Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
>
Топоров В. К исследованию анаграмматических структур (анализы)После опубликования записей Ф. де Соссюра об анаграммах интерес к этому явлению возник сразу и не спадает вот уже в течение двух десятилетий. До сих пор ядро анаграмматических исследований составляли поиски анаграмм в конкретных поэтических текстах и определение особенностей техники анаграммирования. К сожалению, более глубокий и внутренний вопрос о природе и функции анаграммы оставался в тени. Внимание обращалось прежде всего на формальную сторону (кстати, и сама анаграмма чаще всего рассматривалась как некий предел поэтического формализма), и это игнорирование смысловой стороны проблемы или недостаточное внимание к ней предопределили некоторые «инфляционные» явления в этой области — появление значительного числа реконструкций псевдоанаграмм или таких анаграмм, которые, удовлетворяя некоему приблизительному критерию формальной близости («похожести»), не могут считаться доказанными из-за отсутствия именно неформальных критериев. Как правило, упускалось из виду, что анаграмма выступает как средство проверки связи между означаемым и означающим (если говорить о внутритекстовых отношениях) и между текстом и достойным его, т. е. понимающим его, читателем, выступающим как дeшиф-ровщик криптограмматического уровня текста (если говорить о прагматическом аспекте семиотического исследования текста). Следовательно, в обоих случаях речь идет о таком примере метаязыковой функции, когда обе указанные связи предельно замаскированы, являются своего рода аналогом масонского знака и поэтому предполагают установку на отбор наиболее «кодо(во)проницательного», изощренного и/или обладающего особым знанием читателя, который был бы способен решить задачу соотнесения формы и содержания в наиболее сложных случаях взаимоотношений 1. Из сказанного ясно, как важно умение установить (и теоретически и практически) те места текста, где, так сказать, формируется еще до появления анаграмм своего рода «анаграмматическое» поле, зона, благоприятная для анаграмм, во-первых, и, более того, провоцирующая их, во-вторых. Искать анаграмму просто так, сугубо эмпирически, вне определенного принципа, опираясь исключительно на факт наибольшего звукового подобия криптограммы и некиих фрагментов предлежащего текста, бессмысленно2. Этот «бессмысленный» поиск анаграмм означает отдачу на милость случая как такового и сведение анаграммы к простому кунштюку. На самом же деле анаграмма обращена к содержанию, она его сумма, итог, резюме, но выражается это содержание не словарно или грамматически институализированными языковыми формами, имеющими обязательное значение для всех членов данного языкового коллектива, а как бы случайно выбранными точками текста в его буквенно-звуковой трактовке (т. е. вне текстовой упорядоченности обычного типа, предусмотренной как структурой данного языка, так и спецификой соответствующего текста)3. Иначе говоря, верх (квинтэссенция) смысла соотносится с низом формы, с предельно внешними и случайными ее элементами (так сказать, «forma formalissima», которая настолько разведена с содержанием, что сама мысль о ее семантизации кажется малореальной). Но весь смысл и эстетическая ценность анаграммы как раз в том, что она, подобно электрической искре, пробивает эту пустоту между предельно разведенными друг от друга содержанием и формой (и даже не формой в ее целостности, а чисто механическим эксцерптом из нее, казалось бы, уж никак не связанным с какими-либо смыслами)4, позволяет осмыслить и те элементы, которые понимаются как лежащие ниже границы, откуда начинается сфера содержания. Анаграмма ищет и формирует (индуцирует) смысл там, где он отсутствует и вообще не предусмотрен структурой языка. Именно в силу этих особенностей об анаграмме можно говорить как о категории, апеллирующей к содержанию прежде всего. В свою очередь, содержание в его особо значимых сгущениях, при резком возрастании смыслового напряжения, порождающего новые энергии, может указывать на возможность нахождения анаграмм. Богатство содержания, его установка на максимальную сложность связей или особую отмеченность ведущих смыслов так или иначе соотносится с перестройкой самого текста и на формальном уровне. Подходя с другой стороны, можно сказать, что, когда форма (и соответствующее ей читательское восприятие) обнаруживает признаки перенапряжения, гипертрофии (гиперморфизма)5, она, подобно изнемогающему от избытка силы былинному богатырю («силушка по жилочкам поигрывает») типа Святогора, ищет себе нового применения, той высшей инстанции, во власть (в распоряжение) которой можно бы было отдаться. Такой инстанцией и является смысл (содержание). Дух его веет повсюду. Смысл прорастает везде, где форма предоставляет ему хотя бы минимум условий, и даже вокруг бесформенного хаоса обнаруживается присутствие некоей смысловой потенции (тени смысла), жаждущей воплотиться. Тем более это относится к «богатым» в смысловом отношении текстам. В отмеченных местах подобного текста, практически на любом множестве «случайных» элементов его, содержание формует свой собственный образ в «звуках»6. Происходит чудо дальне- и сильно действия: содержание оказывается настолько богатым, активным, животрепещущим, заразительным, что в его пламени все приобретает его оттенок, — даже отдельные элементы звуковой (буквенной) цепи начинают получать особое значение вплоть до возможности синтезирования с их помощью смысла целого. В этой ситуации все идет во славу содержания. Оно как бы осмысливает (преформирует содержательно) по своему подобию все «формальное»7. Поэтому среди задач, стоящих перед исследователями анаграммы, стоит выделить несколько таких, которые, являясь предварительными по своему характеру, будучи решенными, откроют возможности для более надежной верификации комплексов, подозреваемых в их принадлежности к сфере анаграмматического. Нижеследующие заметки явно или неявно предполагают существенность по крайней мере трех таких задач: 1) поиск тех смысловых сгущений, которые деформируют текст (или, точнее, «суперформируют» его за счет резкого увеличения степени его дискретности, во-первых, и навязывания новых связей между элементами, во-вторых) настолько, что возникновение здесь анаграмм становится весьма правдоподобным или даже почти необходимым; 2) соответствующий поиск типов текстов (жанров), наиболее располагающих к «разыгрыванию» в них анаграмматических комбинаций; 3) поиск границ в употреблении анаграмм, т. е. определение случаев наибольшего дальнодействия в пределах данного языка и даже за его пределами (чужой язык)8. I. Вергилианская тема Рима...Отчего неведомого Юга Снится нам священный сад? «Энеида» начинается вступлением из семи стихов, в которых сам поэт (от первого лица) обозначает свою тему: Arma virumque cano... Читатель, знакомый с многочисленными воспроизведениями этого приема в более поздней традиции (вплоть до херасковского Пою от варваров Россию свобожденну...), не склонен замечать, что именно здесь Вергилий резко отходит от освященных Гомером традиционных образцов вступительного обращения к Музе: Ср.: Arma virumque cano, Troiae qui primus ab oris Italiam fato profugus laviniaque venit Litora, multum ille et terris laetatus et alto Vi superum saevae memorem Iunonis ob iram, Multa quoque et bello passus, dum conderet urbem Inferretque deos Latio, genus unde Latinum Albanique patres atque altae moenia Romae. (I, 1-7) Этот вступительный отрывок, несмотря на кажущуюся простоту, построен достаточно изощренно. Он образует одну фразу, в которой главное предложение, представляющее собой самое краткое и предельно обобщенное обозначение темы, вынесено в самое начало, в наиболее сильную позицию, а все остальное место занимают три придаточных предложения, отвечающих на три основных детализирующих вопроса, — кто, когда, где (qui, dum, unde, собственно 'откуда'), которые отсылают к персонажной и пространственно-временной структурам текста: тот, кто первым достиг из Трои Италии, ее Лавинийских берегов — основание города и перенесение богов в Лациум — сам Лациум, земля латинян, Альба Лонги, Рима. Это тоже обозначение темы, ее резюме, но более развернутое, чем начальное Arma virumque. Здесь почти каждое существительное обозначает соответствующий круг мотивов, из которых складывается тема (Troia, Italia, lavinia, litora, bellum, urbs, dei, Latium, Albani patres, altae moenia Romae), или движущую силу действия (fatum, vis superum, saevae Iunonis ira). При этом последовательность этих слов-индексов (от Troia до Roma) соответствует порядку появления обозначаемых ими мотивов. Вместе с тем этот же фрагмент предполагает еще одно существенное измерение: план прошлого, который собственно и описывается в «Энеиде» (скитание Энея от Трои до Италии, до обретения новой родины в Лациуме), и план будущего (основание города, перенесение богов, Рим), не воплощенный в специально предназначенных для него частях текста, но постоянно присутствующий и ясно ощущаемый как некая профетическая доминанта всей книги. Эта, строго говоря, внетекстовая тема будущего может считаться не только основной, но и ведущей. Как Arma virumque, так и Троя, превратности судьбы, бросавшей Энея по морям и землям, войны вплоть до победы над Турном и т. п. образуют лишь поверхностный слой темы, описывающий событийную структуру текста «Энеиды». Эти события, как и соответствующие им элементы текста, конечно, важны, но не столько сами по себе, сколько потому, что они составляют тот единственный путь, который нашла судьба (Fata viam invenient. X, 113), чтобы создать Рим. События сменяют друг друга, их смысл может быть непонятен их участникам. Во всей полноте они осознаются и получают свое оправдание в неизменном и вечном факте, скорее — сверхидее, в Риме (другой аспект — субъектом такого осознания может быть лишь тот, кто помещает себя в центр, в Рим, сливая себя с ним как со своей судьбой). Для Вергилия Рим венчает все и всему предшествует: он тот центр, к которому направлен поток истории. Тень его не только падает на будущее: предчувствие Рима, сознание его предназначенности определяет и его доримское прошлое. За всеми деяниями Энея по сути дела стоит Рим. Но и для Вергилия он в центре всего, ибо, как и для Энея, для него Hic amor, haec patria est (IV, 347, где amor зеркально отражает Roma)9. Все страдания, потери, подвиги Энея, начиная с бегства из горящей Трои, — ради Рима: им, Римом, прощается все (Ты не знаешь, что тебе простили... \ Создан Рим, плывут стада флотилий... — как будет сказано об Энее два тысячелетия спустя), и само имя любимой Трои, первой родины, становится ненужным (Occidit occideritque sinas cum nomine Troia. XII, 828). Острота и выстраданность римской темы для Вергилия вне всяких сомнений. Именно это делает «Энеиду» книгой не просто об Энее, но и прежде всего о Риме и его судьбе, о Риме как образе м и p а, о Риме, имеющем стать миром. Ср.: Eh, huius, nate, auspiciis illa induta Roma, \ Imperium terris, animas aequabit Olympo... VI, 781—782; ...Italiam regeret, genus alto ab sanguine Teucri \ Proderet ac totum sub leges mitteret orbem. IV, 230—231 и т. п. вплоть до знаменитого: Tu regere imperio populos, Romane, memento. \ Hae tibi erunt artes, pacisque imponere morem... VI, 851—852 ('Римлянин! Ты научись народами править державно — | В этом искусство твое! — налагать условия мира...' — в переводе С. Ошерова). Тень и отзвуки Рима в «Энеиде» повсюду. И если это верно в отношении структуры текста, то нет оснований для отказа от поисков римской темы и в плане выражения, на фонетическом уровне, тем более что Вергилий был непревзойденным мастером семантизированной звукописи. Сам поэт облегчает поиск римской темы прямым (в отличие от древней практики анаграммирования) введением ее индекса — Roma (или Romani, Romanus, Romulus), этот индекс в самом ответственном открывающем «Энеиду» фрагменте находится на отмеченном месте: Romae замыкает собой 7-й стих первой книги, выступая как наконец-то явленная идея, исподволь формировавшаяся в предшествующих стихах (1—7) в виде настойчиво проступающих комплексов r-m : m-r, как некая основная сумма смысла и звукового образа, первенствующая надо всем (ср. primus в стихе 1-м с характерным маскирующим отнесением его к Энею, что вполне соответствует практике древней индоевропейской поэзии выносить в самое начало указание на прецедент, «первый случай»). Ср. Arma virumque cano, Troiae que primus ab oris \ ...profugus... | Litora multum... \ Vi superum saevae memorem Iunonis ob iram | ...dum conderet urbem \ ...moenia Romae. Эта высказанная, наконец, идея Romae тут же передается по цепи дальше, в традиционное начальное обращение к Музе: Musa mihi causas memora... (ср. типичный «подхват»: |Ro|mae —> Musa, mihi... приводящий к новому анаграмматическому синтезу — memora E Roma/m/. Стык Romae и Musa образует своего рода «Grenzsignal», в котором можно усмотреть ключ к римской теме «Энеиды»: ...Romae. \ Musa, mihi... memora E *Musa, mihi... memora Romam c актуализацией связи Roma c рассказом-напоминанием, памятью как доброй силой, соотносящей человека с его истоками (иначе — saevae memorem Iunonis...) 10. Очень существенно, что здесь, как и нередко в других случаях, образ Roma укрывается в словах с «положительной» семантикой (virum, primus, superum, memorem и т. п.). Это первое упоминание Рима (а всего их в «Энеиде» ровно семь: 1, 7; V, 601; VI, 781; VII, 603, 709; VIII, 635; XII, 168 —почти на 10000 стихов) дает ключ к анализу и других мест, где появляется слово Roma. Ср. вкратце: V, 601 — [...hinc maxima porro] | Accepit Roma et patrium servavit honorem; | [...Troanum...]; VI, 781 —[...superum...] | ...Roma... | [Imperium terris... | ...muro... | ...virum...]; VII, 603 — [....sacrum nunc maxima rerum] | Roma colit, cum prima movent in proelia Martem, | [...inferre manu lacrimabile...]; VII, 709 — Per Latium, postquam in partem data Roma Sabinis. \ [...Amiterna... | Ereti manus...]; VIII, 635 —Nec procul hinc Romam et raptas sine more Sabinas (c отсылкой далее к теме Ромула); XII, 168 — [Hinc pater Aeneas, romanae stirpis origo, | ...armis,] | Et iuxta Ascanius, magnae spes altera Romae, ср. также XII, 827 — [...mutare viros aut vertere vestem. | ...reges,] \ Sit Romana potens itala virtute propago: \ [...cum nomino Troia.] или VI, 857 — [Aspice ut insignis spoliis Marcellus opimis \ [Ingreditur victorque viros supereminet omnis.] | Hic rem Romanam, magno turbante tumultu [\ Sistet eques... | ...arma...], где, кстати, turbante E Urbs как другое обозначение Рима, или VI, 810 (с той же идеей будущего укрепления-утверждения Рима) — Regis Romani, primam qui legibus urbem \ [Fundabit, Curibus parvis et paupere terra \ Missus in imperium magnum...], cp. urbem <-> Curibus или I, 276 — Romulus excipiet gentem et mavortia condet | Moenia Romanosque suo de nomine dicet. | His ego nec metas rerum, nec tempora pono, | Imperium sine fine dedi...], cp. VI, 778: Mavortius... Romulus... mater и др.11 Таким образом, каждый раз тема Roma сопровождается резким повышением встречаемости элемента r-m (m-r) в ближайшем ее контексте. Сам этот элемент r-m сигнализирует о римской теме, вовлекая в конструирование ее и весь круг слов, в которых r-m встречается. И действительно, анализ встречаемости r-m в контексте Roma обнаруживает три категории случаев: 1) слова, содержащие r-m в своем корне или основе (arma, primus, memorem, memora, Imperium, muro /cp. moenia/, Martem, mavortia, Marcellus, Romulus, Romani, supereminet, ramis, mare); 2) слова, содержащие r-m только в определенных формах (virum, superum, rem, urbem, patrium, honorem, rem, rerum, prolem, iram); 3) сочетание двух соседних слов, содержащих «составное» r-m (Litora multum, dum conderet, molis erat, condere gentem, maxima porro, Per Latinum, nomine Troia и т. п.). Особое внимание обращает на себя сугубая «содержательность» комплекса r-m в этих случаях: он появляется в именах персонажей, непосредственно связанных с римской темой — Марс/Маворс, Ромул, Марцелл; в словах-индексах величия Рима — первый, высший, власть-владычество, честь, отечество, город, превосходство и т. п.; в словах, которые могут рассматриваться как важнейшие характеристики-атрибуты Рима — стены, сражения, оружие, память, мужи и т. п. Разумеется, такая высокая степень концентрированности r-m в словах с «положительным» значением не может быть случайной. Оказывается, что в выстраиваемом Вергилием «римском» тексте слова, связанные с наиболее престижными и положительными значениями, несут на себе отблеск римской темы: в их семантическую структуру как бы вживляется еще одна семема — 'Рим'. Отсюда—primus не только 'предшествующий всему остальному, открывающий ряд' и т. п., но и принципиально «Римоцентричный», указывающий начало именно римской традиции 12; власть (imperium) — не просто обозначение высшего места в иерархии, но прежде всего римская державность; честь (honorem) в «римском» тексте по преимуществу черта римского гражданина, мужа и т. п. В этом принципиальное новаторство Вергилия по сравнению с анаграммами сатурнического стиха или Лукреция, выявленными Ф. де Соссюром 13. Вергилий строит несравненно более сложный и многозначный ряд. Четкость и однозначность старой анаграмматической конструкции он растворяет в тревожной субъективности мерцающего огоньками римской темы текста «Энеиды». Стихотворений |
|
|
|
|
