Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
|
В силу того что слова, которым поклоняются, в которые предки вложили всю свою душу, рассматриваются как товары, можно, конечно, сделать объектом насмешек и божественного Гермеса, и Великих Богинь. В одно прекрасное утро, когда Афины проснутся, они увидят, что Гермес искалечен, узнают, что таинства обеих Элевсинских богинь подверглись осмеянию. Можно было бы удивляться тому, что эти шутки плохо воспитанных мальчишек приобрели такое значение в глазах города, что для него уже ничто другое, даже война, не шло в сравнение с ними и что он предпочел бы потерять все, лишь бы им отомстить. Дело в том, что он понял, что все поставлено на карту в этой объявленной войне, более важной, чем война, которую он вел в Сицилии. А с другой стороны, это было вполне понятным. Сколь увлекательной была бы возможность судить о состоянии души тех, кто искалечил Гермеса! Конечно, это святотатство было ?????? , залогом, 316 посредством которого заговорщики сами оказались связаны друг с другом. Но в каком состоянии они должны были находиться, когда осуществляли столь ужасное действие? Адвокат Андоцида просвещает нас по этому поводу в весьма незначительной мере, быть может, из-за осторожности, а быть может, и из-за того, что все это не было ясно также и для самих исполнителей действия. Дело в том, что в каждом из них сталкивались два мира. Прежний, в силу которого они были сыновьями города, воспитанными на его верованиях, и новый, в котором они были учениками софистов и в котором каждый из них верил уже только в себя самого. Нельзя более удачно выбрать действие, чтобы решиться на такой вызов. Уже в силу того факта, что таким образом они объявляли городу войну, можно понять, что заговорщики делали это той частью своего сердца, которая оставалась связанной с традициями города. И только разрушив эту часть, они становятся индивидами. Все достается именно такой ценой! Следовало все еще верить в богов, чтобы совершить над их статуями такое святотатство; в противном случае перед ними был бы всего лишь кусок обработанного мрамора. Следовало считать, что между мистериями Элевсина и судьбой урожаев, судьбой своей души в потустороннем мире существует связь, а иначе вряд ли можно было бы найти удовольствие в том, чтобы осмеивать эти мистерии. Чтобы стремиться встать над законом общины, требовалось еще в какой-то мере верить в этот закон. Между этими индивидами, которые объединялись, чтобы действовать, нужна была связь, более сильная, чем их желания, в силу необходимости устремлявшиеся в различных направлениях. Связь, которая объединяла бы в единый союз эти автономии, едва появившиеся на свет для самостоятельной жизни, опьяненные этим рождением, наполненные гордыней из-за того, что первыми родились для такой жизни. Тогда и вспоминают о ритуалах, которые формируют города, создают коллективную жизнь. О них вспоминают, потому что долгое время просто не могли обходиться без них. А чтобы лучше выразить тот факт, что этот добровольный союз, совершенно независимый, создается против города, их заменяют ритуалами противоположного характера. Гермесы городов! Богини полей! Индивид объединяется с индивидом, «лишая святости» все аспекты городской жизни. Софисты хорошо поработали. Здесь дороги в нерешительности останавливаются на перекрестке; однако софисты угадали и тот путь, по которому пойдут люди, нашелся и великий поэт, который, испытав колебания на этом пути, указал народу дорогу, на которую сам не ступит, — Еврипид. Он все еще остается в прошлом, когда слагает песни, выражающие коллективную волю, но он уже и из будущего, в том смысле, что эта воля остается неясной даже у тех людей, которые являются ее носителями, а для их сыновей станет ясной лишь постольку, по- скольку ее выразит Еврипид. Воистину посмертный поэт, который будет коронован только после могилы! Вот теперь мы можем дать ответ на вопрос, который поставили выше: «Каким образом, — спрашивали мы, — каким образом его трагедии, образцы трагедии в глазах Аристотеля, предшественники вечного классицизма, могли появиться со всей своей новизной, если они так сильно отличались от того, что ожидала публика»? И после того как было сказано, что этот вопрос стоит в центре всей данной работы, мы добавляли, что для того, чтобы ответить на него, надо «определить состояние духа у двух видов публики: у той, которая отвергала Еврипида, и у той, которая его почитала». Теперь мы видим, что публика, которая почитала Еврипида, была публикой, прямо или косвенно вышедшей из школы софистов. Настоящая публика Еврипида — это Гермокопиды, это Алкивиад. Или, точнее, Алкивиад — это Еврипид действия, подобно тому как Еврипид — это Алкивиад мечты. Но и тот и другой — софисты. Принимая в качестве материала своей мысли и в качестве ее рамок материал и рамки трагедии в том виде, в каком ее передавала ему традиция, опираясь даже на самые древние образцы и в этом отношении более близкий Эсхилу, чем Софоклу, он завершает трагедию в обоих смыслах слова. Этим я хочу сказать, что, доводя до предельной точки все ее компоненты, требуя от каждого из них (хора, персонажей, действия, символики), все, что только возможно и даже сверх возможного, он разрушает модели, которыми пользовался, как раз тогда, когда дает их законченный образец. Пока еще согласно традиции хор остается у него носителем мышления общины, но в этом случае поэт до такой степени небрежно относится к тому, чтобы придать этому мышлению надлежащую форму, что мораль одной пьесы может беспрепятственно переходить в другую. Но в том случае, когда хор противостоит персонажам, это делается так же, как в наши дни город противопоставляется индивиду: он не только не стремится убедить героя в пагубности нарушения меры, а скорее дает ему почувствовать его привлекательность . А чаще Еврипид сам берет слово вместо хора, и еще чаще песнь хора играет ту же роль, что и вторящие басы, над которыми возвышается монолог актера, выражение виртуозной игры и протеста человеческой личности. Но именно эти песни (лирический рисунок которых ощущается даже за метрической схемой, за умопомрачительными руладами, над которыми будет потешаться Аристофан), эти крики и этот плач Еврипид описывает с огромной любовью. Что касается хора, то какое-нибудь «тра-ля-ля», ????????????? комической пародии создает из вычурных слов и избитых в силу повседневного употребления мыслей пустопорожний манекен, в котором кровь уже не течет. А вместе с актером, как человеком и профессионалом, сохраняются все находки ритма и песни, а как 318 персонажем — вся тонкость мысли, включая и ту, которая свойственна автору. И эта мысль, противопоставляемая не только мышлению общины, но и содержанию самой драмы, а также мифу, образующему ее центральное ядро, столь характерна для Еврипида, что его главные персонажи обязаны ее выражать, обязаны судить о людях и богах, следуя правилам разума самого Еврипида. А сам поэт доходит до того, что создает персонажей, собственно говоря, совсем не нужных для действия, но предназначенных для того, чтобы выразить эту мысль или же дать другим персонажам повод ее выразить. Впрочем, кто может противостоять законам общины лучше, чем женщина, для которой эти правила не создавались? Любые восстания женщин против закона города — вот предпочитаемый сюжет; нагая женщина во всей подлинности своего пола — вот персонаж, предпочитаемый Еврипидом. Антигона Софокла восстает против закона Креона, Электра Эсхила — против закона Эгиста, но обе делают это, подчиняясь приказу богов подземного царства: весталкам культа мертвых. Когда Федра в первой версии драмы, той самой версии, которую публика не смогла принять и основную линию которой до нас доносит трагедия Сенеки, бросается в объятия Ипполита, она подчиняется только призыву своей плоти. И вполне возможно, что Еврипид ненавидит своих героинь, когда на место пылкости их тела ставит пылкость своего духа. Но эта ненависть все еще остается братской в том смысле, что индивид признает все индивидуальное, своеобразное в существе, которое он описывает. Иногда он выдает себя благодаря рассуждениям, которые женский персонаж, если Еврипид придерживается непосредственности страсти, не может ни нести в себе, ни воплотить в требуемой форме. Дело в том, что поэт тогда следует своей линии и снимает маску, чтобы говорить с открытым лицом. Олье Дени. Коллеж социологии философии 13 времени |
|
|
|
|
