<<<     ΛΛΛ     >>>   

101
Едва пробыв 4 недели в Москве после приезда туда, я почувствовал, что меня схватила лихорадка. Обождав три дня, я решился прибегнуть к помощи эскулапа. На мой вопрос: найдется ли в городе кто-нибудь сведущий во врачебной науке, мне отвечали, что таких трое: итальянец, немец и англичанин. Мне, итальянцу, понравился итальянец. Хотя и было прибавлено о нем, что от него отяжелела одна пленная полька, перешедшая в московскую веру, и что за это сослали бы его в Сибирь, но во избежание такого наказания он и сам грешным образом перешел в эту веру, в самом ли деле или притворно подвергнувшись новому крещению; однако ж я рассудил, что все это не может отнимать у него знания и опытности, да еще и облегчит для него доступ ко мне, как для человека, не так подозрительного у москвитян. Велю позвать его. Об этом докладывают приставу, пристав — канцлеру, канцлер — великому князю, не без того, чтобы делу не замешкаться на два дня. Великий князь соглашается на мою просьбу и велит врачу отправиться ко мне. Меж тем как я жду его, мне докладывают, что пришел английский врач и говорит, что явился ко мне по приказанию великого князя. Не предвещая себе ничего хорошего от леченья, при самом начале которого столкнулся я с таким недоразумением относительно самого лекаря, велю слуге сказать, что он застал меня спящим, а слуга не смеет будить, но что доложит мне о его посещении, когда проснусь. Благодетельный англичанин ушел, а итальянца все нет. Навещают меня приставы, спрашивают, приходил ли он. Отвечаю, что нет, и они уходят с уверениями, что сейчас же пришлют его. Однако ж не делают того, да еще один из них, вернувшись, врет, будто бы итальянец уехал, не известно ему, куда, и спрашивает, зачем это я отказался пользоваться у англичанина, первого царского врача, самого доки во врачебной науке, которому по праву дано преимущество лечить всех знатных людей. Отвечаю, что о лекаре я сужу так же, как и об исповеднике, потому что первому вверяем тело, а последнему душу. Но никогда же не бывало со мною, чтобы по просьбе моей о священнике, который бы исповедал меня, хотя бы вовсе не носил никакого особенного сана, от братии какого-нибудь монастыря прислали ко мне лучше игумена, либо строителя, или казначея, чем просто монаха. Я просил себе итальянца, потому что всегда был уверен, что всякий народ получил сведения о природном телосложении своих соплеменников по более верным опытам, нежели прочих людей; стало быть, умеет употребить и вернейшие средства для изгнания болезни. Я отказал англичанину в том мнении, что он приходил ко мне по ошибке, но нисколько не сомневался в удовлетворительности его сведений; только после того, как я уже обидел его отказом, благоразумие не дозволяло мне принять его опять. Эти мои доводы, неотступные просьбы, лихорадка, уси-

102
ливавшаяся с каждым днем, склонили бы всякого другого доставить мне то утешение, которого так просил я, но они не произвели ни малейшего действия на каменные сердца москвитян. Не падая, однако ж, духом, я хорошо помнил наставление Амвросия, что где нет никакой помощи от людей, там необходимо присутствует Божья помощь. При непосредственной Божией помощи я и выздоровел, и тогда узнал причину, почему отказали мне в лекаре-итальянце.
В то время в числе других военнопленных содержался под стражею наказной гетман и подскарбий Литовского княжества Викентий Корвин-Гонсевский; доступ к нему запрещен был для всех, как водится у москвитян. Уже с год чувствуя расстроенным свое здоровье, он просил позволения прислать к нему какого-нибудь врача. Итальянец, которому царь велел посетить его, нашел его гуляющего на дворе для освежения себя воздухом и для движения тела. Тут же один из них рассказал свою болезнь со всеми ее признаками, а другой прописал ему лекарство и правила относительно ежедневного образа жизни и между прочим очень хвалил употребление кремор-тартара. Между тем, настороживши уши, сотенный начальник военной стражи ловил их речь и, подслушав часто упоминавшееся слово кремортартар, заподозрил, по сходству имен, что они говорили о крымских татарах, прибежал к царскому тестю боярину Илье Даниловичу, судье всех занимающихся по должности врачебным искусством, и донес на лекаря, что он с литовским неприятелем вел долгий разговор о союзных с литовцами татарах. А к этому же случаю на канун того дня прибыл в Москву гонец с несчастной вестью, что татары окружили со всех сторон Шереметева. Тотчас же позвали лекаря и поставили его пред Ильею, точно виноватого в самом тяжком преступлении. Илья с негодованием упрекал его в тех благодеяниях, что, будучи сам пленником, не только получил свободу, но и взят в лекаря с назначением щедрого жалованья и приведен в истинную христианскую веру посредством правильного крещения, если только Богу это угодно; потом спросил, зачем это он так разболтался с великокняжеским недругом о союзниках его, крымских татарах? Тот изумился и, взяв себе в защитники свою совесть, отвечал, что вовсе не говорил о том. Для улики привели потом свидетеля слышанного, сотенного начальника. Тогда, сообразив весь разговор свой с Гонсевским, лекарь тотчас же заметил ошибку, вышедшую из слышанного сотенным начальником названия кремор-тартара, и рассказал ее. Однако ж едва не получил названия изворотливого перетолковщика своих слов. Только что зародившееся раз подозрение к лекарю крепко засело в голове у Ильи, как вдруг он слышит, что царь назначил итальянца лечить меня; он вмешался в это и, по данной ему власти, остановил лекаря идти ко мне, велев послать вместо него англичанина. И ни многократные

103
мои просьбы, ни с каждым днем входившая в силу моя болезнь, не склонили его отменить свое упрямое запрещение.
Если сообразить здраво, что нравственные добродетели приютились в промежуточной среде между противоположными им пороками, то нечего будет так удивляться, что еще редкие из москвитян стали твердой ногой на этой средней дороге. Потому что в человеке, после искажения грехом его природы, душевные склонности, вводимые в соблазн примерами, и внешние чувства, находящиеся под обаянием обманчивых предметов, легко свергаются по крутизнам заблуждений в пределы порока, если ум не имеет себе руководителя в свободных науках и в философии, своей или чужой, как дитя в его няньке. К сожалению, все москвитяне лишены этого пособия по собственной их вине. Только мотовство никогда не находило к ним доступа. Пройдите всю Московию во всю ширину ее, и вы никогда не найдете мота, никогда не услышите, чтобы кому-нибудь из мотовства запрещено было управление имениями и даны ему опекуны.
В Смоленске разрешилась с Божией помощию от бремени жена князя Петра Долгорукого, тогдашнего областного воеводы, происходившего из древнего рода Рюриковичей, непрерывно семь столетий правивших Россией. Соблюдая отеческий обычай, он уведомил чрез разных гонцов всех городских бояр из своего рода о благополучном разрешении жены. По обыкновению, тотчас же все сошлись к ней и безвременным посещением были в тягость родильнице, только что обмытой от ее нечистот и лежавшей с потрясенными от болей при родах силами. Из толпы поздравителей выделялся князь Никита Иванович Одоевский, и сам тоже из русского княжеского рода, чрез Святослава, третьего сына великого князя московского Ярослава, третий между царскими шумными боярами, астраханский наместник и великий полномочный посол при мировых переговорах с поляками, да его товарищ канцлер Алмаз Иванов. Обычай требовал, чтобы все подносили какой-нибудь подарок родильнице: этот князь Одоевский, потомок стольких венценосных лиц, с приличною щедростью подарил ей один золотой (червонец), а товарищ его — 30 серебряных копеек, которые не составляют по весу и полуталера на наши деньги.
Купцы всегда подкрепляют свои обманы ложной божбой и клятвой при торговых сделках; эти люди такой шаткой честности, что если торг не тотчас же кончен отдачею вещи и уплатой цены за нее, то они легкомысленно разрывают его, если представится откуда-нибудь позначительнее барыш. В ремесленниках тоже совсем нет добросовестности и верности. В Москве наш священник дал русскому обойщику персидского двуличневого ситца, да другого попроще для подкладки и еще ваты, чтобы он, положив эту последнюю как

104
должно, меж обоими ситцами, сшил своей ученой иглой одеяло. Но зная наглое мошенничество таких людей, священник все это предусмотрительно свесил сначала на глазах обойщика. Последний принес сшитое одеяло в свое время и такого же веса, даже еще немного тяжелее, а это, по словам его, надо полагать оттого, что прибавились еще швы. Одевшись одеялом, священник всю ночь чувствовал на себе тяжесть, но нисколько не согревался под ним: он не знал, что и подумать. В таком его недоумении один из стрельцов, ночевавших у нас в этот день на карауле, уверил его, что тут кроется плутовство, вызываясь быть очным свидетелем того. Вот священник распорол слегка одеяло и увидал, что вата смочена водой, для того чтобы пристал к ней самый мелкий песок, насыпанный в замену сворованной ее половины. А как только пришел он в мастерскую к ремесленнику, чтобы выговорить ему за плутовство, то услышал, что он оставил город и отправился на берега Северного океана, что была тоже ложь: негодяй никуда не уезжал, а спрятался, понадеявшись на наш отъезд на другой день из Москвы, как ходила тогда молва. Но как этот отъезд сверх его ожидания был отложен, с досады он выбрался из своего убежища. Позванный священником в суд, он не сознался в плутовстве, и, однако же, никакого наказания не было ему сделано, в видах исправления. Стало быть, нечего и дивиться, что этот род людей занимается плутовством и воровством, так как часто может случаться, что вина счастливо сойдет им с рук, а между тем от скрытого воровства они наживаются, и от обнаруженного им тоже нет никакого убытка, потому что для исправления наказывают их не больше, как возвращением украденной вещи. Царства, области и города, подвластные московскому владычеству, управляются наместниками, называемыми у москвитян воеводами, которых управление, однако же, продолжается редко больше трех лет. Они управляют во всем согласно с постановлениями, которые в 1647 году Алексей велел составить по древним неписаным обычаям и, напечатав, хотел сделать общим законом; а так как лица, пользующиеся расположением государя, получают даром его милости, точно водопроводные трубы воду, но никому не отводят ее даром, то необходимо нужно располагать этих любимцев к себе множеством подарков для получения должности. А чтобы воротить с лихвою свои убытки на это, воеводы, не уважая предписаний закона, не довольствуются стрижкою народного стада, им вверенного, но не боятся сдирать с него еще и шкуру, в той уверенности, что жалобы его имеют такой сиплый голос, что не дойти ему до царского слуха, только бы стало добычи с ограбленных, как для собственной жадности, так и на приобретение расположения к себе тех любимцев, для новой безнаказанности. Дело не стоит у них и за остроумной выдумкой для обирания втихомолку своих овечек, ко-

105
торые пожирнее: они задают пиры, и с каждым годом чаще зовут на них областных дворян и купцов позажиточнее, чтобы, удостоившись такой необыкновенной почести, эти лица приносили им щедрые подарки по отеческому обычаю. Приговоры продают с торга: решают в пользу той стороны тяжущихся, которая принесет больше. Преступники покупают себе безнаказанность; злодеи притупляют лезвие меча правосудия, подставляя под удары его золотые щиты. Да и сами судьи для затруднения улики себе в несправедливости своих приговоров закрывают на суде глаза, чтобы подкупленные свидетели тем смелее делали свои ложные показания или для оправдания правдивого обвинения, или для подтверждения насказанной клеветы, чем богаче награду получат за свою ложь.
Все бояре без исключения, даже и сами великокняжеские послы у иностранных государей, везде открыто занимаются торговлей. Продают, покупают, променивают без личины и прикрытия: сами продавцы, сами маклеры заставляют почетный посольский сан служить низкому промыслу. Не можем, однако ж, не признаться с негодованием, что такая низость чернит некоторых лиц и из более образованных народов, да даже иногда и из нашего.
Я ужаснулся, услыхав в Москве о жадности даже и в самом нищенстве. Четверо нищих, для корыстолюбия которых мало было обыкновенных подаяний, составили между собою общество кражи детей, чтобы трогательной мольбой приводить в сострадание души благочестивых людей в видах более щедрой милостыни. Двое или трое из них подстерегали детей и, заметив таких, которые ушли далеко от глаз матерей, увлекшись детским любопытством, они тихонько приманивают их к себе, протянув руку с яблоком или грецким орехом, а потом и уводят. А приведши к себе в жилье, ломают им руки, или ноги, либо то и другое, или выкалывают глаза, либо портят другие какие члены у несчастных. Если такое мученье убьет кого-нибудь из детей, эти пагубные ночные могильщики хоронят его, зарывая в землю в подполье своего жилья. А прочих, переживших свою боль, водят с собою на перекрестки, показывают проходящим с притворными жалобами, будто родных детей, невинно наказанных увечьем от мачехи-природы еще во чреве матери, и просят, чтобы, из сожаления к такому несчастию, не поскупились сотворить щедрую милостыню на прокормление бедняков. Семнадцать лет долготерпение Божие сносило жестокую жадность сих злодеев: во все это время они украли и измучили множество детей. Безнаказанность все только придавала им духа продолжать свои злодейства, как вдруг Бог явил на них десницу своего правосудия и милостивым наказанием удержал от грехов убийц. Один из них сидел на улице с обезображенным и изувеченным ребенком. Этот, разумеется, горько и бесполезно рыдал, но вдруг, узнав случайно

106
проходившую мимо свою мать, обернулся к ней и, залившись слезами, закричал: «Мама, мама!» Удивившись знакомому голосу сына, она пристально посмотрела на него и узнала его, хоть и обезображенного увечьями детского вора; а когда ребенок, сильно зарыдавши, пополз к ней, она протянула к нему руки и взяла его. Как громом пораженный, злодей был потом схвачен прибежавшими людьми, назвал еще троих товарищей преступления, которые и были посажены в темницу; мы не слыхали, однако ж, было ли кому из них какое ни есть наказание.
30 (20) июля царь, проходя в церковь святого Илии, находившуюся неподалеку от нас, для чествования его памяти ежегодным празднеством, прислал к нам доверенного своего дьяка Дементьева спросить о здоровье его любезнейшего брата императора, а потом и о нашем.
Священные здания в Московии посредственной обширности внутри и все построены по одному образцу. В них в одни и те же часы, по установленному порядку, даже и ночью, священники, дьяконы и прочие церковнослужители поют, что следует, тихими голосами на своем родном языке. Внутри каждой церкви стена против главного входа, соприкасаясь по обе стороны с боковыми стенами, возвышена во всю ширину ее и имеет три проходные двери. У тех дверей, которые налево от зрителя и направо от дверного-Кобяка, повешен образ Спасителя, а у левого косяка — образ Богородицы Девы. Остальное пространство всей церкви уставлено кругом по стенам разными образами, принадлежащими частным лицам, которые и зажигают пред ними восковые свечи во время богослужения. В средние двери виден небольшой престол, назначенный для приношения жертвы, покрытый одеждой и висящим до полу покровом; посреди его под серафимом чаша, направо лежащее, но не стоящее, распятие, налево кладут книгу Евангелий. Каждый день в 3 часа до полудня после долгого колокольного звона на этом престоле совершается таинство по одному разу в день на московском языке, нередко в присутствии одного богомольца в будни и при большом их стечении в праздники; употребление органов и других музыкальных инструментов при церковных службах, к сожалению, изгнано. Священник одет в белую столу (подризник), дьякон — в стихарь, сшитый на обоих боках; сверху надевают длинную одежду, идущую наискось с правого плеча на левое. Женщины благородного звания, которым достались мужья не такие сердитые и ревнивые, получают иногда от них позволение ходить в церковь, входят в особенную дверь, отворяемую со стороны церковного погоста, на отгороженное место за решеткой, устраиваемое на левой стороне в каждой церкви (кроме Соборной), и стоят там, укрытые от глаз мужчин. Когда же священник, возжегши ладан, подойдет и повер-

107
нется к ним, по обыкновению, слегка покачивая кадилом, следующим за движением его руки, для того, чтобы оно дымилось, он держит глаза вниз из страха оскорбить какую-нибудь женщину своим взглядом через решетку. А женщины простого звания обыкновенно никогда не посещают храмов, разве только в такое время, когда никого нет, чтобы поклониться иконам. В некоторые большие праздники присутствует и великий князь под сению направо от церковного входа в царском облачении и в венце, а напротив его, налево, патриарх в митре и с посохом, если только не служит сам; для обоих поставлены кресла, чтобы они могли садиться при чтении Апостола. В прочее время они стоят. Другие же богомольцы никогда не садятся, и так как сидеть москвитянам не позволено в церквах, то потому там вовсе нет и мест для сиденья, но вокруг по стенам поделаны лавки, чтобы присесть на них только во время назидательного чтения из Священного Писания за утренней службой. Моление Богу на коленях называют достойным проклятия подражанием преторианским воинам Пилата, которые ругались над Спасителем, преклоняя колена. Никто не творит шепотом молитвы за службою, даже не шевелит и губами, не желая прослыть колдуном, нашептывающим свои волшебные наговоры. Вся молитва в подражание молитве Евангельского мытаря состоит в тысячекратном повторении «Господи, помилуй» при осенений себя столько же раз крестным знамением. Евангелие слушает царь без венца, который тогда снимает кто-нибудь из бояр, а по окончании чтения тот же боярин надевает на него опять. Перед тем как священнику должно совершать приношение в жертву хлеба, он возлагает его на голову дьякону, и этот, вышедши из двери у левого клироса в церковь, проносит его чрез средние двери в алтарь. В это время венец опять снимается с царя: и сам он, и все прочие, поклонившись в землю, оказывают неследующее почтение хлебу. А потом, когда дьякон положит его на престол и средние двери затворятся, священник оканчивает остальное священнодействие; но во время освящения жертвы и царь опять в венце, и прочие предстоящие, каждый занимаясь своим «Господи, помилуй!» перед собственным образом по их вере, и уже не оказывают никакого благоговения к освященному хлебу. Если царь изволит приобщаться, то, сняв с себя венец, подходит к жертвеннику (престолу), чего не дозволяется никому из прочих. Они подходят только к порогу средних дверей, где встречает их священник и приобщает. Под конец обедни царь, сняв царственное украшение с головы, идет прикладываться к образам, начиная с образа Спасителя, потом постепенно переходит из набожности к образу Богородицы, святого Николая и прочих святых, повторяя для каждого три раза крестное знамение, «Господи, помилуй» и поклон, с самым умиленным изъявлением благочестия. По окончании обедни все ухо-

108
дят: люди из благородного звания обедать, а из сословия купцов и ремесленников работать и торговать, отперши свои лавки и мастерские. Проповедей никаких не бывает, чтобы, как объявляют москвитяне, заблудшим умам не давать случая научать народ ереси. Но кто же когда-либо будет у них в силах взять на себя дело проповедника, если только хорошее чтение и письмо составляют весь верх московской учености!
В последний день сентября великий князь отправился в знаменитый монастырь Пресвятой Троицы, в 60 верстах от Москвы, по дороге к Переяславлю, чтобы поклониться мощам своих святых: Сергия, некогда тамошнего игумена, и ученика его Никона, и прислал к нам часто упоминаемого князя Алексея Ивановича Буйносова-Ростовского уведомить нас о том и спросить, здоровы ли мы? Мы изъявили чрез него нашу покорнейшую благодарность царю, желание ему благополучного пути для исполнения его обета и возвращения назад в добром здоровье. На походе он увидел в одной из городских улиц несколько наших служителей, которые приветствовали его почтительным поклоном, и послал осведомиться, из нашего ли они общества? Получив утвердительный ответ, посланный спросил еще от царского имени, здоровы ли они? И потом воротился к своему государю с их ответом и благодарностью.
Москвитяне признают заступление святых; но так как нимало не верят немедленному суду душ, лишь только они разлучатся с телом, то необходимо должны допустить, что, по вознесении Христа на небо, никто из умерших святых не попал туда, потому что еще не был судим (если, по исключительному своему мнению, не хотят различать промежуточного места между раем и адом). Но если святые иначе не в состоянии иметь сведения о наших обращенных к ним молитвах как только посредством созерцания Бога, которым они блаженны и чрез которого, как в зеркале, является и открывается им все до них относящееся, чтобы не имели ни в чем недостатка для полного блаженства, то как же могут они знать наши молитвы к ним и присоединять еще свои к Богу, если, по вере москвитян, не наслаждаются еще таким его созерцанием?
Не думая о том, весьма чтут Пресвятую Деву и Николая Мирского. Приняли даже и праздник перенесения его тела, установленный в 1096 году римским первосвященником Урбаном II, сохраняют его и ныне, несмотря на то что греки никогда не допускали этого празднества. Но все ли прочие, которым они молятся, святы пред Богом, в этом может еще усомниться всякий; известно, что в число учеников они внесли несколько таких, о которых должно еще сомневаться, не сражались ли они под знаменами Стефана, так как причина муки, а не самая мука, делает святым мучеником. Рожденный вне брака Владимир, первый из московских князей, приведен-

109
ныи в христианскую веру таинством животворного крещения, поэтому и называется святым у москвитян и в греческом месяцеслове, хотя он был многоженец и разными убийствами и хищениями возвысился в русские государи, да и после крещения ничего и никогда не возвращал из того что присвоил себе. Когда он умер, его дети, спорившие между собою из-за власти, старались вредить друг другу взаимными кознями. Из них Святополк, захвативши силою Киев и подослав убийц, погубил своих братьев, князя ростовского Бориса, по христианскому имени Романа, и Глеба, в крещении Давида, князя полоцкого. Русские внесли их в книгу мучеников и празднуют их память 24 июля. Тела их перенесены в Москву; празднество же построения в честь их церкви отправляется 2 мая. Мне известно мнение кое-каких лиц, которые для того, чтобы поместить их в лик мучеников, находят себе опору в словах доктора Ангелика, уверяющего, что к мученикам должно причислять не только убитых за христианскую веру, но и за любовь к какой-нибудь человеческой добродетели, и говорят, будто бы для мученического венца Бориса и Глеба была достаточною та причина, что они лучше хотели лишиться жизни и царства, нежели, сохранив то и другое, подвергнуть своих подданных войне и многочисленным бедам одного с нею согласия. А я, держась с уважением учения святого Фомы, рассуждаю о деле так: брат Бориса и Глеба старался разными коварными кознями и происками умертвить их; один из сих братьев напрасно принужден был спасаться от них бегством; наконец оба не избегли их, и нежданно-негаданно подосланные злодеи лишили их жизни; следовательно, учение святого доктора не легко можно применить к ним. Да что? Разве Давид был не угоден Богу? Однако ж во время возмущения самого любимого сына своего Авессалома не подставил же горла для отцеубийства, а отразил оружие оружием и наказал мятежника, хоть неохотно и с плачем. Плохо пришлось бы добрым государям, да и подданным, законно вверенным от Бога их защите, если бы мы стали хвалить их за то, что они не оказывали ни малейшего сопротивления умыслам против них нечестивцев, и раздавать мученические венцы таким, которые, пренебрегая вполне необходимою войной в защиту себя и подданных, сами еще помогают злодеям наносить себе обиды и таким образом награждают злодейство всем, что имеют, лишают своих подданных законного и правосудного государя и на погибель им очищают место назойливости преступного тирана. Но хоть причина мученической смерти Бориса и Глеба и найдет похвалу в ком-нибудь, однако ж он еще остановится причислять их к лику мучеников, если послушает Киприана, который говорит, что быть в раздоре с церковью — непростительный грех, пятно, которого нельзя омыть ни кровью, ни страданием, и если, не давая большой цены неважным возраже-

110
ниям кого бы то ни было из разномыслящих, будет верить с Посе-вином и почти всеми другими, писавшими об обращении ко Христу русских, что они, всосав в себя с греческим крещением ересь, упорно распространяют ее до сих пор между своими потомками. А что подумать о тех, о которых мне предложат еще говорить? Борис Годунов употреблял во зло простоту великого князя московского Федора Ивановича, мужа своей сестры, чтобы понемногу устранять некоторые препятствия своему честолюбию менее опасным коварством вперемежку с убийствами, для того и погубил рукою злодеев девятилетнего брата Федорова, Димитрия. Москвитяне называют этого младенца мучеником и ежегодно празднуют его память 15 мая. Сколько ни пало московских вождей в войне с татарами, русские всех их чествуют празднованием их памяти, жертвами и молитвами, как мучеников. В 1659 году пал в передовом полку в сражении с польским, казацким и татарским войском князь Семен Романович Пожарский, потомок Ивана, второго сына Всеволода, князя московского, человек, отягченный бесчестными делами и преступлениями и недавно снискавший себе дурную известность убийством жены; и Алексей Михайлович торжественно причислил даже и его к мученикам, и в честь его ныне бывает особенное служение в церкви. А известные всем чудеса Сергия едва находят и веру у нынешних современников, потому что теперь их совсем не бывает. Никто совсем уж и не помнит медного горшка с топленым маслом, которое обыкновенно подавалось каждому богомольцу в достаточном количестве, без всякой убавки назначенной из него доли для монастырской братии. Если мы и не скажем, что истинное чудо тут в том, что горшка с маслом, составлявшим, без сомнения, самое скудное кушанье монастырской поварни, доставало для пришельцев издалека, посещавших монастырский храм два раза в год, в Троицын и Михайлов день, то щедрые подаяния от этих богомольцев дают возможность заключить, что горшок с маслом никогда не опрастывался. В Московии все верят правдоподобной молве, что в этом монастыре за 40 миллионов серебряных рублей от подаяний великих князей и других лиц зарыто в землю на сбережение Плутона.
Здесь кстати заметить мимоходом, что Сергий, по мнению московских летописей, кончил жизнь в 6897 году от сотворения мира, или 1388 нашего спасения, в княжение в Московской Руси Василия Дмитриевича; следовательно, Посевин сделал ошибку (если только не отнести это к опечатке) в письме к Григорию XIII, в 1581 году, будто бы он умер назад тому 19 лет. А Олеарий, следуя ему на веру, не заметил, что сам Герберштейн, о котором он упоминает, что сказал неправду о Сергии, издал свои записки о делах московских в 1549 году, после первого своего посольства в Московию в 1517 году

111
с товарищем Витом Стрейнием, послом Максимилиана I, и после вторичного, когда в 1526 году при сыне Максимилиановом Карле V и брате его Фердинанде отправлен был послом с товарищем своим графом Нагаролем, потому ничего и не мог сказать о погребении Сергия в монастыре Пресвятой Троицы, также и об его чудесах, если этот кончил жизнь только в 1562 году.
У русских есть и средство к спасению, т. е. наушная исповедь, которую по уставу они обязаны всегда предпосылать причащению. Впрочем, кроме праздника Пасхи, редко принимают причастие, и то немногие, и кое-как, да еще и в ненастоящем виде. Почти все крестьяне и простолюдины в городах считают приобщение принадлежностью бояр и людей позажиточнее, стало быть, им и предоставляют его. А те увольняют себя от приобщения, чтобы не подвергнуться душеспасительной, суровой и долговременной, епитимье, которую, по древнему греческому обычаю, налагают на них духовные их отцы. В этом никак не мог сознаться второй наш пристав в Москве, который, стараясь превосходство своей веры доказать строгостию устава, превозносил суровые и продолжительные покаянные условия, налагаемые исповедником на прелюбодея: я и сказал ему, что «если так идет дело, то, должно быть, все вы, москвитяне, беспрестанно справляете наложенные на вас епитимьи, не получая никогда разрешения, потому что знаем вашу частую повадку подбираться к чужим женам». — «Вот еще дураков нашли! — отвечал он. — Разве мы говорим когда об этом попу?»
Причащаются под двумя, если не под тремя, вместе взятыми, видами, потому что священники, смочив в красном вине, разведенном теплою водой, кусочки кислого хлеба, который печется старыми, большей частию, вдовыми попадьями, и освятив его обычными словами, принятыми и в нашем богослужении, берут его лжицей из чаши и раздают причастникам, которые в этот день должны воздерживаться от мяса; не удаляют от причастия даже и детей, если минуло им 7 лет.
Приобщают и больных в последнем борении со смертью, помазывают их освященным елеем и ничем уже больше не кормят их, если нет надежды на выздоровление. Однако ж, когда они попросят пить, не отказывают им в воде или в вине, погрузив в нее наперед образки с мощами. Если кто-нибудь из них в эту торжественно страшную минуту, постригшись и помазавшись, примет монашеский сан, как обыкновенно и делают некоторые из угрызений совести, то целые восемь дней после того он не может подкреплять себя пищею, как сопричисленный к ангелам, ни принимать лекарства для облегчения болезни. А в том случае, если, выздоровевши, он переживет такой долгий пост, то хоть и против желания, но должен оставить жену, во исполнение своего обета, и идти в монастырь.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

В один день неизвестно какой то шляхтич из членов военного совета конфедеративного литовского преступление надежды
Выбрал крестным отцом себе василия
124 под белой области
Где по приказу великого князя приготовили нам две палатки