пока не достигли свободы. Без этого четырехстороннего союза опека Церкви не только сохранилась бы над всей Европой, но и, подавив мятеж, стала бы еще мрачней и нетерпимей. Благодаря сотрудничеству смелое предприятие было увенчано далеко идущим успехом, и союзники объединенными усилиями заслужили вечную славу, дав науке и искусству, политике и религии все права совершеннолетия.

Справедливо ли на этом основании утверждать, что кальвинисты освободили религию, а не искусство, и что честь его эмансипации принадлежит только Ренессансу? Я с готовностью признаю, что Ренессанс имеет право претендовать на участие в победе, поскольку он стимулировал само искусство отстаивать свободу своими чудесными творениями. Эстетический гений, если можно так его назвать, был вложен Самим Богом в Грецию, и только снова признав и восславив основные законы, им открытые, искусство могло оправдать свои притязания на независимость. Однако само по себе это не могло принести желанную свободу. Церковь тех дней ни в малейшей степени не противостояла классическому искусству как таковому. Напротив, она приветствовала Ренессанс, и христианское искусство было только радо обогатить себя лучшим из того, что он мог предложить. В так называемом Cinquecento (XVI в.), или высоком Ренессансе, Браманте и да Винчи, Микеланджело и Рафаэль обогатили католические соборы сокровищами искусства, совершенно уникальными и неподражаемыми, до сих пор непревзойденными. Древние связи продолжали соединять Церковь и искусство, и само по себе это способствовало постоянному покровительству. Действительное освобождение искусства требовало гораздо больших усилий. Исходя из принципов Реформации, Церковь надо было вернуть в духовную сферу. Ограничивая себя до той поры священными сферами, искусство должно было явить себя в социальном мире. Религия должна была отложить свои символические облачения, чтобы, взойдя на более высокий духовный уровень, обновить весь мир своим животворящим дыханием. Как справедливо заметил фон Гартман, «чисто духовная религия одной рукой лишает художника особого религиозного искусства, а другой предлагает ему взамен религиозно воодушевить весь мир». Лютер, конечно, желал чистой, духовной религии, но именно кальвинизм первым уловил ее сущность. Сначала под влиянием его пробуждающих импульсов наши отцы порвали с splendor ecclesiae (великолепием Церкви), т. е. с ее внешним блеском, и огромными владениями, через которые она держала искусство в финансовом плену. Гуманизм восстал против этого неестественного положения вещей, но у него не было никакой надежды на радикальные перемены, если бы он оставался при своих собственных ресурсах. Вспомните хотя бы Эразма. Человеку, который сражался за веру посредством одной лишь критики, не приходилось рассчитывать на победу. Успех выпадал только тому, кто, находясь на более высокой ступени религиозного развития, преодолевал символический характер религии как таковой. Можно смело сказать, что именно кальвинизм дал тот духовный импульс, с помощью которого была одержана победа, и своей несгибаемой стойкостью положил конец неоправданной опеке Церкви над всей человеческой жизнью, включая искусство.

Между тем я с готовностью признаю, что такой исход был бы совершенно случайным, если бы кальвинизм в то же самое время не вел к более глубокому пониманию человеческой жизни, а с нею — и искусства. Когда Гарибальди3* освободил Италию, заря свободы засияла и над вальденсами средней и южной Италии, хотя ни Виктор-Эммануил, ни сам Гарибальди даже не думали о вальденсах. Точно так же в борьбе за права человека кальвинизм, ни в малейшей степени не намереваясь это делать, разорвал узы, которые до той поры держали в плену искусство. Поэтому я должен рассмотреть и второй фактор, который сам по себе оказался решающим. Я уже не раз обращал ваше внимание на кальвинистскую доктрину «общей благодати» и в этой лекции об искусстве должен снова к ней обратиться. То, что относится к церковной сфере, отмечено верою, и потому подлинно христианское искусство могут создавать только верующие. Кальвинизм же учил, что всякое искусство — дар, которым Бог наделил в равной степени и верующих, и неверующих. Более того: как показывает история, дары эти даже в большей степени процветали вне священных границ. «Отблески божественного света, — писал Кальвин, — сияли среди неверующих ярче, чем среди святых Божиих». Конечно, это изменяет предложенный порядок вещей. Если вы ограничиваете высшее наслаждение искусством фактом возрождения, то этот дар — удел одних верующих и должен быть церковным как плод особой благодати. Но если свидетельство опыта и истории убедит вас, что высшая склонность к искусству — естественный дар и, следовательно, относится к тем милостям, которые, несмотря на грех, в силу общей благодати, Бог дарует человеку, отсюда с очевидностью следует, что искусство может вдохновлять и верующих, и неверующих, а Всемогущий по Своему благоволению наделяет им одинаковым образом и язычников, и христиан. Это применимо не только к искусству, но и ко всем естественным проявлениям человеческой жизни, и иллюстрируется сопоставлением в древности Израиля и других народов. В той мере, в какой это касается священного, Израиль был избран, и не только благословен больше всех народов, но и выделен из них. В том, что касается религии, Израиль не только обладает преимуществом, но и один владеет истиной, а все остальные народы, даже греки и римляне, томились под бременем лжи. Христос не происходит отчасти от Израиля, отчасти от других народов; Он — только от Израиля. Спасение — от Иудеев. Но в той же мере, в какой Израиль сиял в религиозной сфере, он был отсталым в искусстве, науке, политике, торговле по сравнению с окружающими его народами. Постройка Храма потребовала, чтобы в Иерусалим прибыл человек из языческой страны; и Соломон, в котором обитала Премудрость Божия, не только знал, что Израиль нуждается в его помощи, но и публично показал, что он, царь Иудеев, не стыдится прихода Хирама, но принимает его помощь как естественное Божие установление.

Итак, на основании Писания и истории кальвинизм пришел к тому, что неверующие народы — вне Святилища, но, тем не менее, в светской истории они призваны Богом к особому предназначению и образуют необходимое звено в длинной цепи явлений. Всякая человеческая жизнь связана с особенностями происхождения человека, жизненными обстоятельствами, а также характером естественной среды и климата. В Израиле все это было приспособлено к тому священному наследию, которое он должен был получить в Откровении Божием. Израиль был избран ради религии, но это ни в коей мере не мешает избранию греков ради философии или искусства, римлян — ради классического развития в сфере государства и права. Жизнь искусства имеет и предварительное развитие, и последующую эволюцию; но чтобы обеспечить себе более внушительный рост, она должна в первую очередь полно и ясно осознать самую свою суть, чтобы раз и навсегда выявить неизменные основы своего идеального существования. Такое явление как искусство достигает самооткровения лишь однажды, и откровение это, некогда дарованное грекам, остается классическим и навсегда господствующим. Дальнейшее развитие может искать новые формы и более богатый материал, но природа источника остается прежней. Таким образом, кальвинизм не только смог, но и был обязан признать, что по благодати Божией греки — первая нация в сфере искусства; что благодаря им оно завоевало право на независимое существование; и что хотя оно обязано сиять и в духовной сфере, его нельзя прививать насильно к церковному древу. Возвращая искусство к вновь открытым фундаментальным чертам, Ренессанс был для кальвинизма не греховным, а богоданным. Кальвинисты поощряли его не по чистой случайности, а с ясным сознанием и определенной целью, в согласии со своими глубочайшими принципами.

Поэтому нельзя сказать, что кальвинизм способствовал освобождению искусства лишь косвенно, борясь с Римской церковью. Напротив, он требовал этого освобождения и был призван осуществить его, в пределах его собственных границ, как следствие своего мировоззрения. Мир после грехопадения — не погибшая планета, годная лишь для того, чтобы предоставить Церкви поле сражения; человечество — не бесцельное собрание людей, которое служит только порождению избранных. Мир, как и вначале, — театр могущественных деяний Божиих, и человечество — Его творение, которое, независимо от того, спасено ли оно или нет, осуществляет великое дело здесь на земле, и в своем историческом развитии прославляет имя Божие. С этой целью Он установил для человечества разные формы самовыражения, и среди них искусство играет совершенно независимую роль. Оно выявляет то, чего не могут явить свету ни наука, ни политика, ни религиозная жизнь, ни даже откровение. Можно сказать, что оно произрастает и цветет на своем собственном корне. Конечно, оно иногда нуждается в поддержке, и в ранние времена Церковь превосходно предоставляла ему подпорки, но кальвинистский принцип требовал, чтобы это земное растение научилось держаться самостоятельно и мощно простирать свои ветви в разные стороны. Кальвинизм признавал, что, поскольку греки первыми открыли законы, которые управляют искусством, они по-прежнему полномочны привязывать дальнейший рост и новый импульс в искусстве к его первому, классическому развитию, но не ради того, чтобы ограничить развитие искусства Грецией, без критики принимая ее языческие воззрения. Искусство, как и наука, не может задерживаться на начальной стадии, оно должно развиваться, становиться сильнее, в то же самое время очищая себя от всего, что прилепилось к нему извне. Некогда открытый закон его роста и жизни должен раз и навсегда оставаться основным законом, не навязанным ему извне, а происшедшим из его собственной природы. Таким образом, разрывая всякую неестественную связь и прилепляясь ко всякой естественной связи, искусство должно найти внутреннюю силу, которая нужна для утверждения его же свободы. Поэтому Кальвин не отчуждал искусство, науку и религию друг от друга; напротив, он хотел, чтобы вся человеческая жизнь пропиталась этими тремя жизненными силами. Должна существовать именно такая наука, которая не успокоится, пока не осмыслит все мироздание; именно такая религия, которая не успокоится, пока не пропитает всю человеческую жизнь; и, наконец, должно быть искусство, которое, не презирая ни одну область жизни, охватит всю человеческую жизнь, включая и религию.

Пусть эти слова будут вступлением к моему последнему пункту. Кальвинизм действительно и самым конкретным образом способствовал развитию искусства. Едва ли надо напоминать, что он не мог играть роль волшебника, а мог работать только с естественными данными. Итальянцы более музыкальны, чем шотландцы, а немцы больше любят петь, чем голландцы, но это просто данность, с которой искусство должно считаться и под римским владычеством, и при кальвинизме. Это — неоспоримый факт, объясняющий, почему нелогично и нечестно упрекать кальвинизм в том, что связано лишь с различиями в национальном характере. Очевидно, что в северных странах Европы кальвинизм не мог произвести, словно по волшебству, мрамор, порфир или благородный камень, и потому скульптура и архитектура были больше развиты в тех странах, где все это — в достатке, чем в болотистых и глинистых Нидерландах. Только поэзию, музыку и живопись можно считать наименее зависимыми от природных условий. Это не значит, что фламандская или голландская ратуша не может занимать почетное место среди архитектурных сооружений. Лувен и Мидделбург, Антверпен и Амстердам показывают, что голландское искусство создало из камня. Тот, кто видел статуи в Антверпене и могилу Вильгельма Молчаливого, сооруженную Квеллинием и де Кейзерсом, не сомневается в способностях наших мастеров резца. Однако нередко говорят, что стиль нашей ратуши был известен задолго до того, как кальвинизм появился в Голландии, и что даже в своем позднем развитии этот стиль не выказывает ни одной специфической кальвинистской черты. Кальвинизм в силу своего принципа не строил ни кафедральных соборов, ни дворцов, ни амфитеатров, и не был способен заполнить скульптурами пустующие ниши этих гигантских строений.

Заслугу кальвинизма перед искусством надо бы искать не в объективных, а в исключительно субъективных искусствах, которые не зависят от опеки богатства, не нуждаются в залежах мрамора и спонтанно возникают в человеческом сознании. О стихах я говорить не стану, ибо тогда мне пришлось бы открыть вам богатства нашей голландской словесности, поскольку тесные границы языка исключили нашу поэзию из достояния всего мира. Привилегия создания поэзии, являющейся всемирным достоянием, дана лишь тем народам, чей язык, будучи используемым миллионами, становится средством межнационального общения. Но если язык небольших наций далеко не всем известен, то зрение не имеет национальных границ, и музыку, воспринимаемую слухом, понимает каждое сердце. Чтобы проследить влияние кальвинизма на развитие искусства, ограничим себя двумя субъективными и независимыми его видами — живописью и музыкой.

Надо сказать, что до появления кальвинизма они высоко парили над повседневной жизнью народов и только под его влиянием снизошли до значительно обогатившейся жизни простых людей. Что касается живописи, вспомните о голландском мастерстве в использовании кисти и гравировальной иглы в XVI и XVII столетиях. Имени одного Рембрандта достаточно, чтобы представить вашему взору целый мир сокровищ. Музеи всех стран и континентов соревнуются друг с другом, пытаясь получить хоть какие-то его творения. Даже ваши маклеры почитают художественную школу, доход от которой столь значителен. Мастера всего мира все еще заимствуют самые захватывающие темы и самые лучшие направления у тех, кто в свое время вызывал всемирное восхищение, поражая своей новизной. Конечно, это не значит, что все эти художники были убежденными кальвинистами. Ведь и в прежних художественных школах, которые процветали под влиянием Рима, «bon Catholiques» (добрых католиков) тоже было немного. Такое влияние не сказывается непосредственно на личном уровне, оно накладывает отпечаток на окружение и общество, на мир восприятий, представлений и мысли; и, как плод различных воздействий, появляется определенная художественная школа. В этом смысле контраст между прошлым и настоящим в голландской школе неоспорим. До этого времени о простом народе не говорили, считая достойными внимания лишь тех, кто выше него, то есть мир Церкви и священников, рыцарей и князей. С той поры народ повзрослел, и под покровительством кальвинизма искусство живописи, предрекающее демократическую жизнь грядущих времен, первым провозгласило совершеннолетие народа. Семья перестала быть придатком Церкви и утвердила независимую значимость своего положения в обществе. В свете общей благодати стало видно, что нецерковная жизнь тоже имеет большое значение и вполне может стать объектом искусства. В течение многих веков невидимая в силу классовых различий повседневная жизнь простого человека вышла из тени, подобно новому миру, во всей его здравой действительности. Широкая эмансипация повседневной, земной жизни и инстинкт свободы покорили сердца, вдохновляя их к обладанию сокровищами, которыми столь долго пренебрегали. Даже Тэн воздал хвалу благословению, которое родилось из кальвинистской любви к свободе и пришло в мир искусства, а Каррьер, тоже далекий от симпатий к кальвинизму, громогласно провозгласил, что только кальвинизм был способен вспахать поле, на котором может процветать свободное искусство.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Оно в принципе отменяет видимое единство
Созданные кальвинизмом для нашей религиозной жизни
Как эти концепции вытекают из его основного принципа
Избрание в провидении

сайт копирайтеров Евгений