<<<     ΛΛΛ     >>>   

Для Милля анализ языка заключается в описании процесса именования. Это один из тех пунктов, по которому его в дальнейшем подвергали самой суровой критике; иные из позднейших философов видели в отождествлении употребления языка и именования корень всех философских зол. Милль подразделяет слова на два класса: такие, как «Сократ», которые могут постоять сами за себя как чьи-то имена; и такие, которые имеют значение лишь в контексте, как часть фразы, вроде наименования «отец Сократа». В таких словах, как «или», «если», «и», он видит сокращения: например, «если» в выражении «если р, то q» передает, что q есть законное следствие р.

Все существительные и прилагательные, полагает Милль, суть свободные от контекста имена, а потому, где бы мы ни встречали слово такого рода, осмысленным будет вопрос: «Что оно именует?» Абстрактные существительные, вроде слова «белизна», именуют качество или атрибут; прилагательные, вроде слова «белый», именуют различные предметы, которые можно описать как «белые»; слова «Джон», «море», «отец Сократа» именуют индивидуальные вещи. «Белизна» и «Джон», доказывает Милль, решающим образом отличаются от «белого», поскольку они «неконнотативны». Милль определяет как «коннотативный» тот термин, который «обозначает субъект и предполагает атрибут». Слово «белый» не только обозначает — «денотиру-

 Слово «метафизика» тут может вызвать недоразумения. Милль обозначал им то, что мы сегодня назвали бы «теорией познания». Конт и большинство последующих позитивистов понимали под «метафизикой» любую теорию, которая обещает дать нам информацию о том, что лежит за пределами опыта.

13

ет» — различные вещи, которые мы называем «белыми», но и передает атрибут «белизны», общий для всех этих вещей. Точно так же, по Миллю, «человек» денотирует Сократа, Платона и т. д. и коннотирует такие атрибуты, как разумность и животность. Напротив, слово «Сократ» денотирует отдельное лицо, ничего не говоря о его свойствах. Поэтому собственные имена, в отличие от фраз, вроде «мужа Ксантиппы», ничего не коннотируют.

Всякое суждение, считает Милль, есть соединение имен. «Все люди смертны», например, соединяет два коннотативных имени: «люди» и «смертные». Что говорит нам это суждение? Если вспомнить о предшественниках Милля — эмпиристах, то мы могли бы ждать от него ответа, что в этом суждении соотносятся классы, что в нем нам сообщается о включении тех вещей, которые называются нами «людьми», в класс тех вещей, которые мы называем «смертными». Но в действительности Милль отвергает эту точку зрения; понятие атрибута, говорит он, предшествует понятию класса, поскольку класс может быть определен лишь как совокупность предметов, обладающих неким общим атрибутом. Поэтому фраза «все люди смертны» передает прежде всего то, что «атрибуты человека всегда сопровождаются атрибутами смертности». Но так как каждый атрибут «основывается» на феноменах, то окончательное метафизическое значение суждения заключается в том, что определенные феномены — некоего рода «опыты» — регулярно ассоциируются друг с другом. В то же время научная функция суждения, в отличие от его метафизического рассмотрения, заключается, по Миллю, в том, чтобы показать нам, чего мы можем ожидать в определенных обстоятельствах. С этой точки зрения «смысл» фразы «все люди смертны» состоит в том, что присутствие человечности является «свидетельством», или «меткой», присутствия смертности. Эти три интерпретации суждения, по Миллю, эквивалентны; поэтому он считает себя свободным пользоваться той из них, которая лучше служит его целям в любой данный момент.

С помощью своей теории коннотации Милль хотел бы, не покидая эмпиристских принципов, дать удовлетворительное решение проблемы «необходимых истин» или «аналитических суждений». Такие суждения, как, например, «каждый человек разумен», являются, по его словам, чисто «вербальными». Стоит нам понять слово «человек», и мы уже знаем, что люди — разумны; именно это имеется в виду, когда говорится, что разумность входит как составная часть в коннотацию «человека». «Все люди разумны» в таком случае проясняет эту коннотацию, напоминает нам о том, как использовать данное слово, но ничего не говорит нам о людях. Милль противопоставляет ему суждение «все люди смертны». Поскольку смертность не входит в коннотацию «человека», это суждение дает нам «действительную» информацию, — но уже поэтому оно не является «необходимым суждением»: дальнейший опыт может привести нас к его отрицанию как ложного. Только «вербальные» суждения оказываются тем самым необходимыми.

А как быть с суждениями математики? Разве они не являются и «действительными», и необходимыми? В отличие от некоторых своих последователей, Милль не считал суждения математики необходимыми лишь потому, что они вербальны. Нельзя сказать, что эта возможность не приходила ему в голову. Дугалд Стюарт уже предполагал, что математика целиком заключается в

14

выведении следствий из дефиниций, а дефиниции, по Миллю, представляют собой коннотативные утверждения, т. е. они вербальны. Но Милль не пошел здесь за Стюартом; он, в противоположность Стюарту, доказывает, что аксиомы математики не сводятся к дефинициям. Поэтому для него остается только одна возможность — отрицать то, что математические суждения являются «необходимыми истинами» в строго логическом смысле. Как «действительные» суждения, они должны быть обобщениями опыта, а потому подлежат исправлению в свете последующего опыта.

Ставя под сомнение притязание математических суждений на необходимую истинность, Милль оказался не в ладах с одним из интереснейших своих современников, Уильямом Уэвеллом7. Само существование Уэвелла избавляло Милля от хлопот по его выдумыванию. Уэвелл был и «интуиционистом», и опорой истеблишмента — церкви, государства, нереформированных университетов; а заодно и сторонником учения о необходимых истинах. Как он писал в «Истории научных идей», «необходимыми истинами являются те, по которым мы не только знаем, что высказывание истинно, но и видим, что оно должно быть истинным; отрицание их истинности не только ложно, но и невозможно; даже все потуги воображения и всякие предположения об обратном утверждаемому ими невозможны». На это Милль отвечал, что Уэвелл путает логическую и психологическую необходимость. Ложность высказывания представляется «немыслимой» в результате ассоциации идей; поскольку весь наш опыт так запечатлен у нас в уме, что дважды два — четыре, то мы приходим к моменту, когда уже не в состоянии вообразить себе, что в результате можно получить пять. Но многие суждения, которые казалось «немыслимым» полагать ложными, были в конце концов всеми отброшены. Немыслимость еще не является доказательством необходимости. Поэтому Милль настаивает на своем утверждении: ни одно «действительное» суждение не может быть логически необходимым*.

Что касается возражения, согласно которому сущности, с коими имеет дело математика (точки без размера, линии без ширины и т. д.), никогда не встречаются в нашем опыте, то Милль отвечает на него, что мы способны обращать внимание на одни характеристики нашего опыта, игнорируя при этом другие его стороны. Определить линию как имеющую длину, но не ширину — значит заявить, что мы намеренно игнорируем ширину в целях геометрического рассуждения. Чтобы прийти к применимым на практике следствиям, нужно сделать необходимые уточнения: например, на практике мы принимаем во внимание ширину той конкретной линии, которая нами рассматривается8.

 В то же самое время у него были по этому поводу кое-какие задние мысли (об этом см.: АпschutT. R. Р- The Philosophy of J. S. Mill). Стоит также обратить внимание на рецензию Милля на книгу Грота «Аристотель» (1873), в которой он критикует Грота за утверждение — находящееся в согласии с его собственной «Системой логики», — будто даже закон непротиворечия есть обобщение опыта. Стоит нам понять слова «есть», «не есть», «истинный», «ложный», и мы, по мнению Милля, уже видим, что не могут быть одновременно истинными утверждение и отрицание одного и того же высказывания. Это предполагает, что логические истины являются «строго необходимыми», или вербальными. Однако когда философы говорят о «миллевской теории логики и математики», то они имеют в виду позицию, которой Милль держался в «Системе логики», а именно что математические и логические высказывания суть обобщения опыта,

15

Что думает Милль о выводе? В данном случае он также полагает, что нам нужно проводить различие между «действительным» выводом и «чисто вербальными» трансформациями. Переход от суждения «некоторые государи — тираны» к «некоторые тираны — государи» является, по его мнению, очевидно вербальным: оба суждения говорят о том же самом, т. е. о том, что иногда определенные атрибуты «совпадают». Однако вывод, подразумевающий переход от опыта к общему суждению, явно представляет собой «действительный» вывод. Признаком подлинного вывода Милль считает движение от известного к ранее неизвестному. Если принять, что непосредственный вывод «вербален», а индукция является «действительным» выводом, то возникает проблема: подобен ли силлогизм индукции или непосредственному выводу.

Отношение Милля к силлогизму зачастую неверно понимается: его прочитывают так, словно он, подобно Локку, был беспощадным критиком традиционной логики9. Это толкование ошибочно, и он был готов защищать формальную логику от тех эмпиристов, которые походя осуждали ее как «средневековый вздор». Не был таким эмпиристом и его отец — Милль воспитывался на «диете», включавшей формальную логику. К тому времени Ричард Уэйтли своими «Элементами логики» (1826) оживил изучение формальной логики в Англии после двухвекового пренебрежения ею. По ходу изложения он высказал ряд соображений в пользу традиционного силлогизма, являющегося, по его словам, «методом анализа тех ментальных процессов, которые должны неизменно иметь место в любом правильном мышлении». Хотя Милль отходил от своих предшественников-эмпиристов, так как признавал полезность силлогизма, он и соглашался с ними, возражая Уэйтли, что силлогизм не представляет собой тип научного вывода, поскольку если смотреть на него как на форму вывода, то он, конечно, образует круг и не является «действительным» выводом. Именно благодаря тому, что он столь прочно держался этого утверждения, его так часто относят к врагам и критикам силлогизма.

Возьмем традиционный пример: «Все люди смертны; Сократ — человек; следовательно, Сократ смертей». В таком случае, полагает Милль, посылка «все люди смертны» уже содержит в себе заключение «Сократ смертен». Даже если мы никогда не слыхали о Сократе, утверждая, что «все люди смертны», мы тем не менее утверждаем его смертность, выдвинув суждение о «всех людях». Доказательство того, что «Сократ смертей», путем дедукции из суждения «все люди смертны» уже с самого начала предполагает то, что мы хотим получить в конце.

Если мы принимаем традиционную трактовку силлогизма как вывода из всеобщего закона применительно к частному случаю, то мы должны классифицировать его как вербальную трансформацию, как выдергивание одной составляющей из сложного утверждения. Но на самом деле Милль стремится показать, что за силлогизмом стоит действительный вывод, который просто скрыт формой силлогизма. Этот действительный вывод идет от очевидности, на которой основывается наше утверждение о всех людях, к нашему заключению о Сократе. Эта очевидность, по Миллю, должна состоять из частных наблюдений: Смит смертей, Браун смертей... Из нашего опыта этих частных

16

случаев мы заключаем, что другие люди, например Сократ, тоже должны умирать. Таким образом, вывод делается от частных случаев — а не от всеобщего суждения, как полагала традиционная логика, — к еще одному частному случаю. Но та же самая очевидность позволяет нам делать и общее утверждение «все люди смертны». Если наш вывод от «Смит, Браун и т. д. смертны» к «Сократ смертей» имеет силу, то его обоснованность не пострадает, если мы заменим Сократа на любого другого человека. Этот факт можно изложить следующим образом: «существует правило вывода, согласно которому мы можем заключать от наличия человечности к наличию смертности». Иными словами, «человек» несет в себе свидетельство, или признак, «смертности». А это, как мы уже видели, является практическим — научным — значением суждения «все люди смертны».

Таким образом, утверждение «все люди смертны» не есть посылка, из которой мы выводим «Сократ смертей»; это — формула, напоминающая нам о тех умозаключениях,' которые мы делали в прошлом, и о тех, которые нам предстоит делать в будущем, на пути от частных случаев к частным случаям. Рассуждение вполне может происходить без таких формул, и в повседневной жизни, считает Милль, так чаще всего и происходит: мы прямо переходим от «вот этот и тот огонь меня обжигали» к «этот огонь меня тоже обожжет», минуя утверждение «всякий огонь жжет». Однако ученые предпочитают явно формулировать свои выводы; поэтому они сначала идут от частных случаев к общему правилу, а затем от этого правила к какому-то новому частному случаю. Принимая этот метод кругового движения, Милль готов признать, что ученые поступают разумно, поскольку они скорее обнаружат слабости своих правил, если сделают эти правила явными. Но лишь одна часть этой процедуры, по его мнению, может описываться как собственно вывод, а именно переход от частных случаев к общему закону, или, говоря то же самое другими словами, от частных случаев к частному случаю. Так называемый «вывод» от общего закона к частному случаю представляет собой просто интерпретацию формулы, а не переход к чему-то ранее неизвестному. «Правила силлогизма» — это набор предосторожностей для того, чтобы наши интерпретации были согласованы с нашими формулами; эти правила имеют цену, поскольку имеет цену непротиворечивость. «То, что мы называем Формальной Логикой, — пишет Милль, — есть логика непротиворечивости»!0.

Этот анализ силлогизма превосходным образом сочетается с общей позицией Милля, включая его защиту опыта против интуиции. У Гартли и Бентама он научился тому, что опыт всегда есть опыт частных феноменов; нам не дан непосредственный опыт общих связей между ними. Если всеобщие суждения утверждают наличие общих связей и, далее, если такие суждения, как полагал Уэйтли, составляют исходный пункт всякого научного мышления, то может показаться, что наука не является целиком эмпирической. Этот аргумент был надежной опорой интуиционистов в их борьбе с эмпиризмом. Но если всякое рассуждение идет от частного к частному, если всеобщие суждения суть удобные приспособления, не составляющие существенной части научного вывода, то, по мысли Милля, эмпиризм готов ответить своим критикам.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Для решения задач следующего вида пусть вероятность события х равна р
Пассмор Д. Сто лет философии истории философии 5 философии
Пассмор Д. Сто лет философии истории философии 4 психологии
Он считал вопросом из вопросов как я могу быть христианином3христианство существование философию
Тут мактаггарт делает следующий шаг к плюрализму должна существовать более чем одна такая субстанция