<<<     ΛΛΛ     >>>   

** J.Joyce,Ulysses, p. 622. Но Левинас не любит Улисса, как и уловки этого слишком уж гегелевского персонажа, этого человека ??????'а и замкнутого круга, похождения которого всегда итожатся в своей целокупности. Он часто его упрекает (TI, DL). «Мифу о возвращении Улисса на Итаку мы бы хотели противопоставить историю Авраама, навсегда покидающего свою родину ради еще не ведомой земли и запрещающего своему слуге вернуть в отправную точку даже своего сына» («След другого»). Невозможность вернуться известна, конечно же, и Хайдеггеру: изначальная историчность бытия, изначальность различения, неустранимое блуждание запрещают возвращение к самому бытию, каковое — ничто. Левинас, таким образом, в этом заодно с Хайдеггером. Но вот так ли уж далека еврейству тема возвращения? Создавая Блума и Стивена (Сент-Этьепа, Иудея-Эллина), Джойс проявлял большой интерес к тезисам Виктора Берара, который превращал Улисса в семита. Верно, что «Jewgreek is greekjew» — нейтральное предложение, анонимное в ненавистном Левинасу смысле, надписанное на картузе Линча. «Ничейный язык», — сказал бы Левинас. Более того, оно приписано тому, что зовут «женской логикой»: «Woman's reason. Jewgreek is greekjew». Отметим походя по этому поводу, что в «Целостности и Бесконечности» уважение к асимметрии доводится до той точки, где нам кажется невозможным, невозможным по самой своей сути, чтобы эта книга была написана женщиной. Философским субъектом в ней является мужчина [vir]. (Ср., к примеру, «Феноменологию Эроса», которая занимает столь существенное место в экономике книги.) Единственна ли эта принципиальная невозможность написания книги женщиной для истории метафизических писаний? В другом месте Левинас признает, что женственность есть «онтологическая категория». Не следует ли сопоставить это замечание с существенной мужественностью метафизического языка? Но, может быть, метафизическое желание по сути своей мужественно даже у того, что зовется женщиной. Кажется, что Фрейд (который, похоже, недооценил сексуальность как «отношение с абсолютно другим» (TI)) так и полагал — не о желании, конечно, а о либидо.

Я должен начать с предосторожности и признания.Когда, дабы подступиться к какой-либо философии, уже имеешь на вооружении не только пару понятий — здесь «структура и генезис», — которые были многократно закреплены долгой проблематичной традицией или перегружены ее отголосками, но и умозрительную решетку, где тотчас обнаруживается классическая фигура антагонизма, рабочие прения, проведение коих готовится в рамках — или исходя из — этой философии, рискуют уподобиться не столько внимательному выслушиванию, сколько допросу с пристрастием, то есть неправомочному расследованию, которое загодя вводит то, что хочет найти, и совершает насилие над свойственной мысли физиологией. Несомненно, обращение с философией через введение чужеродного тела прений может быть действенным, может передать или выдать смысл скрытой работы, но начинает оно с посягательства и вероломства. Не следует об этом забывать.
Тем более верно это в нашем конкретном случае. Гуссерль всегда подчеркивал свою неприязнь к прениям, дилеммам, апориям, то есть к размышлению альтернативного толка, когда философ, взвесив все «за» и «против», хочет вынести заключение, то есть закрыть вопрос, замкнуть ожидание или взгляд в каком-либо выборе, вердикте, решении; к чему бы привела умозрительная или «диалектическая» — в том, по меньшей мере, смысле, каковым Гуссерль всегда хотел наделить это слово — позиция. Виновны в таком поведении не только метафизики, но и зачастую не подозревающие об этом приверженцы эмпирических наук: и те, и другие, похоже, от рождения грешат, желая всему найти объяснение. Феноменолог, напротив, — это «истинный позитивист», который возвращается к самим вещам и устраняется перед оригинальностью и изначальностью значений. Призрак выбора рассеивается в процессе достоверного описания или постижения, в последовательности разъяснения. Итак, не начиная слушаний, можно сказать, что из-за отказа от системы и умозрительной закрытости Гуссерль уже по стилю своей мысли более внимателен к историчности
[197]

смысла, к возможностям его становления, более уважителен к тому, что в структуре остается открытым. Стоит же прийти к мысли, что открытость структуры «структуральна», то есть существенна, подпадаешь порядку совершенно иного рода: различие между меньшей — по необходимости закрытой — структурой и структурностью открытости — вот, быть может, то неопределимое место, где коренится философия. В особенности когда она высказывает и описывает структуры. Таким образом предвзятое суждение о конфликте между генетическим и структурным подходами сразу предстает чем-то наносным на своеобразии того, что дается девственному взору. И если бы перед Гуссерлем ex abrupto оказался поставлен вопрос «структура или генезис», то он, бьюсь об заклад, был бы немало удивлен, что его втягивают в такие прения, и ответил бы, наверное, что все зависит от того, о чем мы собираемся говорить. Некоторые данные следует описывать в структурных терминах, другие — в генетических. Одни слои значения проявляются как системы, совокупности, статичные конфигурации, внутри которых, впрочем, возможны и движение, и возникновение, обязанные подчиняться собственной законности и функциональному значению рассматриваемой структуры. Иные слои, порой более глубинные, порой более поверхностные, предстают, по сути, в виде творения и движения, изначального истока, становления или традиции, что требует, чтобы о них говорили на языке генезиса — в предположении, что таковой имеется или единственен.
Отражение подобной верности теме описания мы находим в той верности Гуссерля самому себе, которую он сохранял, по крайней мере с виду, на протяжении всего своего пути. Для доказательства приведу два примера.
1. Генетические изыскания из единственной книги, метод или некоторые психологические предпосылки которой Гуссерль впоследствии отвергал (я имею в виду «Философию арифметики»), переходят в частности в «Логические исследования», где речь идет прежде всего об описании объективности идеальных объектностей в рамках некоей вневременной закрепленности и в их независимости по отношению к субъективному становлению; Гуссерль столь убежден, что этот переход —последовательное разъяснение, что без малого сорок лет спустя пишет*:
«Я заострил внимание на формальном уже в "Философии арифметики" (1891), которая, несмотря на некоторую незрелость первенца, представляла тем не менее начальный опыт в достижении ясности по отношению к истинному, подлинному и исходному смыслу понятий теории множеств и теории чисел, причем через возврат к спонтан-
* «Logique formelle et logique transcendantale», trad. S. Bachelard, p. 119.
[198]

ным действиям обобщения и подсчета, в которых семейства ("совокупности", "множества") и числа даны как изначально производные. Итак, прибегая к более поздней манере изложения, это исследование было частью конституирующей феноменологии...» и т.д.
Мне возразят, что в этом случае верность легко объяснима, поскольку речь идет о том, чтобы подхватить в сфере «трансцендентального генезиса» намерение, которое поначалу связывалось — наивнее, но с несомненной тревогой — с генезисом психологическим.
2. Чего не скажешь о переходе — на сей раз внутри феноменологии — от методов структурного анализа статичного конституирова-ния, практиковавшихся в «Ideen l» (1913), к последующим методам анализа генетического конституирования, содержание которых представляет порой явную новизну. Однако переход этот — опять-таки всего лишь обычное развитие, не подразумевающее никакого, так сказать, «преодоления», еще меньше выбора и тем более раскаяния. Это углубление работы, при котором открытое ранее не затрагивается, своего рода раскопки, в ходе которых выявление генетических оснований и исходной продуктивности не только не расшатывает и не уничтожает ни одной из уже выявленных поверхностных структур, но и вдобавок снова извлекает на свет эйдетические формы, эти, по выражению Гуссерля, «структурные априори» самого генезиса.
Таким образом, по крайней мере в сознании самого Гуссерля, проблема «структура-генезис», похоже, не возникала, а было лишь предпочтение одного из двух рабочих понятий в зависимости от области описания, quid или quomodo наличных данных. В этой феноменологии, где, на первый взгляд и если поддаться традиционным схемам, часты мотивы конфликта и напряженности (это философия сущностей, всегда рассматриваемых в их объективности, незыблемости, априорности; но в то же время и философия опыта, становления, временного потока пережитого, каковое является последней инстанцией; это также философия, в которой понятие «трансцендентального опыта» указывает на само поле размышления в рамках проекта, относящегося в глазах, к примеру, того же Канта к ведению тератологии), нет, вроде бы, никаких столкновений, а умелая работа феноменолога обеспечила Гуссерлю полную беспристрастность в использовании двух всегда взаимодополняющих рабочих понятий. В чистоте своего замысла феноменология, следовательно, была бы смущена нашим предварительным вопросом.
Приняв эти меры предосторожности в отношении намерений Гуссерля, я должен теперь признаться в своих. В самом деле, я хотел бы предпринять попытку показать:
1) что под беспристрастным использованием этих понятий кроется прение, которое задает порядок и ритм ходу описания и привносит
[199]

в него свою «оживленность», а его незавершенность, нарушая равновесие каждого большого этапа феноменологии, до бесконечности обуславливает необходимость все новых редукций и объяснений;
2) что это прение, все время ставя под угрозу сами принципы метода, принуждает, по-видимому, — именно «по-видимому», так как речь идет о гипотезе, способной, даже и не подтвердившись, уловить подлинные черты гуссерлевской попытки, — по-видимому, стало быть, принуждает Гуссерля к нарушению границ чисто описательного пространства и трансцендентальных притязаний его исследования в направлении метафизики истории, где устойчивая структура Telos'a позволяет ему заново освоить, наполнив его сущностью и предписав своего рода горизонт, некий стихийный генезис, который становится все более и более назойливым и, похоже, все менее довольствуется феноменологическим априоризмом и трансцендентальным идеализмом.
Я буду следовать то нити прений внутри мысли Гуссерля, то нити сражения, которое он дважды должен был дать на фланге своего исследовательского фронта; я имею в виду полемику, в которой он противостоял таким философиям структуры, как дильтейанство и гештальтианство.
Итак, Гуссерль без конца пытается примирить структуралистские требования, которые ведут к объемлющему описанию целокупности, формы или функции, организованной согласно внутренней законности из элементов, имеющих смысл лишь во взаимосвязи своей соотнесенности или противопоставленности, с требованиями генетическими,то есть обращением к истоку и основанию структуры. Тем не менее можно было бы показать, что сам проект феноменологии исходит из первоначального провала этой попытки.
В «Philosophie der Arithmetik» объективность структуры, чисел и арифметических рядов — и, соответственно, объективность арифметической позиции — соотносится с конкретным генезисом, который должен обеспечить ее возможность. Гуссерль раз и навсегда отказывается считать умопостигаемость и нормативность этой всеобщей структуры чем-то вроде «манны небесной»* или вечной, сотворенной бесконечным разумом истины. Направить свои силы к субъективному истоку арифметических объектов и величин — значит вернуться к восприятию, к перцептивным множествам, к многообразиям и совокупностям, предстающим тут в доматематической форме. По стилю этот возврат к восприятию и к актам обобщения и подсчета поддается распространенному тогда соблазну, получившему довольно расплывчатое название «психологизм»*. Но во многих отношениях Гус-
* Ср. «Recherches logiques», t. II, l, § 31, p. 118, trad. Elie, Kelker, Scherer.
[200]

серль выдерживает дистанцию и никогда не доходит до того, чтобы счесть фактическое генетическое образование эпистемологическим оправданием,к чему были склонны Липпс, Вундт и некоторые другие (по правде говоря, если почитать этих авторов повнимательнее и ради них самих, они, наверное, покажутся более осмотрительными и менее недалекими, чем можно было бы подумать, руководствуясь критикой
Гуссерля).
Оригинальность Гуссерля проявляется в том, что он: а) отличает число от понятия, то есть от constructum'a, от психологического артефакта; б) подчеркивает несводимость математического или логического обобщения к порядку — в двух смыслах этого слова — психологической темпоральности; в) в психологическом анализе полностью опирается на уже данную возможность объективного etwas uberhaupt,критикуемого Фреге под названием бескровного призрака,но тем не менее уже обозначающего интенциональное измерение** объективности, трансцендентальное отношение к объекту, каковое психологический генезис установить не может, а может лишь предположить его возможность. Следовательно, уважение к арифметическому смыслу,к его идеальности и нормативности уже воспрещает Гуссерлю выведение числа из психологии хотя провозглашенный им метод и тенденции того времени должны были бы его к этому подтолкнуть. И все же предполагаемую движением генезиса интенциональность Гуссерль по-прежнему считает чертой, психологической структурой сознания,характером и состоянием некоей фактичности. Смысл же числа прекрасно обходится без интенционалъности фактического сознания. Смысл этот, то есть идеальная объективность и нормативность, заключается как раз в независимости по отношению ко всякому фактическому сознанию, и очень скоро Гуссерль будет вынужден признать законность критики Фреге: сущность числа так же зависит от психологии, как и существование Северного моря. С другой стороны, ни единица, ни ноль не могут быть порождены, исходя из суммы позитивных действий, фактов или психологических событий. Что верно в отношении ариф-
* Дело за тем, писал тогда Гуссерль, чтобы «целым рядом психологических и логических исследований подготовить научные основания, на которые впоследствии могли бы опираться математика и философия». (Ph. der Ar., p. V). В «Логических исследованиях» (t. l, p. VIII) он напишет: «Я отправлялся от господствующего убеждения, что логика дедуктивной науки, равно как и логика вообще, должна дожидаться философского разъяснения от психологии». А в статье, написанной чуть позже «Ph. der Ar.», Гуссерль заявляет: «Я думаю, можно утверждать, что без опоры на углубленное изучение дескриптивных и генетических отношений между интуицией и представлениями никакая теория суждения не сможет согласоваться с фактами» (Psychologische Studien zur elementaren Logik).
** «Philosophie der Arithmetik» посвящена Брентано.
[201]

метической единицы, верно и в отношении единства вообще любого объекта.
Если перед всеми этими трудностями осознания идеальной смысловой структуры на основе фактического генезиса Гуссерль отвергает путь психологизма*, он тем не менее отказывается и от пути логического вывода, к которому хотели принудить его критики. Этот логицизм (платоновским ли или кантовским был тогда его стиль) прежде всего домогался самостоятельности логической идеальности по отношению к любому сознанию вообще или любому конкретному и неформальному сознанию. Гуссерль же хочет удержать разом и нормативную самостоятельность логической идеальности по отношению к любому фактическому сознанию, и его исходную зависимость в отношении субъективности вообще; вообще,но конкретной.Итак, ему надлежало пройти между рифами логического структурализма и психологического генетизма (пусть и в изощренной, пагубной форме приписываемого Канту «трансцендентального психологизма»). Ему надлежало открыть для философского внимания новое направление и способствовать обнаружению конкретной, но неэмпирической интенциональности, «трансцендентального опыта», который был бы «учреждающим», то есть сразу,как и всякая интенциональность, и производящим, и раскрывающим, активным и пассивным. Исходное единство, общий корень активности и пассивности — вот в чем Гуссерль на первых порах усматривал саму возможность смысла. У нас то и дело будет возникать ощущение, что этот общий корень является также и корнем структуры и генезиса, что он догматически предполагаем всеми воспоследовавшими по их поводу проблемами и расхождениями. Доступ к этой коренной общности Гуссерль и будет пытаться обустроить разного рода «редукциями», которые поначалу предстают в виде нейтрализации психологического и даже вообще любого фактического генезиса. По своему стилю и объектам первая фаза феноменологии более структуральна, поскольку прежде всего она хочет защититься от психологизма и историзма. Но вне игры ставится не генетическое описание вообще,а лишь то, которое заимствует свои схемы у
* Вспоминая о «Philosophie der Arithmetik», Гуссерль замечает в предисловии к «Логическим исследованиям» (изд. 1-е, стр. VIII): «Психологические изыскания занимают... в первом [и единственном] томе ... весьма значительное место. Мне никогда не казалось, что это психологическое основание по-настоящему достаточно для некоторых мыслительных цепочек. Там, где вставал вопрос об истоке математических представлений или о действительно психологически детерминированной выработке практических методов, результаты психологического анализа казались мне ясными и поучительными. Но стоило перейти от психологических цепочек мысли к логическому единству содержания мышления (то есть к единству... теории), как пропадала всякая настоящая преемственность и ясность.»
[202]

каузализма и натурализма, то, которое опирается на знание «фактов», то есть на эмпиризм; то есть, заключает Гуссерль, на неспособный обеспечить собственную истинность релятивизм; то есть на скептицизм. Тем самым переход к феноменологической позиции становится неизбежным из-за несостоятельности или философской шаткости генетизма, когда последний полагает, что способен посредством бессознательного позитивизма замкнуться в некоей «науке-о-фактах» (Tatsachewissenschaft), и не суть важно, естественная это наука или наука о духе. Именно область этих наук и охватывается выражением «мировой генезис».
Итак, пока феноменологическое пространство не открыто, пока не предпринято трансцендентальное описание, проблема «структура-генезис» не имеет, по-видимому, никакого смысла. Ни идея структуры, которая обособляет различные сферы объективного значения, сохраняя при этом их статичную оригинальность, ни идея генезиса, которая совершает неправомерные переходы от одного региона к другому, не в состоянии, похоже, осветить проблему обоснования объективности,каковая уже стала проблемой Гуссерля.
В этом, на первый взгляд, нет ничего страшного: разве нельзя вообразить, что эти понятия методологически плодотворны в разных областях естественных и гуманитарных наук — в той мере, в какой последние — в собственном своем движении и моменте, в своей действенной работе — не обязаны держать ответ за смысл и ценность собственной объективности? Никоим образом. Самое наивное применение понятия генезиса и тем паче понятия структуры предполагает по меньшей мере строгое разграничение естественных регионов и областей объективности. Ну а это предварительное разграничение, это прояснение смысла каждой местной структуры возможно лишь на основе феноменологической критики. Последняя всегда по праву первична, ибо лишь она, предваряя любое эмпирическое исследование и делая его возможным, в состоянии дать ответы на вопросы типа: что есть физический предмет? что есть психологический предмет? что есть исторический предмет? и т. д. — вопросы, ответ на которые более или менее догматически подразумевался структурными или генетическими методами.
Не стоит забывать, что если «Philosophie der Arithmetik» относится ко времени самых честолюбивых, самых систематических, самых оптимистических психологических начинаний, то первые феноменологические произведения Гуссерля возникают почти одновременно с первыми структуралистскими проектами — теми, по крайней мере, которые провозглашают своей темой структуру, ведь не составило бы никакого труда показать, что известного рода структурализм всегда был самым что ни на есть непосредственным философским жестом. И первые же философии структуры — дильтейанство и гештальтиан-
[203]

ство — Гуссерль встречает возражениями, в принципе идентичными тем, что он выдвигал против генетизма.
В глазах Гуссерля структурализм Weltanschauungsphilisophie— это историцизм. Невзирая на яростные протесты Дильтея, Гуссерль будет упорствовать в своей мысли, что учение Дильтея, как и всякий историцизм и вопреки своей оригинальности, не чужд ни релятивизма, ни скептицизма*. Сводя норму к исторической фактичности, Дильтей в конечном итоге смешивает, говоря языком Лейбница и «Логических исследований» (1, 146—148), истины факта и истины разума.Чистая истина или притязание на нее теряют свой смысл,стоит только попытаться, как это делает Дильтей, осознать их в рамках определенной исторической целостности, то есть целостности фактической, конечной, все культурные проявления и плоды которой структурно взаимосвязаны, сцеплены, упорядочены одной и той же функцией, одним и тем же конечным единством цельной субъективности. Этот смысл истины или притязания на истину заключается в требовании абсолютной, бесконечной, не имеющей каких бы то ни было пределов всевременности и всеобщности. Идея истины, то есть Идея философии или науки — Идея бесконечная, Идея в кантовском смысле. Ей не соответствует ни одна целостность, ни одна конечная структура. Ведь Идея или проект, которые одушевляют и унифицируют всякую определенную историческую структуру, всякий Weltanschauung, конечны**:исходя из структурного описания мировидения можно, следовательно, осознать все что угодно, кроме бесконечной открытости к истине, то есть философии. Впрочем, именно что-то вроде открытости и будет всегда обрекать на провал структуралистский замысел. В структуре я не способен взять в толк как раз то, из-за чего она не закрыта.
Гуссерль ополчился против учения Дильтея*** именно по той причине, что речь шла о весьма соблазнительной попытке, прельстительном извращении. Действительно, заслуга Дильтея в том, что он под-
* В самом деле, Гуссерль пишет: «Не понимаю, как он [Дильтей] может думать, что на основе столь поучительного анализа структуры и типологии дошел до решительных доводов против скептицизма» (Philosophie comme science rigoureuse). Естественно, историцизм осуждается лишь в той мере, в какой он по необходимости привязан к эмпирической истории, к истории как Tatsachewissenschaft. «История, эмпирическая паука становящегося духа, — пишет Гуссерль, — не способна своими собственными средствами как-то решить, необходимо ли различать религию как особую форму культуры и религию как идею, то есть религию как ценность; следует ли различать искусство как форму культуры и искусство как ценность, историческое право и право как ценность; и наконец, следует ли различать философию в историческом смысле и философию как ценность...» (там же).
** Ср.: «Philosophie comme science rigoureuse», trad. Q. Lauer, p. 113.
*** Полемика будет продолжаться и после работы «Философия как строгая наука». Ср.: Phanomenologische Psychologie. Vorlesungen Sommersemester 1925.
[204]

нялся против позитивистской натурализации жизни духа. Акт «понимания», который он противопоставил разъяснению и объективации, должен быть первым и главным путем наук о духе. Посему Гуссерль воздает честь Дильтею и выражает одобрение: 1 ) идее принципа «понимания» или повторного прочувствования, «пере-живания» (Nachleben) — понятиям, которые нам надлежит сопоставить разом и с заимствованным у Липпса и преобразованным Гуссерлем понятием Einfuhlung,и с понятием Reaktivierung,которое означает активное проживание завершенной интенции другого сознания и пробуждение смыслопорождения; речь здесь идет о самой возможности какой-либо науки о духе; 2) идее о том, что существуют целостные структуры, наделенные внутренним смысловым единством, своего рода духовные организмы, культурные миры, все функции и проявления которых взаимосвязаны и с которыми соотносятся соответствующие Weltanschauungen;3) различию между структурами физическими, в которых принципом отношений служит внешняя причинность, и структурами духа, в которых принципом отношений служит то, что Гуссерль назовет «мотивацией».
Однако это обновление не является основополагающим и лишь усугубляет угрозу историцизма. История не перестает быть эмпирической наукой о «фактах», из-за того что преобразовала свои методы и приемы, а на место каузализма, атомизма и натурализма поставила содержательный структурализм и стала с большим вниманием относиться к культурным целостностям. Ее притязание основать нормативность на глубже понятой фактичности не становится более законным, оно лишь усиливает философскую обольстительность истории. За двусмысленной категорией исторического кроется смешение ценности и существования; более того, смешение всех типов реальностей и всех типов идеальностей*. Таким образом необходимо препроводить, свести теорию Weltanschauung а к точным границам ее собственной области; ее очертания вырисовываются благодаря некоему различению между мудростью и знанием и благодаря этической пристрастности, поспешности. Это неустранимое различение связано с бесконечным различанием теоретической основы. Насущные задачи жизни требуют, чтобы практический ответ складывался в поле исто-
* Напоминая об ощущении могущества, каковое может быть обеспечено историческим релятивизмом, Гуссерль пишет: «Мы настаиваем на том обстоятельстве, что и принципы таких относительных оценок принадлежат идеальной сфере, что историк, который высказывает ценностные суждения, который не хочет вникать единственно в чистые цепочки [здесь — фактов], может лишь предполагать определенные основания, но не может — как историк — их обеспечить. Норма математического заключена в математике; логического — в логике; норма этического — в этике и т. д.» («Philosophie comme science rigoureuse», p. 105.)
[205]

рического существования и упреждал абсолютную науку, выводов которой ему некогда ждать. Систему этого забегания вперед, структуру этого вымученного ответа Гуссерль и называет Weltanschauung.С некоторыми предосторожностями можно сказать, что он признает за мировоззрением статус и смысл «временной морали»*, будь то мораль личная или общественная.
До сих пор нас интересовала проблема «структура-генезис», вставшая поначалу перед Гуссерлем вне границ феноменологии. Необходимость перехода к феноменологической позиции обусловило не что иное, как углубление психологических и исторических предпосылок. Попытаемся теперь уловить ту же проблему в поле феноменологии, учитывая методологические предпосылки Гуссерля и в особенности «редукцию» в эйдетической и трансцендентальной ее формах. По правде говоря, и речи быть не может, как мы увидим, о той же самой проблеме; лишь о проблеме аналогичной, «параллельной», сказал бы Гуссерль, и смысл этого «параллелизма», с которым мы вот-вот соприкоснемся, ставит не самые легкие проблемы.
Есть, похоже, по крайней мере две причины тому, что по своему замыслу первый этап феноменологического описания и «конститутивного анализа» (этап, наиболее разработанный след которого составляют «Ideen I») является решительно статичным и структурным. А) В ответ на исторический и психологический генетизм, с которым он продолжает ломать копья, Гуссерль систематически отметает всякую генетическую озабоченность**. Возможно, что позиция, против которой он таким образом выступает, заразила и косвенно предопределила его собственную: все происходит так, будто он считает теперь всякий генезис ассоциативным, каузальным, фактичным и мирским. В) Озабоченный прежде всего формальной онтологией и вообще объективностью, Гуссерль занимается в основном сочленением объекта вообще (безотносительно к области его принадлежности) и сознания вообще (Ur-Region),определяет формы очевидности вообще и хочет
* «... Мудрость, или Weltanschauung,принадлежит культурному сообществу и эпохе, и в том, что говорят не только о культуре и Weltanschauung'e определенного индивида, но и целой эпохи, есть какой-то — связанный с его самыми характерными формами — истинный смысл...» Именно эта мудрость, продолжает Гуссерль, и дает «относительно наиболее совершенный ответ на загадки жизни и мира, то есть тот, что ведет наилучшим образом к решению и удовлетворительному объяснению теоретических, аксиологических и практических разногласий жизни, лишь весьма несовершенно преодолеваемых опытом, мудростью, чистым видением мира и жизни... В насущности жизни, в практической необходимости занять какую-то позицию человек не может дожидаться, пока наука — возможно, по прошествии тысячелетий _ скажет свое слово, даже если и предположить, что ему так или иначе уже известна идея строгой науки». (Там же).
** Ср., в частности, «Ideen I», l, § l, прим. авт.
[206]
добиться тем самым предельной критической и феноменологической правомочности, каковой позднее будут подчинены самые честолюбивые генетические описания.
Итак, различая, с одной стороны, структуру эмпирическую и структуру эйдетическую, с другой — структуру эмпирическую и структуру эйдетико-трансцендентальную, Гуссерль в то время не сделал еще такого же жеста в отношении генезиса.
Внутри чистой трансцендентальности сознания на этом этапе описания наша проблема принимает по меньшей мере две — поскольку нам нужно выбирать — формы. И в обоих случаях речь идет о проблеме закрытия или открытия.
1. В отличие от сущностей математических, сущности чистого сознания не являются, принципиально не могут быть точными.Известно признаваемое Гуссерлем различие между точностью и строгостью.Эйдетическая дескриптивная наука, феноменология, к примеру, может быть строгой, но она по необходимости неточна — я бы сказал, скорее, «внеточна» — и в этом не следует усматривать никакого недостатка. Точность всегда есть побочный продукт операции «идеализации» и «перехода к пределу», касающейся лишь момента абстракции, абстрактной эйдетической составляющей (пространственности, например) вещи, материально определенной в виде объективного тела, абстрагированной как раз от других эйдетических составляющих тела вообще. Вот почему геометрия — наука «материальная» и «абстрактная»*. Из чего следует, что невозможна «геометрия пережитого», «математика феноменов» — это «обманчивый проект»**. В отношении того, что нас здесь занимает, это, в частности, значит, что сущности сознания и тем самым сущности «феноменов» вообще не могут принадлежать структуре и «многообразию» математического типа. А что же в глазах Гуссерля отличает в ту пору такое многообразие? Коротко говоря — возможность закрытия***.Мы не можем вдаваться здесь во внутриматематические затруднения, которые то и дело вызывала

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Относя его трактовки литературных текстов к прикладной грамматологии
Механическое представление
Все это тело мои разве только я мог бы сравнить себя с бог ведает какими безумцами безумия сомнения
Наличного количества
Структура воображения критика