<<<     ΛΛΛ     >>>   

104

фактором в общей сумме национальной культуры» (70, S. 111). В этом отличие его взглядов как от легитимистов типа Марвица и Л. фон Герлаха. рассматривавших аристократию как для себя существующий организм, так и от реакционеров типа Мантейфеля, видевших только интересы прусского абсолютизма и ставящих все (в том числе и аристократию) ему на службу.
Такой сбалансированный подход к аристократии надолго вошел в идейный арсенал германского консерватизма. Его придерживались и Радовиц, и Бетманн-Хольвег, а впоследствии и Бисмарк. Уже в конце XIX века консервативный справочник за 1898 год отмечал, что «сегодняшнее значение дворянства меньше носит правовой характер, чем общественный», так как «сегодня дворянство основано на добровольно возложенном на себя долге, а не на привилегиях»(48. S.8).
Однако такой взгляд на дворянство был во многом попыткой выдать желаемое за действительное, так как аристократия относилась к своему привилегированному положению преимущественно как к нравственному долгу только в произведениях лучших представителей консервативной мысли. То место, которое занимала аристократия в произведениях романтиков, Л. фон Марвица, братьев Герлахов и Ф. Ю. Шталя, ограничивалось только их собственными представлениями, было во многом идеальным образом дворянства, своеобразным проектом, подлежащим осуществлению, но в действительности не существующим. И неудача Л. фон Марвица в борьбе с реформами Штейна—Гарденберга яркое тому доказательство. Марвиц (по своему собственному признанию) оказался изолированным не из-за верности своих потенциальных союзников реформаторскому курсу, а из-за их «величай-

105

шего эгоизма» (55, S. 536). В результате, по мнению Г. Рамлова, считавшего именно деятельность Марвица началом консервативной политики в Пруссии, «его бескомпромиссность и личный дух самопожертвования остались в основном не понятыми, в решающий момент он остался в изоляции и потерпел политическое поражение» (165, S. 54).
Впоследствии реформаторский курс Штейна - Гарденберга все же был отвергнут, но не во имя священного долга аристократии, обязанной нести бремя власти (как того желал Марвиц), а ради узкокорыстных интересов прусского юнкерства, рассматривавшего свою власть только как привилегию. Именно от такого понимания роли дворянства «открещивался» Ф. Ю. Шталь, заявлявший, что он «не защитник духу юнкерства, кастовому высокомерию, заносчивому в своем тунеядстве расточительству... циничной корысти, растоптавшей идеальные цели, безжалостному рвению в достижении политического порядка и связанных с ним привилегий» (70, S. XIX-XX). В том, насколько далеки взгляды вождей консерватизма от реальных устремлений основной массы аристократии, признался в своей дневниковой записи 1854 года Эрнст Людвиг фон Герлах, с горечью констатируя, что «левые имеют на своей стороне великие идеи: свободу, равенство, гуманизм; наша правда мелочно эгоистична» (цит. по: 185 S.52).
Можно сказать, что авторитет центральной государственной власти сыграл не последнюю и достаточно негативную роль. Подчиняя все гражданские и сословные интересы потребностям власти, центральная администрация способствовала отказу дворянства от традиционной самостоятельности, а следовательно, и ответственности,

106

по отношению к власти. Поэтому то, что раньше рассматривалось как долг и священная обязанность аристократии, стало всего лишь привилегией, сохранения которой дворянство требовало в обмен на жертву своим традиционным положением. И как ни странно, по мнению 3. Ной-манна, роковую роль в этом процессе сыграл Бисмарк своей «успешной попыткой сохранить консервативное государство, не препятствуя тенденциям реального социального развития, а также не приобщая к этому процессу дворянство» (168, S. 164). Это привело к постоянно увеличивающемуся разрыву между реальной слабеющей силой дворянства и сохраняющимся политическим весом аристократии. Пытаясь вернуть первое и сохранить второе, дворяне-консерваторы все дальше уклонялись от реальной действительности, теряя как собственные традиции, так и авторитет в глазах гражданского общества.
Если взглянуть на представление российского консерватизма о дворянстве, то бросится в глаза гораздо менее пристальное внимание к этой проблеме, чем в Германии. Это отчасти объясняется тем, что в России дворянство имело в жизни государства еще большее значение, чем в Германии, так как в силу неразвитости сословной иерархической лестницы и фактически рудиментарного развития третьего сословия российская аристократия, несмотря на все изменения, долгое время безраздельно господствовала в общественно-политической жизни, и в тот период, когда на Западе возникала нужда в обосновании господствующего положения дворянства, в России не было в этом необходимости. С другой стороны, авторитет монарха-самодержца в России был намного выше, чем в Германии, и это не позволило сформироваться сколько-нибудь автономной российской аристократической тра-

107

диции. Иными словами, авторитет государственной власти был основополагающей мировоззренческой традицией русского дворянства. По мнению К. Леонтьева, «царизм был так крепок, что и аристократическое начало у нас приняло под его влиянием служебный... характер» (15, с. 42). Таким образом, наиболее передовая часть российского дворянства, имея менталитет служилого сословия еще в большей степени, чем прусское юнкерство, не склонна была уделять много внимания особому положению аристократии (и без того бесспорному), чтобы не давать государственной власти повода усомниться в верности и лояльности к ней.
Это заметно даже в случае с Карамзиным, который пытался «озвучить» то дворянское недовольство, которое было вызвано проектами реформ Сперанского в начале XIX века. Великий русский историк обвинил самодержца в том, что тот преступил границы своей власти тем, что попытался ограничить ее, нарушив тем самым «основание своей власти» (12, с. 498). То есть в охранении незыблемости самодержавия Карамзин как глашатай аристократической фронды хотел быть «святее папы». В этом отличие позиции Карамзина от взглядов Марвица, который критиковал реформы Штайна—Гарденберга, исходя не из институциональных, а из сословно-легитимных принципов. Поэтому, хотя во взглядах на дворянство между Марвицем и Карамзиным много общего, последний все же ближе к Ф. Ю. Шталю, который также был институционалистом. Так же, как и его немецкие «коллеги», Карамзин расценивал землевладение не только как исключительное право дворянства, но и как его священный долг, полагая, что именно в этом главная обязанность дворянина перед государством: «Главное право русского дворянина —

108

быть помещиком, главная должность его быть добрым помещиком; кто исполняет его, тот служит отечеству как верный сын, тот служит монарху как верный подданный» (10, с. 294). Попытку лишить дворянство этой патриархальной власти Карамзин считал недопустимой близорукостью, так как «теперь дворяне, рассеянные по всему государству, содействуют Монарху в охранении тишины и благоустройства: отняв у них сию власть блюстительную, он, как Атлас, возьмет себе Россию на рамена.... Удержит ли? Падение страшно» (12, с. 513). Любопытно, что сходные идеи высказывал и Л. фон Марвиц по поводу попыток отнять у помещиков полицейскую власть, он утверждал: «И самому слабоумному должно быть понятно, что с большим интересом для дела она будет осуществляться помещиками, а не правительственными чиновниками» (54, S. 242).
Однако, в отличие от Марвица, Карамзин, так же как и Шталь, не считал, что дворянство должно быть закрытым институтом, но в интересах государства может подпитываться наиболее талантливыми представителями из других сословий. За создание такого механизма он воздает должное Петру I, оценивая его склонность «употреблять людей по способностям» как «важнейшее для самодержца дарование» (12, с. 488). Но при этом Карамзин сходен со Шталсм и в оценке значения старой родовой аристократии, поэтому «личные подвижные чины не могут заменить дворянства родового, постоянного, и хотя необходимы... однако же в благополучной монархии не должны ослаблять коренных прав его, не должны иметь выгод оного» (12, с. 532). Любопытно то, что Карамзин (в отличие от Шталя, который условием приобщения к дворянскому сословию считал исполнение обязанностей

109

помещика) не допускал даже мысли о возможности приобщения к помещичьему статусу человека недворянского происхождения, видя главный механизм пополнения дворянства (созданный еще Петром I) в продвижении по служебной лестнице, да и то, «пусть Государь дает дворянство прежде чина и с некоторыми торжественными обрядами, вообще редко и с выбором строгим» (12, с. 532). В желании возведения в дворянство прежде присвоения соответствующего чина выразилось характерное и для немецкой аристократии недоверие к собственно чиновничеству, нежелание терять остатки взаимоотношений личной верности с монархом в пользу безликой служебной субординации. Такое положение не могло удовлетворить сословие, желавшее видеть себя своеобразным посредником между престолом и народом. «Вестник Европы» писал в 1821 году, что «наше Дворянство есть первая сила Государства, первая опора Престола, первая защита народа и первый ходатай о нуждах его — словом, ум и душа его» (8, с. 57-58).
Однако антибюрократические мотивы звучали в среде российской аристократии намного слабее, чем в Германии. И дело не только в служилом менталитете русского дворянства. Во многом это объясняется еще и тем, что данная тема поглощалась более глубокой критикой, которой охранители подвергли процесс безудержной петровской европеизации российской аристократии, и «очиновнивание» было одним из следствий этого процесса. Так, Карамзин упрекает Петра I не столько за сами реформы, сколько за то, что он проводил их с излишней поспешностью и поэтому «ограничил свое преобразование дворянством»; в результате «со времен Петровых высшие степени отделились от низших, и русский земледелец, помещик,

110

купец увидел Немцев в русских дворянах, ко вреду братского народного единодушия Государственных состояний» (12, с. 489). Во имя интересов власти Петр I разрушил традиции российской аристократии, «уничтожил достоинство Бояр: ему надобны были Министры, Канцлеры, Президенты!... Честью и достоинством Россиян сделалось подражание» (12, с. 489). Таким образом, деятельность Петра I, которая вошла в мировоззрение российского консерватизма как первопричина многих последующих неприятностей, стала, по их мнению, и источником нежелательной трансформации дворянства. Еще князь М. Щербатов упрекал Петра I за истребление «мысли благородной гордости в дворянах; ибо стали не роды почтенны, а чины и заслуги; и тако каждый стал добиваться чинов, а не каждому удается приемные заслуги учинить, то за недостатком заслуг стали стараться выслуживаться, всяким образом льстя и угождая Государю и вельможам» (17, с. 27). Нужно отметить, что и в Германии раздавались голоса о перерождении дворянства, достаточно вспомнить слова Марвица о том, что от старой аристократии «осталось только название». Однако перелом в судьбе немецкого (а точнее прусского) дворянства не был столь резким, а давление авторитета центральной власти на традиции аристократии таким мощным, как в России. Любопытно, что не кто иной, как Леопольд фон Герлах, неоднократно посещавший Россию, также нелестно отзывался о русской знати, которая, по его мнению, была лишена «собственной сословной чести, ведь их традиционная сословная честь была изъята при Петре I, будучи замененной чуждой сущностью» (38, S. 9).
Проблема отчуждения дворянства от исторически сложившихся традиций российского общества была одним

111

из слабых мест российских публицистов-охранителей. Так как сложно было отстаивать идею господствующего положения того сословия, которое оторвалось (или было оторвано) от реальной жизни остального населения страны, а представления о дворянской власти (в том числе и власти над крепостными крестьянами) как о священном долге вряд ли могли быть убедительными, если помещики, по мнению того же Л. фон Герлаха, «погрязли в долгах», «живут за границей» и «часто по десять лет не бывают дома» (38,с.9).
Показательно, что не кто иной, как Карамзин, много сделавший для защиты дворянских прав и привилегий, незадолго до смерти писал: «Аристократы! Вы доказуете, что вам надобно быть сильными и богатыми в утешение слабых и бедных; но сделайте же для них слабость и бедность наслаждением... Дайте нам чувство, а не теорию, Речи и книги Аристократов убеждают Аристократов; а другие, смотря на их великолепие, скрежещут зубами, но молчат... пока обузданные законом или силою: вот неоспоримое доказательство в пользу Аристократии: палица, а не книга! Итак, сила выше всего? Да, всего, кроме Бога, дающего силу!» (11, с. 161). То есть Карамзин, бывший одним из зачинателей идеологии российского консерватизма, не принимал чисто авторитарную направленность действий русского дворянства, которая с течением времени все более выходила на первый план, затеняя традиционную идею патернализма вышестоящих над нижестоящими.
Не случайно славянофилы много сделавшие для развития охранительной идеологии, фактически не уделяли внимания аристократии, так как она была для них либо движущей силой государственного механизма, созданного

112

на западный манер, либо носительницей либеральных идей, также приходящих с Запада. К тому же российское дворянство и не должно было, по мнению славянофилов. иметь какого-то особого положения, так как аристократическая традиция также была западноевропейским, явлением, поэтому, как полагал Погодин, «западное дворянство по преимуществу родовое, а наше по преимуществу служебное. Те гордятся своим вековым происхождением, а наши происходят, так сказать, ежеминутно и гордости не могут иметь никакой, кроме глупой» (20, с. 254). Эти строки были написаны в разгар Крымской войны, когда весь государственный механизм России переживал кризис и стало ясно, что дворянское сословие, лишенное всякой автономии и полностью ангажированное авторитетом государственной власти, не в состоянии как общественная сила взять на себя инициативу по выходу из кризиса.
Таким образом, лишенное инициативы, российское дворянство превращалось в аморфный организм, который был не способен в сложной ситуации стать действительной опорой для власти. Одно из наиболее ярких тому подтверждений — недовольство некоторых правительственных сановников пассивностью дворянства в период революции 1905-1907 годов. Так, великий князь Владимир Александрович был весьма скептически настроен насчет способности, а самое главное — желания дворянства защищать государственные интересы в создаваемой Государственной Думе: «Какие могут быть разговоры о сословном духе, традициях дворянского сословия после всего того, что произошло? Если бы дворянство было мало-мальски объединено и сплочено, такие дворяне, как Петрункевич, были бы давно исключены по приговорам дворянских собраний из состава дворян и не были бы никуда при-

113

няты» (цит. по: 86, с. 23-24). И хотя в целом правящие круги продолжали делать ставку на дворянство, так как сами в основном были его представителями, однако в общественно-политической жизни (за вычетом собственно государственно-бюрократической системы) дворянство играло все менее значительную роль. Одно из ярких подтверждений тому — прекращение в 1906 году издания «Русского вестника» — самого авторитетного охранительного журнала.
С начала реформ Столыпина главным для дворянства стало сохранение собственного материального положения в новой социально-экономической реальности, в которой оставалось все меньше места для сословных привилегий.
Таким образом, так же как в Германии, российская аристократия не смогла найти баланс между авторитетом государственной власти, который призвана была охранять, и собственными исторически сложившимися традициями. Однако если в Германии попытка сохранить континуитет традиционно привилегированного положения юнкерства в новых условиях привела к конфликту с авторитетом власти, то в России аристократическая традиция была поглощена этим авторитетом. Иными словами, если немецкая (в частности, прусская) аристократия отстаивала авторитет традиции, то российское дворянство более склонялось к традиции авторитета. Однако гипертрофия и того и другого привела к тому, что правящая элита обеих стран потеряла динамизм и инициативу. Нельзя сказать, что она была невосприимчива к новым веяниям. Но, стремясь приспособиться к современным условиям, дворянские круги Германии и России все более превращались в эгоистическую прослойку, цепляющуюся за остатки своих привилегий, лишая тем самым консервативное

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Наиболее ярким воплощением авторитариста-реакционера в германии являлся канцлер мантойфель

Возникнув как противовес рационалистической теории государства
В прообразе германской сущности