<<<     ΛΛΛ     >>>   

Набросанная Брэдли в «Видимости и реальности» теория истины к тому времени получила детальную разработку у логика-идеалиста Г. Г. Йоахима в «Природе истины» (1906). Он указывал на то, что для идеалиста не может быть абсолютной истины вне «целого», а так как теория согласованности является человеческим произведением, то она может быть лишь отчасти истинной. В конце концов, выводит отсюда Шиллер, даже идеалист принужден возвращаться к «только человеческой» истине. Человек должен быть мерой; Абсолют не годится в качестве мерила, поскольку он для нас недоступен. Брэдли признавал, что мы ищем истину для того, чтобы удовлетворить наш интеллект. Но разве он в таком случае не применяет прагматистский критерий, спрашивает Шиллер, когда ему приходится выбирать между суждениями «здесь и теперь», существующими на уровне явлений, на которые мы только и способны? «Джеймс всегда неохотно отвечал на настойчивую и обильную критику мистера Брэдли, — писал Шиллер в статье «Новое в философии мистера Брэдли» («Mind», 1915), — поскольку был убежден в том, что лучше предоставить мистеру Брэдли возможность поломать себе голову, и тогда он сам в конце концов обратится к чему-нибудь удивительно близкому прагматизму».

Конечно, хотя Брэдли терпеть не мог Шиллера, он всегда признавал, что у него есть известное сходство с Джеймсом — не только в учении о «непосредственном опыте»26, но также в его концепции истины «явления», в отличие от «реальной» истины. То, что между прагматизмом и абсолютизмом имеется не только внешнее сходство, еще лучше показала философская карьера Джона Дьюи27.

Дьюи описывал свой путь словами: «от абсолютизма к экспериментализму» (CAP II). Интерес к философии у него пробудили физиологические

86

работы Гексли, давшие ему «тип и модель воззрения, с которым должен сообразовываться материал». Затем пришел Гегель, принесший «огромное избавление или освобождение»28, ибо Гегель сломал те перегородки между «Я» и миром, душой и телом, Богом и природой, которые обособляли человеческий дух от остальной природы. В философии Дьюи это гегелевское единение переформулируется в натуралистических терминах. Побудительный мотив такой переформулировки пришел от Джеймса, в особенности от биологистских тенденций «Принципов психологии». Человеческие существа у Джеймса явлены живыми, их не разрезают на анатомические препараты. То же самое живое человеческое существо находится в центре философии Дьюи, с тем добавлением, что человек здесь прежде всего общественное животное — в этом пункте решающим было влияние Гегеля.

Новое учение Дьюи впервые заявило о себе в написанных им разделах коллективного труда «Исследования по логической теории» (1903), позже переизданных им в своих «Очерках по экспериментальной логике» (1916). Можно сказать, что его целью было сделать конкретной идеалистическую логику. Вместе с Брэдли и Бозанкетом он считает логику теорией «суждений». Однако «суждение» для Дьюи всегда есть суждение о чем-то; там, где идеалист начинает с «мысли», «идеи», «суждения», там Дьюи рассматривает процессы, посредством которых индивидуальный исследователь приходит к своим заключениям — «суждениям», или «знанию».

Познание для Дьюи есть рефлексивное или интеллектуальное схватывание ситуации, произрастающее из опыта, но ему не тождественное. Опыт он определяет как нерефлексивную встречу с ситуацией: обед, в отличие от изучения пищеварительной системы, является «опытом», так же как разглядывание картины, разговор с другом, постройка гаража или влюбленность. Характерной ошибкой философа, по его мнению, является подмена опыта как такового рефлексией по поводу опыта. Например, «ощущение голубизны» явно не походит на то, с чем мы встречаемся в опыте. У нас есть опыт вещей в ситуациях, тогда как «ощущение голубизны» является продуктом философской рефлексии по поводу опыта. Дьюи отвергает традиционный эмпиризм на том основании, что для него непосредственный опыт состоит из последовательности ощущений такого рода. Эмпиризм интеллектуализирует, а тем самым фальсифицирует характер нашего конкретного опыта.

Не менее серьезной ошибкой он считает представление о конкретном опыте, состоящем из дискретных субстанций. Правильно понятая, «вещь есть res, дело, занятие, "причина", нечто схожее с проведением политической кампании или избавлением от избытка консервированных помидоров, хождением в школу, взглядом, брошенным на хорошенькую девушку, — короче говоря, со всем тем, что подразумевается под "опытом" в речах далеких от философии людей». В этом смысле «наш опыт» состоит из «вещей», а не субстанций; это с самого начала опыт происходящего, делаемого.

Если учесть его многообразие, опыт содержит в себе конфликты, точки напряженности. Из таких конфликтов — проблем — рождается исследование как попытка видоизменить опыт для решения проблемы. Первым шагом исследования, для Дьюи, является анализ и установление средств (гипотез). Эти диагностические процедуры Дьюи не считает «познанием», но лишь средствами для приобретения познаний. Мы получаем «познания» только

87

88

Дьюи применяет свою общую теорию исследования к философским проблемам в работах «Опыт и природа» (1935), «Поиск достоверности» (1929). Эти работы содержат в себе (с множеством исторических примеров) атаку на то, что он называет «созерцательной теорией познания» — воззрение, характерное и для современных реалистов, и для платоников древности, согласно которому познание есть пассивное созерцание вечной и неизменной реальности. Дьюи отрицает и существование такой неизменной реальности, и то, что познающий когда бы то ни было ограничивался ролью наблюдателя. Испытываемые нами вещи суть «знаки вопроса»: они ставят перед нами проблемы, бросают нам вызов. Мы принуждены считаться с ними, изменять природу, а не только ее созерцать. «Созерцательная» теория, по мнению Дьюи, отражает состояние общества, в котором люди были актуально бессильны и могли лишь мечтать об ином мире — свободном от всяких перемен, где они могли бы достичь желанной для них безопасности. Но современный человек, гордо провозглашает Дьюи, уже давно не столь немощен; он научился преобразовывать природу и на этом пути сумел достичь реальной, пусть и ограниченной, безопасности. Пользуясь экспериментальным методом, он устанавливает, а тем самым и контролирует то, что ранее было неопределенным и неконтролируемым; в результате его работы сомнительное и запутанное сделалось проясненным, решенным, установленным.

Дьюи особенно озабочен тем, чтобы наметить место философии в этом процессе разрешения «сомнений в природе» («сомнительное» у него находится не просто в нас самих, но в природе как таковой). Он не желает ограничивать философию задачами анализа, равно как ему не хочется превращать философа во второразрядного пророка. Философ для Дьюи является и, словами Ницше, «врачом культуры», и логиком. Но как раз потому, что философия достигает сознания, она способна действовать как посредник между искусством, наукой и техникой. Философ может помочь в прояснении работы ученого, поскольку он лучше ученого осознает применяемые разумом методы; в то же самое время, так как он интересуется разумом как таковым, а не той или иной частной его формой, философ может поправить те узкоспециализированные идеалы, что конструируются частными науками, искусствами, социальными институтами из своего ограниченного опыта разумного действия. Философия есть метод прояснения — «критика критики»; и в то же самое время она есть «видение», выражающее себя в «широких и щедрых гипотезах», помогающих человеку увидеть, как ему сохранять и развивать всю систему своих ценностей.

Многие другие американские философы30 испытали воздействие прагматизма; он оказал свое влияние и на континентальную Европу. В Италии вокруг Дж. Папини образовалась группа, издававшая журнал «Леонардо» (1903—1907) и видевшая в философии Джеймса проповедь действия, а Муссолини высказал Джеймсу сомнительный комплимент, зачислив его в разряд своих учителей31. Во Франции интерес к прагматизму был еще более широким, естественно, в силу близости Джеймса к французской философии. Прагматизм вызвал немалое число критических работ и привлек к себе благосклонное внимание Жоржа Сореля32.

89

Ранее Сорель уже испытал влияние Бергсона. Его «Размышления о насилии» (1908) были атакой на «сциентизм», или концептуалистский взгляд на социальное действие. В «Полезности прагматизма» (1912) Сорель приветствовал Джеймса как союзника по борьбе со «сциентизмом». Джеймсу, как считал Сорель, нанесли урон его собственные европейские защитники, а потому в его философии нередко видели «маловажную заокеанскую выдумку». Целью Сореля было показать пригодность прагматизма как оружия в борьбе. Как и у Дьюи, прагматизм выливается здесь в социальную философию, а сегодня прагматизм наиболее энергично отстаивается именно в работах представителей социальной теории.

90

Британские эмпиристы были единодушны в своем осуждении формальной логики. Они полагали, что если бы она и представляла собой какой-нибудь интерес, то лишь как «искусство мышления», но, заявляли они, мышление не нуждается в искусстве, оно осуществляется наилучшим образом, когда довольствуется простым скольжением по естественным очертаниям своего предмета без обращения к каким-либо формальным правилам. Поэтому на протяжении XVII и XVIII столетий формальная логика едва ли играла заметную роль в интенсивной философской жизни Британии, хотя в Оксфорде, этом последнем убежище средневековья, студенты младших курсов все еще вынуждены были уделять ей некоторое внимание. Джоуэтт говорил о логике, что она не искусство и не наука, а трюкачество. Это дает более или менее точное описание преподаваемой логики или, скорее, той манеры механического запоминания, что практиковалась в Оксфорде, где в качестве учебника использовался «Artis Logicae Compendium» Олдрича (1691), представляющий собой мешанину специальных терминов, аккуратно поданных в мнемонических виршах для лучшего запоминания незаинтересованными студентами, для которых логика до 1831 г. была обязательным предметом.

Именно на этом мрачном фоне ярко заблистали «Элементы логики» Уэйтли (1826). Уэйтли ограничился тем, что по-новому изложил и защитил традиционную логику. Но его изложение оказалось достаточно ярким, чтобы оживить дух логики после педантизма Олдрича. И защита была мощной: согласно Уэйтли, эмпиристское опровержение логики основывается на неправильном понимании ее природы и целей вкупе с чрезмерным уважением к возможностям невооруженного здравого смысла. Уэйтли мог с полным правом утверждать в последующих изданиях своей «Логики», что его работа во многом способствовала заметному возрождению интереса к логическим исследованиям.

Сэр Уильям Гамильтон использовал свой огромный авторитет в тех же самых целях. Нынешний историк логики пренебрежительно отзывается о Гамильтоне как о «педантичном шотландском баронете», однако современники видели в нем безусловно величайшего ученого и, возможно, величайшего философа своего времени. Буль, от которого можно было бы ожидать недоброжелательной критики, писал в 1847 г.: «О сэре Гамильтоне нельзя говорить иначе как с уважением, которого он заслуживает благодаря своему таланту и учености». Когда Гамильтон не только превозносил до небес изучение логики, но и предвещал приближающийся век великих логических открытий, это производило сильное впечатление на его слушателей. Он призывал их отказаться от «пассивной покорности», с которой многие логики слепо следовали по стопам Аристотеля; он обращал их внимание на

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Наш интеллект по чисто практическим соображениям разделяет это текучее единство действительного отношений понятия
Все осмысленные высказывания основаны на опыте не многим эмпиристам хватало дерзости утверждать в значение значения
Определяется хайдеггером как враг мышления времени говорит
Философия гамильтона вообще полна несообразностей
Общего всем членам этих классов