<<<     ΛΛΛ     >>>   

41

война 1812 г. — Г. М.) трогала меня гораздо меньше, чем Дон Кихот в оригинале» (43, S. 42). Однако нельзя отрицать, что вклад немецкого романтизма в формирование мировоззренческого фундамента консерватизма Германии был едва ли не решающим. Антирационалистическая направленность, заданная романтизмом, стала одним из главных отправных пунктов германского консерватизма. Так, Фридрих Юлиус Шталь, завершивший в общих чертах формирование консервативной доктрины в Пруссии, утверждал, что «так называемый научный метод... исходил только из себя самого и в себе самом оставался» (69, S. XV). Небезынтересно, что Шталь, высоко оценивая заслуги Гегеля в борьбе с «политической реальностью», все же осуждал его за панлогизм выведенного им абсолютного Духа (69, S. X).
Противоборство по отношению к рационализации и систематизации остается главной мировоззренческой основой германского консерватизма, даже когда действительность вокруг него, да и сам он претерпели существенные изменения. Так, консервативный справочник 1898 года отмечал, что «либерализм исходит из неких "идеальных" оснований и пытается в соответствии с ними преобразовать как государство, так и общество, в то время как консерватизм больше ценит проверенные историей идеи, чем новые и неопробованные, хотя и популярные, принципы... это противоречие большей частью то же, что и между идеалистическим (или идеологическим) и реалистическим способом мышления или между теоретическим и практическим направлением» (48, S. 315).
Что касается России, то, как уже говорилось, более или менее осмысленная реакция на разрушение традиций в жизни государства и общества (если не считать во многом

42

повествовательной и эмоциональной книги Щербатова «О повреждении нравов в России») последовала только с началом XIX века в лице Карамзина. Его работа «О древней и новой России», ставшая во многом отправным пунктом российского консерватизма, была инициирована широким недовольством дворянства активной реформаторской деятельностью Сперанского. При этом противоречия между Карамзиным и Сперанским во многом объяснялись именно различиями в способе мышления, так как вряд ли можно было упрекнуть Сперанского в желании ослабить российский престол. На наш взгляд, два этих деятеля русской истории слишком по-разному смотрели на мир, поэтому даже верность царизм у не смогла их примирить.
Реформы в духе Сперанского несли на себе, по мнению Карамзина, печать рационализирующей революционности, которая не замечает ничего, кроме собственных принципов, и склонна «играть именами и формами, придавать им важность, которую имеют только вещи» (12, с. 505). Так же как немецкие консерваторы, Карамзин упрекает рационально-систематизирующие попытки преобразования жизни в абстрактности: «...читаю и вижу сухие формы: мне чертят линии для глаз, оставляя ум мой в покое» (12, с. 506). Главный изъян такого подхода к действительности Карамзин видел в нежелании наследников Просвещения отталкиваться от жизни, а не от голых схем рассудка; в результате в проектах Сперанского можно найти «множество ученых слов и фраз, почерпнутых в книгах, но ни одной мысли, почерпнутой в созерцании особенного гражданского характера России» (12, с. 523).
Характерно, что основанный Карамзиным «Вестник Европы» также вносил свою лепту в дискредитацию рационалистического способа мышления, которое приписы-

43

вает реальной жизни собственные искусственные понятия, в результате «мнимые друзья человечества... в порядке вешей видят один только деспотизм, в спокойствии одно только рабство, в отпрысках испорченной натуры человеческой следы тиранства» (8, с. 45).
Наивысшего воплощения антирационалистическая критика либерализма достигла славянофилов, своеобразие влияния которых на формирование и развитие российского консерватизма сравнимо с воздействием романтизма на становление консерватизма Германии. Именно у славянофилов представление о несостоятельности идей Просвещения осознается в полной мере. Один из вождей славянофильства А. С.Хомяков утверждал, что «весь этот блеск ума едва ли выдумал порядочную мышеловку. Таково последствие разрыва между просвещением и жизнью» (27, с. 106). Причину такого фиаско Хомяков видит в неспособности рационализма познавать целостность мира: «Мелкое мерило рассудка ничтожно для проявления целости человеческой, и только то право в его глазах, что в жизни негодно» (27, с. 117). Поэтому, по мнению И. В. Киреевского, конкретной действительности не стоило большого труда взять верх над бесплотными построениями разума: «везде дело берет верх над системою, сущность над формою, существенность над умозрением» (13, с. 69). Таким образом, антирационалистическая составляющая консервативного мышления, несогласная с формальностью «чистого» разума, у немецких романтиков и русских славянофилов имеет сходные черты, однако следует отметить, что романтики при этом были более склонны к авторитарному мышлению, заменяя иногда понятие действительности понятием силы. Так, Новалис утверждал, что «там, где величие имеет решающее значение, сила

44

господствует над формой» (63, S. 182). Однако, как уже отмечалось, главное отличие славянофильства от немецкого романтизма в том, что русские ревнители традиций считали либерально-революционное мировоззрение только западноевропейским явлением, которое органически чуждо России. Поэтому главным мотивом их полемики было не столько стремление показать искусственность и априорность рационально-критического мышления, сколько доказать его чуждость русской действительности. Киреевский, как и все славянофилы, увидел причину рационалистического перерождения западного мировоззрения в том, что западное христианство изначально было порождено «торжеством рационализма над преданием, внешней разумности над внутренним духовным разумом ...В этом торжестве формального разума... проницательный ум мог уже наперед видеть в зародыше всю теперешнюю судьбу Европы... и индивидуализм как пружину общественной жизни, и филантропию, основанную на рассчитанном своекорыстии,... и Гёте — венец новой поэзии, литературного Талейрана... и героя Нового времени — идеал бездушного расчета, и материальное большинство— плод рациональной политики» (13, с. 119-120). Такой подход к действительности, по мнению Киреевского, не давал никаких жизнеспособных всходов, несмотря на все, зачастую небесталанные, ухищрения. В качестве примера приводится Декарт, который, «несмотря на все свое гениальное разумение формальных законов разума, был так странно слеп к живым истинам» (13, с. 217). Поэтому славянофилы не склонны были, подобно европейскому консерватизму, взваливать главную вину на Просвещение, так как обрушившиеся на Европу потрясения «не есть изобретение энциклопедистов, но действитель-

45

ный идеал, к которому стремились без сознания, а теперь стремятся с сознанием все западные общества под влиянием рационального элемента» (13,с.123).
Россия же, благодаря уникальности своего развития, была долгое время, по мнению славянофилов, избавлена от либерально-рационалистической скверны. Однако бурная деятельность Петра I занесла с Запада эту «заразу». При этом, по мнению Михаила Погодина, с увлечением заимствовалось во многом как раз то, что было вредно для России: «Внимание наше обращалось исключительно только на Запад, и все делалось, или, лучше сказать, переделывалось у нас по его образцу, все измерялось его мерою, все обсуждалось по его кодексу, все ценилось по его текстам, все зависело от европейских воззрений» (20, с. 245). То есть Европа дала силы чуждому России рационализму укорениться на русской почве. В результате «гордая образованность, сама по себе ничтожная и бессильная, но вечно черпающая из живых источников западной жизни и мысли, вела борьбу неутомимо и сознательно... веря своей непогрешимости и пренебрегая жизнью, которой не знает и знать не хочет» (27, с. 116). В этих строках заметна тенденция (которая ранее отмечалась нами у немецких охранителей) осуждать не просто несовершенство либеральной доктрины, но и некомпетентность либералов. Мотив этот получил среди российских консерваторов широкое распространение, так, один из авторов «Русского вестника» писал в 1871 году: «Слабость мысли при более или менее сильном воображении, поверхностность в знаниях и созерцаниях, соединенная с заносчивостью способность увлекаться словами, не вникая в их значение, — вот отличительная черта того типа, который начал развиваться у нас с первых годов нынешнего века»

46

(30, с. 323). Позднее то же издание, уже «переходя на личности», писало, что «Добролюбов никогда не выглядывал на свет Божий из своей редакции и черпал свои знания в нескольких запрещенных книжках» (6, с. 795-796). Победоносцев в сходном духе сетовал на «расположение мнимой интеллигенции, воображающей себя знающей, но лишенной того, к чему должно вести всякое знание — то есть умения взяться за дело» (18, с. 120). Таким образом, славянофилы, так же как немецкие романтики, противопоставляли жизнь разуму, лишая последний права и способности на самодостаточную преобразующую деятельность, так как, по мнению Хомякова, рассудочное начало «само по себе ничего создать не может, но мало-помалу приводит в порядок... живое начало», и «беда..., когда умозрительное вздумает создавать. Эта работа постоянного умничания идет у нас со времен Петра» (27, с. 161). Данное утверждение Хомякова является еще одним подтверждением мнения К. Манхейма о склонности консерватизма к динамическому мышлению. Как видим, к нему были предрасположены не только немецкие, но и российские консерваторы. Об этом свидетельствует сходное с мнением Хомякова высказывание Константина Победоносцева, которого вряд ли можно отнести к поклонникам собственно славянофильства. Последний, характеризуя особенности уже своего времени, пишет о том, что «умы... утратив способность учиться, то есть покоряться законам жизни, разом поднялись на мнимую высоту, с которой каждый считает себя судьей жизни и вселенной» (18, с. 72).
Однако, несмотря на общность многих особенностей консервативного мышления, русские охранители зачастую были склонны приписывать либерально-рационали-

47

стические настроения Западу в целом, и если различали европейских либералов и охранителей, то не отводили последним решающего значения. Если посмотреть, какие ценности Погодин считал западными, а какие исконно русскими, то получалось, что ценности, защищаемые консерватизмом всей Европы, оказывались только принадлежностью России: «Там (на Западе. — Г. М.) все подчиняется форме, и форма преобладает, а мы терпеть не можем никакой формы. Всякое движение хотят там... заковать в правило, а у нас открыт всегда свободный путь изменению по обстоятельствам» (20, с. 253).
Справедливости ради нужно отметить, что и немецкие охранители выделяли Германию из Европы. Так, Новалис считал, что универсальность «заложена в немецком народе. Лучшее, чего добились французы революцией, уже заложено в немецкой сущности» (63, S. 178). Однако данное высказывание демонстрирует, что консерваторы-романтики именно выделяли Германию в Европе, славянофилы же отделяли Россию от Запада. Таким образом, хотя немецкие охранители и считали свою страну особенной (это характерно для всех охранителей), однако не обособляли себя ни от европейской традиции, ни от европейских потрясений. Адам Мюллер, также отмечая уникальность Германии, считал, что эта особенность заключена не в отличии от других стран Европы, а скорее в обратном — Германия является, по его мнению, как бы фокусом всего европейского развития: «Мощное воздействие на нас окружающего мира через войны, эмиграцию, участие европейских держав в учреждении нашего рейха, наше глубокое уважение ко всему чужому — настолько очевидно. что в Германии возможна такая степень универсальности... которой не может быть в национальном представлении

48

остальных европейских народов» (60, S. 48). Консервативное представление об универсальном предназначении Германии в Европе пережило множество метаморфоз — от идеального романтического образа до претенциозных идей пангерманизма; оно нашло себе место и в современной Германии, которая, по мнению современного консервативного историка Э. Нольте, не только служит составным элементом европейского единства, но и «является парадигматической модификацией европейской истории» (170, S. 58).
Подобному выделению Германии и обособлению России в мировоззрении консерваторов обеих стран в немалой степени способствовали охранительные представления о религии и Церкви, так как христианская составляющая консервативного мышления Германии и России всегда была очень велика.

Религиозные взгляды немецких консерваторов изначально тесно были переплетены с антирациональностью консервативного мышления. Так. Франц фон Баадер, кстати, очень популярный в России времен Александра I, протестуя против картезианского мышления, «которое размышление о Творении ставит впереди до-мыслимого Бога», утверждает, что «человек знает только то, что ему дано знать свыше. Его знания не приходят к нему, как полагают рационалисты, от него самого, но через приобщение, способность к которому заложено a priori, к совершенному и готовому знанию» (цит. по: 132, S. 144).
Религия всегда была опорой для ревнителей древних традиций, так как представляла собой ту константу, к авторитету которой можно было всегда обратиться. Еще

49

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Накануне создания единой германской империи
В революционности только церковной
Проблема консервативного реформизма представляет собой одну из самых драматичных страниц политической
Особый характер российского самодержавия как основа государстваесли рассматривать представления