<<<     ΛΛΛ     >>>   

Так описывается в поэме появление Зариной. Ее имя (или «во-имя») никак не может быть отнесено к числу немотивированных знаков, лишенных собственного смысла и имеющих лишь чисто дистинктивное, классификационное значение. Напротив, оно полно высшего смысла, и, как слава, как «во-имя», оно озарено нездешним светом (...озарена: \ Огней зарней...)60. Но мотив озаренности, блеска, розового огня, пламени роз (и даже весенних стрекоз и мимоз) сочетается, как может показаться, несколько неожиданно, с мотивом мороза (мурашки и мороз, алмазные морозы, ср. северная даль). Имя Зарина и мороз существенно сопряжены в звуковом плане (з-р-н : м-р-з). Их консонантные схемы находятся в отношении почти зеркального отражения (полноте мешает лишь различие в носовых — н, м), и за образом Зариной легко угадывается Маргарита Кирилловна Морозова, женщина, сыгравшая в жизни молодого Андрея Белого очень большую роль. Зарина «Первого свидания» оказывается не только в отношении формы имени, но и по сути своей лишь зеркалом Морозовой61. «Материал к биографии» Белого и его письма к М. К. Морозовой помогают окончательно установить связь между Зариной и Морозовой и лучше понять некоторые характеристики Зариной, принимающие, между прочим, участие в анаграммировании как этого имени, так и имени Морозовой62. В биографических материалах, хранящихся в ЦГАЛИ под 1901 г. (январь), Белый записывает: «В этот месяц я особенно переживаю музыку... часто посещая концерты и частную оперу»; в феврале: «...важным событием этого месяца — моя встреча с M. К. М. на симфоническом концерте во время исполнения бетховенской симфонии; и отсюда мгновенный вихрь переживаний, мной описанный в поэме "Первое свидание"... Метель, музыка, Она (София Премудрость Вл. Соловьева), M. К. М., Откровение Иоанна — вот лейтмотив этого месяца; они вытесняют из моей души все прочее...»; «...начинает все покрывать лейтмотив моей мистической любви к M. К. М... Кроме концертов, я начинаю видеть ее на Арбате и в Денежном переулке — в часы, когда она возвращается домой. Она уже знает меня в лицо...; лейтмотив этого времени — еще не написанная строчка Блока, с которой я встречусь уже через 7 месяцев: "Я озарен: я жду твоих шагов", С. М. Соловьев часто присоединяется к моим прогулкам... Мы оба — в волнах любви, в волнах зари, и это текстуально, потому что время наших прогулок — закат — мы особенно отдаемся вечерней заре; а зори в эту весну—...изумительны... Соловьевы знают, что я и Сережа охвачены платонической любовью, и как бы покровительствуют нашему заревому состоянию; в совершенно мистическом озарении я пишу M. К. М. длинные письма, в которых я посвящаю ее в предмет моего культа...»

В одном из писем к М. К. Морозовой (1901) (Рукописный отдел РГБ), есть отрывок, бросающий свет на фамилию Зарина: «...Заревая грусть,— только она вызвала это письмо... Вы — моя заря будущего. В Вас грядущие события. Вы — философия новой эры. Для Вас я отрекся от любви...» (ср. письмо от 26 января 1903 г.: «Тучи снегов заметают границы жизни и смерти, но заря моя не угасла...»)63. Следовательно, имя Зарина не просто анаграмма подлинного имени, но такая, которая имеет собственную смысловую (текстовую и внетекстовую) мотивировку, свой онтологический статус. В таких случаях анаграмма открывает совершенно новые горизонты двух тем — «звук и смысл» и «Dichtung und Wahrheit» и, следовательно, призывает исследователей к новым усилиям64.

III. Анаграммирование чужеязычного слова

Синтез слова на чужом языке с помощью звуков, входящих в состав слов своего (родного) языка, относится к числу довольно редких и почти не исследованных явлений анаграмматической техники (впрочем, прецеденты уже отмечены в некоторых поэтических текстах архаичных традиций, не говоря уж о более или менее известных случаях из новой поэзии на русском и западных языках). При операции такого рода в качестве «подтекста» выступает чужой язык. Расширяющаяся сфера поэтического билингвизма дает основание предполагать, что у этого приема есть будущее (к постановке проблемы ср. ценные статьи Г. А. Левинтона и О. Ронена). В русской поэзии анаграммирование чужеязычного слова или, скорее, соотнесение некоторых звуковых элементов переводящего слова с аналогичным комплексом в переводимом слове берет начало, видимо, в случаях каламбурного характера (в частности, у Пушкина и отдельных поэтов-«бонмотистов» его времени). Иногда такие примеры встречаются и в «серьезной» поэзии, но в таком случае речь идет, как правило, или о «счастливой» случайности65, или об ориентации на звукосимволические комплексы, на «точность» рифмы66 и т. п. Об анаграммировании чужеземного слова как сознательном приеме с достаточной надежностью можно говорить, начиная с акмеистических опытов (у Мандельштама и Ахматовой прежде всего) и позже в творчестве Набокова. Разумеется, сказанное не означает, что до этого не было опытов сознательного анаграммирования (ср. выше об анаграммах Roma в русской поэзии). Но именно у акмеистов проблема получила особый вид, оказавшись частью более общей проблемы чужого слова, поисков «чужого родства», во-первых, и связавшись с широким комплексом явлений, обозначаемых ныне как «интертекстуальность» (включая сюда естественно и цитатность, и — шире — идею поэтической возвратности), во-вторых.

Об анаграммах в стихах Мандельштама за последние двадцать лет писалось немало. Более того, был выявлен (или хотя бы приблизительно намечен) и ряд анаграмм чужеязычного слова67. Контекст анаграмм существенно расширяется, и сами они в ряде случаев получают дополнительное подкрепление при учете довольно обильных и, разумеется, «скрытых» цитат в стихах Мандельштама из античных авторов. При этом есть примеры (см. ниже о цитате из Катулла), когда поэт ориентируется не на русский перевод, а на подлинный чужеязычный текст. Какое отношение имеет это к анаграммам, поясним примером «скрытой» цитаты из Овидия, выявленной О. Роненом: Овидий пел арбу воловью | В походе варварских телег («О временах простых и грубых») при ducunt Sarmatici barbara plaustra boves (Tristia 1, III, X, 34). Очевидно, что слово арба русского текста, по сути дела, дублирующее телеги (в отличие от plaustra латинского языка), ориентировано на barbara у Овидия (т.е. арба : barbara; оба слова составлены из одних и тех же трех звуков, причем арба как бы помещается в середине слова b-arba-ra), с одной стороны, а с другой, перекликается с варварских (: barbara); следует помнить, что по сравнению с русским словом телега заимствованное арба, конечно, должно рассматриваться как «варварское» слово (впрочем, и телега— давний тюркизм в русском языке, ср. турецк., крым-татар. takar 'колесо телеги', диалектные формы горно-алтайского — телеутск. tagarak 'круг, колесо', лебед. tagalak и др.; ср. Menges 1951, 50 ff.; Фасмер IV, 37—38 и др.).

Здесь уместно привлечь внимание к одному ранее не отмечавшемуся случаю предположительной анаграммы чужеязычного слова. Традиционной мифологеме о ласточке как прирожденной летунье, радостной птице, приносящей весну, Мандельштам противопоставляет образ ласточки, описываемый совершенно иными признаками, — Слепая ласточка в чертог теней вернется | На крыльях срезанных (о забытом слове, которое необходимо сказать, о песне); И живая ласточка упала | На горячие снега и т. п. (ср. также мертвую ласточку в связи с темой обманутой весны: С стигийской нежностью и веткою зеленой...). В этом ряду обращает на себя внимание еще один контекст: Научи меня ласточка хилая, | Разучившаяся летать, \ Как мне с этой воздушной могилою | Без руля и крыла совладать... и непосредственно перед этим — Будут люди, холодные, хилые, \ Убивать, голодать, холодать... в мифологеме прерванной (оборванной) речи. Использование образа ласточки в этой мифологеме оправдано как особенностями образа ласточки, который уже до этого складывался в поэзии Мандельштама, так и «мировым поэтическим текстом» о ласточке68, начиная с античности: Терей совершает насилие над Филомелой и, боясь раскрытия преступления, вырезает у нее язык (позже Зевс превращает «безъязыкую» Филомелу в ласточку; ср. использование этого мифа в софокловой «Трапезе Терея», у Овидия — Metamorph. VI, 412— 647, не говоря уж о более поздних обработках). Незнание своего языка, чужеязычность ласточки постоянно подчеркивается в фольклорных тек-

стах и в поэзии69: Летайте ласточки... \ Не подражайте нам; довольно и того, | Что вы по-варварски свободно говорите, \ Что зоркие зрачки в почетной вашей свите \ И первой зелени святое торжество (А. Тарковский. «Ласточки»). Чужеязычность ласточки отсылает (указывает на) к чужеязычному ее обозначению в последней цитате из Мандельштама — к ее имени на родном языке лишенной речи Филомелы, т. е. к др.-греч. ??????? (ср. лат. chelidon), синтезируемому из фрагментов русского текста хил-, холод-, холодн-, голод-, гил-, люд-, лад-, лет- и т. д., перенасыщающих контекст ласточки у Мандельштама. Конечно, формируемое таким образом ??????? обозначает не ту весело щебечущую ласточку-певунью (Я ласточкой доволен в небесах...), вестницу весны и тепла70, которую радостно приветствовали греки на празднике «Ласточкиных песен» или изобразил на знаменитой эрмитажной пелике Евфроний71, а именно Филомелу (????????, к ???-ср. ???- : хил), которая теперь уже не сможет сказать правду на своем языке. Характерно, что перечисленные звуковые конфигурации, моделирующие чужое ???????, входят, как правило, в русские слова с «отрицательной» семантикой (хилая в рифме с могилою, холодные, холодать, голодать), которая вполне приложима и к попавшей в беду ласточке-Филомеле с вырванным языком-речью. Этот нетрадиционный, но по сути дела из традиции исходящий образ хилой ласточки (вместо быстрой, оживленной, веселой летуньи и певуньи72) отсылает к парадоксальному сверхъязыковому и сверхчеловеческому смыслу и стоящей за ним ситуации. Этот парадоксальный смысл Мандельштам и соотносит с выходящей за пределы родного, русского языка (вне его находящейся) чужой формой — ???????, т. е. фактически с «не-формой», с аморфным хаосом, со смертью. Неслучайны поэтому стихи, где ласточка у Мандельштама сочетается с образами подземного царства, мира мертвых:

Все ласточка, подружка, Антигона... А на губах, как черный лед, горит Стигийского воспоминанье звона...

или

В полупрозрачный лес, вослед за Персефоной,

Слепая ласточка бросается к ногам

С стигийской нежностью и веткою зеленой...73

Несмотря на отчетливые греческие реалии этих слов, связь образа ласточки со смертью — в разных вариантах — характерна и для русской традиции; от ласточки-касаточки в символике смерти в народных представлениях, зафиксированных и в словесных текстах, до ласточки, настигнутой смертью; ср. образы народных плачей и причитаний или державинское О ты, ласточка сизокрылая!74 в стихотворении «На смерть Катерины Яковлевны...» (особый вариант темы вырисовывается в старообрядческой выголексинской литературной традиции)75. Роль державинской поэзии как «подтекста» для Мандельштама несомненна и не требует здесь и сейчас дальнейших доказательств. Но и анаграммирование «по-гречески» не должно вызывать особого удивления. Поэт, сказавший: Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть — | Ведь все равно ты не сумеешь стекла зубами укусить... — потому и сказал это, что не мог не пытаться стекла зубами укусить... Очень вероятно, что и греческие слова, их внутренняя форма (и возможность «усвоить» ее русскому языку), ее тайная связь со смыслом занимали Мандельштама76, и этот интерес мог найти себе частичный выход в создании «двуязычного» образа хилой ласточки — ???????.

IV. Анаграмма в загадках

Повышенная звуковая организация многих загадок не раз уже привлекала внимание исследователей. В сферу исследовательского интереса попадали и такие явления, которые в той или иной мере напоминают анаграммы (ср., например, соотнесенность звуковой формы ответа с некиим словом /или словами/ в самом вопросе)77, но в целом сама проблема еще не была сформулирована, несмотря на то что жанр загадки в связи с анаграммой имеет совершенно исключительное значение. Дело в том, что сами анаграмматические тексты представляют собою по сути своей род загадки; анализируя некий текст, на основании ряда сначала не определенных элементов, нужно отгадать зашифрованное имя (так, в «Ригведе», в первом ее гимне /I, 1/, прерывный «текст» Angiras, girah, anga и т. п. позволяет открыть упрятанное в нем имя бога Agni; следовательно, предельно упрощая, можно сформулировать схему загадки приблизительно так: Что такое Angiras, anga и т. п.? — Agni). Но еще важнее то обстоятельство, что если в обычных анаграмматических текстах практически удается реконструировать ответ лишь с известной вероятностью (о чем, в частности, свидетельствует разногласие в оценках таких анаграмм), то в загадках ответ, хотя и скрыт (по крайней мере от части участников соответствующего ритуала), но и в принципе он известен и однозначен78.

С этой точки зрения загадка может быть представлена как нечто обратное по отношению к анаграмматическому тексту: ответ (отгадка) дан, причем в его стандартной звуковой форме; исходя из него необходимо найти звуковую мотивировку ответа в тексте вопроса (ситуация школьника, знающего ответ математической задачи, но не умеющего найти процедуру его получения). Тот, кто умеет корректно и полно решать загадку (т. е. устанавливать звуковые и семантические связи между вопросом и ответом), в принципе может обернуть это умение и для открытия анаграмм в соответствующих текстах. К сожалению, значение опыта решения загадок для дешифровки анаграмм остается пока за пределами внимания исследователей. Тем не менее учет «анаграмматического» слоя в загадке дает возможность исследовать наиболее сложные и многократно переслоенные отношения между обозначаемым и обозначающим, не имеющие себе сколько-нибудь близких аналогий в пределах фольклорных жанров. В частности, само знание практики анаграммирования дает возможность правильно сформулировать (на основании соответствующих элементов вопроса) сам ответ, восстановив глубинную вопросо-ответную связь; решить проблему выбора наиболее аутентичных (например, анаграмматически «сильных») вариантов вопроса к данному ответу и восстановить историю контаминации вопросов; наконец, приоткрыть перспективу реконструкции наиболее ранних анаграмматических структур в самой загадке.

Далее следуют некоторые примеры «анаграмматического» слоя в русских загадках, причем внимание обращено на разнообразие типов79. Суть этих загадок не только в получении ответа, как во всех «не-анаграмматических» загадках, но и в том — и это несравненно более сложная и тонкая задача, чтобы проверить отгадчика на понимание им специализированного и ориентированного на звуковую форму ответа языкового «субкода», примененного в отмеченных местах вопроса. Будучи переведенными на другие языки, такие тексты остаются загадками в более общем смысле, но перестают быть анаграмматическими загадками. Интересно, что там, где можно говорить о едином целостном корпусе загадок, «анаграмматические» их примеры (разумеется, если сама эта анаграмматичность сознается теми, кто загадывает их) всегда относятся к «метаязыковой» части загадок, где существенна именно языковая форма загадываемого и отгадываемого; эта часть обычно следует после тех типов загадок, где языковая форма не является существенной. Этой особенности местоположения «анаграмматических» загадок в вопросо-ответном ритуале, приурочиваемом чаще всего к ключевому моменту смены Старого и Нового года или — шире — к основному годовому празднику, соответствует последовательность введения загадок этого типа при обучении загадкам детей: с ними детей знакомят лишь тогда, когда усвоены другие типы загадок.

Представило бы значительный интерес выяснение вопроса о том, какие объекты загадывания кодируются с применением анаграмматической техники. В предварительном порядке можно высказать предположение, подтверждающееся, кажется, довольно значительным числом наблюдений, что «анаграмматически» чаще всего кодируются бытовые предметы, принадлежащие к профанической сфере, — домашняя утварь, элементы обстановки, части дома, одежда, еда и т. п. (иногда анаграмматический пласт вопроса как бы подчеркивает снижающий эффект называния, вносит элемент иронии, юмора). Напротив, понятия высокие, относящиеся к сакральному или сакрализованному, в частности к космическому, «анаграмматизируются» несравненно реже, что и понятно в свете высказанных ранее предположений о структуре «космических загадок», реализующих единую «нисходящую» схему оплот-нения элементов Вселенной, отражающую последовательность актов творения80. Это различие между двумя большими разделами корпуса загадок до известной степени соотнесено с другим важным различием: бытовые профанические предметы нередко кодируются с помощью имен собственных, тогда как это исключено (как правило) в сфере «космических» загадок, где сами объекты ответов (Вселенная, Небо, Солнце, Земля и т. п.) выступают по сути дела как имена собственные (в этом отношении показательно, что подобные «квази-имена» используются в вопросах «космических» загадок, ср. схему типа: что такое Небо и Земля? — Вселенная; Что такое Солнце, Месяц, Звезды?.. — Небо и т. п.). Столь существенная разница в принципах организации загадок двух этих сфер с несомненностью свидетельствует о неслучайности именно такого членения корпуса загадок, более того — о его фундаментальном характере. В этом контексте становится понятным, что и анаграммирование в загадках не может быть явлением случайным или объясняющимся лишь внешними обстоятельствами. В его основе лежит некая ведущая идея, но процесс, в результате которого анаграмма в загадке стала принципом кодирования бытовых объектов, остается пока не вполне ясным и относительно него можно пока лишь строить гипотезы81.

Среди русских загадок «анаграмматического» типа особенно широко представлена та разновидность, которая связана с кодированием ответа по первым звукам или слогам слов в вопросе. Ср., например: Стоит пендра, на пендре лежит дендра и говорит кендре... — На печи лежит дед и говорит кошке; — В поле го-го-го, а в лесах-то ги-ги-ги. — Горох и грибы и т. п. Не менее часты случаи, когда связь между вопросом и ответом осуществляется через рифму, причем рифмующиеся слова могут сколько угодно близко воспроизводить друг друга. Ср.: То блин, то полблина... — Луна; — Что в избе гадко? — Кадка; Что в избе бодро? — Ведро; — Что в избе за копоть? — Лопоть (одежда); — Сам с локоток, а борода с веник?.. — Молоток; — Что не корыстно? — Коромысло; — Что в избе Фрол? — Стол и т. п.82 Известны случаи вопросо-ответных связей с помощью figura etymologica: Двину, подвину по белому Трофиму?.. —Задвижка (т. е. задвижка двигается, здесь же и рифма).

Многочисленны примеры синтезирования, звукового моделирования — частичного и полного, упорядоченного и перевернутого, комплексные типы и т. п. Ср.: Туша, у ней уши, а головы нет? — Ушат; — ...По берегу рыщет, гужища ищет?..—Ушат; — По уши стоит в воде?..—Ушат; — За леском, леском баба воет голоском — Косу точат (собств. — ляск/лязг косы; слово, имитирующее акустический образ работы косой, само содержит анаграмму косы: леском /E лязг, ляск —/ коса); — Стоит сноха, ноги развела!.. — Соха; — Без рук, без ног дверь отворяет /ворота отворяет, в подворотню ползет/? — Ветер; — Что на воде лежит, да не тонет? — Тень; — Что в стену не вобьешь? — Тень; — Хоть весь день гоняйся за ней — не поймаешь? — Тень; — Под полом, под ярусом стоит кадушка с гарусом? — Капуста; — Стоит копытце полно водицы? — Колодец; — Выгляну в окошко: стоит долгий Антошка? — Углы в доме; — Две снохи сидят, а свекровка пляшет? — Дверь; — Дерну, подерну Егора за горло? — Дверь; — Стоит изба безугольна, живут люди безумны? — Улей; — Вороно — не конь?.. — Таракан; —Черен да не ворон, рогат да не бык? — Таракан; — Маленький шарик под лавкой шарит? — Мышь; — Под полом шевелит хвостом? — Мышь; — Красненька Матрена, беленько сердечко? — Малина;— Лез Мартын через тын... а голову на тыну оставил?— Тыква; — Ножки тоненьки, кишки жиденьки, а кала, что голова? — Тыква; — Между гор, меж ям сидит птица холуян? — Огурец (ср. холуян в связи со сходным названием membrum virile); — Несут свинью к овину, на обех концах по рылу? — Корыто; — Сорока в куст... соловей — за ей!.. — Сковорода; — Сивая кобыла по торгу ходила! — Сито; — Бежит свинья из Порхова, вся исторкана! — Терка; — У нас в избушке солодино имя! — Солоница; — Маленький мужичок — костяная ручка? — Нож /собств. — Ножичок/; — Шел прохожий, нес под кожей? — Нож; — Без рук без ног лапшу крошит? — Нож; — Пять чуланов, одна дверь? — Перчатки; — По плеши хлопну?.. — Блины; По плешивому хлопну, на плешивого капну? — Блины; — Бегут, бегут, рябчики... увидали море — бросились в море! — Брусника; — Пошла щука до Киева, кости дома покинула! — Пенька; — Пан Панович пал на воду! — Листья /точнее — паденье листьев/; — Лежит Дороня, никто не хоронит!.. —Дорога;—Лежит Данило— замазанное рыло? — Дорога; — Лежит Гася, простеглася, как встанет — небо достанет?— Дорога;—Дядя Афанасий лыком подпоясан?.. — Веник; — Маленький Ерофенко?.. — Веник; —Две Пелагеи u обе нагие? — Оглобли; — Ангелы в Китаях, короли в Литвах, прилетел, прискакал Лисавет-человек: (Дай мне булату, высеку палату из Петровой жены?» — Огниво, кремень, искра, трут; — Футка да фатка футунди, футундак да две футеницы! — Шапка, шуба, зипун, кушак, рукавицы (видимо, Шубка, шапка...) и т. п.

Полная классификация случаев такого рода с объяснением мотивировок помогла бы созданию первого варианта свода средств, используемых в практическом анаграммировании. Вместе с тем завершение этой работы позволило бы поставить вопрос о принципах народной этимологии в загадках, о том, каковы традиционные представления о сродстве слов и об их семантических мотивировках. Наконец, достаточно полный учет подобных примеров позволил бы лучше ориентироваться в том, как в русской народной традиции представляется соотношение звука и смысла и как языковые по происхождению явления «прорастают» в поэтические фигуры и другие способы построения текста83.

Разумеется, все это не исчерпывается «фольклорными» текстами. Внимательное исследование любого «разговорного» диалога или полилога вскрывает провоцирующую роль звуковых комплексов во введении новых элементов смысла и новых, иногда очень неожиданных поворотов его, более того — в обнаружении (выведении наружу) того, что до тех пор оставалось не проясненным для сознания или даже вовсе подсознательным. Лихорадочный петербургский морок — родимое место подобных ситуаций: «Заплеталась невская сплетня. — "Вы знаете?" — пронеслось где-то справа и погасло в набегающем грохоте. | И потом вынырнуло опять: | — "Собираются..." | — "Что?" | — "Бросить..." | Зашушукало сзади. [...] | — "В кого же?" — "Кого, кого",— перешушукнулось издали. [...] |— "Абл..." | И сказавши пара прошла. | — "Аблеухова?" — "В Аблеухова?" | Но пара докончила где-то там... | — "Абл... eйка меня кк... исла... тою... ?опpобуй..." | И пара икала | [...] | — "Собираются?.." | — "Бросить?.." — "В Абл..." | [...] | А кругом зашепталось: | — "Поскорее..." | И потом опять сзади: | — "Пора же..." | И пропавши за перекрестком, напало из нового перекрестка: | — "Пора... пpаво..." | Незнакомец услышал не "право", a "пpово-" и докончил сам: | — "Прово-кация?!" | Провокация загуляла по Невскому. — Провокация изменила смысл всех слышанных слов: провокацией наделила она невинное право; а "обл...ейка" она превратила в черт знает что: | — "В Абл... " | И незнакомец подумал: | — "В Аблеухова". Просто он от себя присоединил предлог вe, ер: присоединением буквы вей твердого знака изменился невинный словесный обрывок в обрывок ужасного содержания. [...] | Провокация, стало быть, в нем сидела самом; а он от нее убегал: убегал — от себя. Он был своей собственной тенью. О, русские люди, русские люди!» (Андрей Белый. «Петербург»). Это отсылает к импровизационному аспекту звуковых цепей, преформирующих смысл текста.

Примечания

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Особенно u
Текст построен в брюсовско латинском духе как акростих валерию брюсову
С этой точки зрения загадка может быть представлена как нечто обратное по отношению к
Это расставание тоже было противовольным