<<<     ΛΛΛ     >>>   

79
своим именем озеру Волго, с водами которого, после 10 миль течения, она соединяет свои и, разбогатевши от такой богатой прибыли, выходит из него опять. Она течет к востоку по княжествам Тверскому, Ярославскому, Ростовскому, Суздальскому, Нижегородскому и царству Казанскому. Протекает города этих княжеств: Старицу, Тверь, Углич, Мологу, Ярославль, Кострому, Плес, Юрьевец, Балахну, Нижний Новгород, Васильгород, Козьмодемьянск, Чебоксары, Кокшайск, Свияжск и Казань, принимая реки: Дубну, Туд, Тверцу, Кашину, Danecam, Мологу, Шексну, Которость, Кострому, Оку, Суру, Juncam, Ветлугу, Su и Казанку. Потом, взяв направление к югу, она течет по Астраханскому царству, чрезвычайно увеличенная водами Камы, Чердыка, Утки, Бейтмы, обеих Атроб, обеих Самар, Аскулы, Сызрани, Панчины, Чагры, Еруслана, Камышенки, Балаклеи, небольшой речки от реки Дона, Камышины, Увары, омывает небольшие городки на берегу Самары, городок Чернояр и город Астрахань. Потом, продолжая свой путь чуть не в одиночестве, около 60 миль, она как бы разделяется на несколько малых ручьев, по случаю островков, которые стали поперек ее русла от наносной земли, обросшей тростником и кустарником; но после 3000 верст течения она соединяет принесенные ею воды вечным союзом с неизменным ее господином, Каспийским морем, да еще наделив их приданым. Потому что для отправки к татарам, армянам, мидянам, парфам, персам и индийцам привозит вверенные ей русскими драгоценные меха собольи, куньи, горностаевые и рысьи. А берет за то у них разные ткани льняные, хлопчатобумажные и шелковые, золотые и серебряные парчи, ковры, самый шелк, окрашенный в разные цвета, рубины, бирюзу и жемчуг, ревень, закаленные в бактрианском Низапуре клинки и, на обратных судах, отвозит все это по бегущим ей навстречу рекам Оке и Москве даже в самую столицу Московской России.
В Твери никто не явился принять нас, потому что граждан было там мало, а военных людей и совсем не было. Мы высадились там из лодок 17 мая. Но наш проводник, до сих пор очень усердно поспешавший путешествием по нашему настоянию, получил от царя грамоту, в которой велено ему к самому 21 числу мая привезти нас в деревню Черкизово, в 25 верстах от Москвы. И теперь он так тихо поехал, что в целые 6 дней едва-едва сделал только 150 небольших верст, да еще по хорошей дороге. В предлог тому он приводил благоволение своего государя, который, хоть и был уведомлен из его писем о нашей поспешности и ее причинах, однако ж хочет позаботиться о нашем здоровье и не допустить, чтобы наши силы, и то уже расстроенные такою долгой и по множеству неудобств затруднительной дорогой, совсем упали при более поспешной езде. В самом же деле нас задерживали для того больше, чтобы между тем дать вре-

80
мя дворянам, созванным для нашего приема, собраться из областей в город Москву к назначенному для нашего въезда туда 25 мая.
Пока мы коротали в этой деревне время такой досадной остановки, нас немного поразвлек слышанный рассказ вот о каком забавном случае. Когда сильный внутренний жар угрожал доброму здоровью великого князя, он велел стороною спросить совета о том его врачей, тщательно утаив имя больного, и от каждого из них потребовать письменного мнения. Все врачи согласились в том, что больному надобно пустить кровь. Алексей одобрил совет и, перестав скрываться, протянул руку врачу для кровопускания. Когда оно окончилось благополучно, великий князь пригласил и окружающих бояр последовать его примеру. Все повинуются приглашению государя, хотя и против воли, однако ж не столько из столь обыкновенного при Дворах порока лести, сколько из страха, чтобы не навлечь на себя царского негодования в случае отказа. Один окольничий, Родион Матвеевич Стрешнев, понадеявшись на родство, соединявшее его с Алексеем по его матери Евдокии Стрешневой, отговаривается, под предлогом своей дряхлой старости. «Ах ты, неключимый раб! — сказал Алексей в раздражении. — Разве ты не ставишь ни во что своего государя? Неужто в твоих жилах льется кровь дороже моей? Да и с чего ты так превозносишь себя над равными, даже и высшими тебя, что похвальный пример их поспешного усердия позволяешь себе охуждать своим, совсем противоположным, поступком?» Не говоря много слов, он бросается к его лицу, наносит ему много ударов кулаком руки, свободной от кровопусканий, и дает ему пинки ногами. Когда же гнев его потом прошел, тою же рукою, которою бил, он приложил всегда приятный для москвитян пластырь к опухшим от ударов местам, т. е. подарки, и одарил его щедро.
23 мая мы приехали к церкви св. Николая, где по приказу великого князя приготовили нам две палатки и объявили, что он велел это сделать, узнав, с какою неохотою мы останавливались на постой в крестьянских избах, всегда натопленных как в летнее, так и в зимнее время.
В тот же день прибыли туда присланные великим князем шесть упряжных лошадей с кучерами везти нашу карету и несколько верховых для почетнейших лиц нашего общества. Правду сказать, это была необыкновенная почесть, так как до сих пор лошади обыкновенно присылались прочим посланникам один раз только, в самый день их въезда в Москву, за несколько шагов от города.
На другой день, около 11 часов до полудня, мы двинулись к Москве. В карету к нам уселся и наш проводник, заняв третье место в ней, чего прежде никогда не бывало. Все члены нашего общества ехали впереди верхом. Вслед за ними двигалась наша карета и вещи. За две мили от Москвы, в открытом поле, по краям дороги, стояли

81
шесть тысяч пешего войска, расположенные разными отрядами, с сорока знаменами, а дальше, в таком же порядке, до самого предместья, десять тысяч конницы, тоже с своими значками: для изъявления радости они беспрестанно оглашали воздух барабанным боем и игрою на трубах. Когда мы были уже в 500 шагах от города, из среды этого войска вышел к нам гонец от стольника (т. е. дворянина, служащего при царском столе) Якова Семеновича Волынского и дьяка (одного из низших писцов) Григория Карповича Богданова, назначенных царем принять нас и во всю нашу бытность в Москве заботиться о наших нуждах. Москвитяне зовут их приставами. Гонец уведомил нас от их имени, что они прибыли с великокняжескою каретою, так чтобы мы высадились из нашей и пересели в ту. Мы отвечали, что сей час же готовы сделать это, как только увидим, что приставы исполнили свою обязанность. Услыхав это, Яков Виберг, приданный к нам переводчик, тотчас же сошел с лошади, за ним последовал потом и дьяк, в то же время слез с лошади и первый пристав. Видя такую необыкновенную предупредительность москвитян, мы немедленно и сами вышли из кареты: прежде всех ступил на землю мой товарищ, в одно время со слезавшим с лошади последним приставом, а после всех и я. Приставы и переводчик, шедшие к нам навстречу, первые очень вежливо сняли шапки без всякого предварительного уговора и с обыкновенной обрядностью приняли нас от имени своего государя. Потом подконюший великого князя через другого переводчика предложил нам готовую для нас карету его государя и других лошадей для членов нашего общества. Когда мы оба уселись в ней, сел к нам тоже и первый пристав, да еще проводник наш дьяк и переводчик. Только что мы немного отъехали самым тихим шагом, как должны были остановиться, приблизившись к предместью, пока пехота и конница, расставленные в поле, не вошли все в город и не устроились потом на улицах, которыми нам следовало проезжать по дороге к нашему помещению.
Вседневная одежда москвитян, даже и знатных, не расстроит очень состояния. Весьма узкое исподнее платье из дешевого сукна да шелковый, немного недостающий до икр зипун и надетый сверх его кафтан с длинными рукавами, летом из зуфи (камлота), а зимой из сукна на меховом подбое. Хотя эти оба платья и поизотрутся, и позапачкаются в носке, москвитяне, однако ж, не пренебрегают ими до того, чтобы бросать их. Когда же надобно быть у приема послов иноземных государей или при отправлении общественных молебствий, или на свадебных торжествах, тогда все, что делается дорогого на атталийских ткацких станках, вся ценная добыча с ободранных зверей, все произведения в драгоценных камнях богатого Востока, все приношения в жемчужных раковинах Эритрейского (Чермного, или Красного) моря, все это москвитяне, обвешанные

82
крест-накрест по плечам тяжелыми золотыми цепочками, чванливо выставляют напоказ из самой пустой пышности на ферязях и шубах, которые никогда не выходят из моды по неизменному своему покрою и передаются для долгой носки внукам, далее на остроконечных шапках, на повязках или лучше ожерельях, облегающих их шею. Если недостаточное состояние не дозволяет кому-нибудь запастись такою одеждой, тому выдается она в ссуду, соответственно его званию, из царской казны, за какую-нибудь ничтожную плату. Только, кто бы он ни был, пускай остерегается изорвать или запачкать взятое в ссуду платье, либо украсть или потерять сколько-нибудь жемчуга на нем, а то за всякую потерю должен будет заплатить дорогою ценой, а за вину свою или за нерадение вытерпеть наказание батогами.
Волосы отращивают, только не длиннее концов ушей, чтобы не повредить достоинству бороды, которая в высоком уважении. Однако ж те, которых царь посылает к иностранным Дворам, не подстригают волос на голове и бороде до тех пор, пока не будут к нему допущены по возвращении домой.
Лошади в употреблении у них татарские, которых ногайцы каждый год присылают до 40 тысяч на продажу в Москву, да и по сходной цене. При осмотре лошадей они не обращают никакого внимания на таких, которые с жирным животом, тощи телом, с толстою шеей и высокой головой, ежели в пользу их не говорит их резвость, выносливость работы и голода. Однако ж знатные люди не имеют недостатка в персидских лошадях, да как наденут на них самую нарядную сбрую и выедут на какое-нибудь общественное торжество, то и сами тогда бывают загляденье. Но так как нет у них учителей верховой езды (берейторов), и красивая, или искусная, поступь не известна ни лошади, ни кому-либо из всадников, то считают всего для себя славнее вдруг погонять лошадей во всю прыть или заставлять их делать безобразные и вовсе неискусные скачки, чтобы тряслись и бренчали от их движения серебряные из больших колец цепочки, украшающие их в виде других уздечек, да и звенели привязанные над копытами у них колокольчики, заставляя думать, что они звонконогие. Это-то часто и было причиною некоторого развлечения для нас во все время самой скучной остановки в предместье. Потому что очень забавно было смотреть, когда то тот, то другой из знатнейшего русского дворянства, все в разной одежде, подъезжал к нашей карете и, не отдавая нам никакой чести, словно павлин, развертывал всю пышность своего хвоста, показывая нам свою шубу на собольем меху, самом дорогом по черноте, густоте и длине волоса, и поворачивал ее то тем, то другим боком, с помощию слуг, распахивавших ее точно хламиду; либо заставлял безобразно скакать свою лошадь в сбруе, в цепочках, опутанную колокольчиками

83
и, благодаря потрясению от этих скачков, представлял ее нашим глазам со звоном, во всей ее целости.
В продолжение этого зрелища небо избороздили тучи, пошел сильный дождь и заставил нас поспешать к нашему помещению. Вскоре, однако ж, стало ясно и тихо, так что мы двинулись вперед среди бесчисленного множества народа и вооруженных полков при беспрестанных звуках наших труб в приветствие царским. Мы видели столько зрителей обоего пола в домах, лавках, улицах и переулках, которыми нас везли, что можно было заключить, что в этот день никто не оставался дома. Да и в самом деле, я был уверен, что из монахинь ни одной не было дома: так много было рассеяно их по улицам. Монастыри для них в Московии очень многочисленны, но девицы там редки, много вдов, а всего более жен, разведенных с мужьями; однако ж в этих монастырях не очень-то процветает неуклонное соблюдение священных уставов. Потому что, по извращенному тамошнему порядку, комнаты замужних женщин охраняются, если не стыдливостью, то, по крайней мере, несокрушимою крепостью решеток. А ограды монахинь не запираются никакой решеткой, ни запором. Следовательно, этот любопытный пол, не сдерживаемый никаким законом затворничества, принимает к себе мужчин и, отстояв свою службу на клиросе еще до рассвета, своевольно шатается по городу везде. Да и без стража своей стыдливости, который внушал бы ему страх к себе и, заслоняя чувственностью доступ к душе честным предостережениям, ослабляет поводья своей соблазненной воле, которая и мчит его по заповедным, для него неприступным и глухим, местам до тех пор, пока не сбросит его в пропасть, а, опрокинутый туда, он делается соблазном для всех добрых людей и позором своего священного покрывала.
Однако ж ничего не было великолепнее в этом параде множества князей, детей думных бояр и всех великокняжеских спальников из дворян, с самим великокняжеским любимцем, князем Юрием Ивановичем Ромодановским, пожелавшим ехать перед самою нашей каретой, от начала предместия до нашего подворья. Все они, провожавшие нас толпою в самой пышной одежде, остановили у подъезда подворья своих лошадей и сказали, что они провожали нас, да еще и с охотою, по возложенной на них царем обязанности для почета священному цесарскому величеству: до сих пор они никогда не исполняли такого долга ни для одного посла. Великий князь позаботился открыто заявить нам чрез приставов, что, делая такой почетный прием, в знак братского его расположения к императору, он желал отступить от прежних примеров.
Дом для нашего помещения отведен был довольно просторный и каменный, а это редкость в Москве, потому что большинство москвитян живет в деревянных. Только несколько лет назад многие из

84
них стали строить себе домы из кирпича, либо по тщеславию, либо для того, чтобы безопаснее жить в них от очень частых пожаров, со всем тем строят себе спальни из сосновых бревен, а для связи их прошивают их мхом, говоря, что известка всегда имеет вредное свойство для здоровья, что и правда. Тамошние зимние холода имеют такую пронзительную силу, что пробираются сквозь самые толстые каменные стены вместе с сыростью и, замораживая ее, покрывают снеговою корой: это видал я много раз сам.
Во все чуть не двенадцать месяцев нашего пребывания в Москве содержание нам было постоянно изобильное. Хотя сначала наши приставы и предлагали выдавать нам каждый день на содержание известное количество денег, по предварительному соглашению, вместо съестных припасов; но так как наши предшественники, послы римских императоров, да и московские в Вене, до сих пор никогда не соглашались на это, то и мы не хотели первые подавать предосудительный пример жадности для преемников нашей должности, да притом полагали, наверное, что нам никак не позволено изменять старинный обычай, до взаимного соглашения царя с цесарем об этом предмете.
26 мая приставы уведомили нас, что в следующий день мы удостоимся видеть светлые очи великого князя. Потом нас спросили, от имени канцлера, есть ли с нами подарки от императора царю? Мы отвечали, что это не в обычае. Есть только у нас свои собственные небольшие подарки, по нашим достаткам, для представления великому князю, в знак нашего почтения к нему. Их мы и показали, по просьбе приставов.
На другой день опять пришел к нам наш пристав-дьяк с уведомлением, чтобы в 2 часа мы приготовились представиться великому князю. Около 10-го часу пред полуднем к крыльцу наших домов явились лошади нашего общества, вслед за великокняжескою каретою, которая была другая, а не прежняя. Затем следовали наши обыкновенные приставы, которые и проводили нас до кареты, переодевшись в другой комнате у нас в кафтаны, вышитые жемчугом и драгоценными камнями, по обыкновению взятые на этот случай из казны великого князя. После того как отвели нам в карете почетнейшие места, они сами оба сели в ней с переводчиком, а по обеим сторонам сопровождала ее наша прислуга. Перед нами ехали верхом в переднем ряду флейщики и наша прислуга, за ними следовали пешком члены нашего общества с подарками, а потом один из них верхом: это был наш секретарь, который, подняв руку, держал в ней, на виду для всех, ничем не обернутые, верющие грамоты державнейшего императора.
Все члены нашего общества были, как и сами мы, без оружия, потому что никому не дозволялось входить к царю с оружием: все

85
должны были оставлять его у дворцовых ворот; но как все наши желали быть ему представленными, то и решились лучше не брать с собой никакого оружия, чем принести его и снимать потом.
Мы увидели, что от нашего подворья до великокняжеского дворца расставлены были в большом числе пешие войска, хорошо вооруженные большими ружьями, красиво одетые в разноцветные кафтаны, по цвету их полков. Нас высадили у дворцовой лестницы, среди множества стоявших там московских военачальников. Поднявшись в первую комнату, мы были встречены стольником князем Андреем Ивановичем Хилковым и дьяком Федором Михайловым, которые сказали нам чрез своих переводчиков, что им приказано великим князем, от его имени, тут принять нас. После изъявления благодарности мы продолжали путь дальше, и прежде чем вошли в тот покой, где находился великий князь, нас приняли опять, от его имени, стольник князь Василий Иванович Хилков и дьяк Никита Головнин. Когда мы поблагодарили их, нас допустили к царю.
Покой был довольно обширен, однако ж очень стеснял его посередине толстый столб, поддерживающий свод. Стены были украшены старинною живописью, и между окнами прислонены были к ним серебряные подсвечники. Кругом по этим стенам были поделаны неподвижные, покрытые коврами, лавки, на которые всходили по четырем ступеням.
На них, по правую сторону от царя, на всем виду у него, отчасти даже и влево, сидели, с открытыми головами, в большом числе бояре, окольничие и думные дворяне из тайного великокняжеского совета, совсем не удостоившие нас поклоном ни при входе нашем, ни при выходе. Сам царь сидел на серебряном позолоченном престоле, поставленном не посередине, а в левом углу покоя, между двумя окнами, и казался в тени. Престол хоть и был возвышен, потому что под тремя своими ступенями имел подножием рундук, приходившийся вровень с лавками думных бояр, но не отличался величиною, да и темное помещение так скрадывало его блеск, что он не представлял никакого великолепия. Посередине его, над головою царя, висел образ Богородицы Девы. Вправо от него в окне возвышались часы, в виде башни. А в другом окне, замыкавшем угол его стены, стояла серебряная пирамида, державшая золотой шар. Выше к своду висели на стене еще два святые образа, выставленные для поклонения. На краю лавки, вправо от царя, стоял серебряный рукомойник с подливальником и полотенцем, которые, после того, как мы, по обычаю, поцелуем его правую руку, должны были послужить ему для омывания и обтирания ее, оскверненной нечистыми устами поганых, как называют москвитяне всех приверженцев латинской церкви. На голове имел он остроконечную шапочку, с собольим околышем, украшенную золотым венцом, с драгоценны-

86
ми каменьями, который, как бы имея своим подножием соболий околыш, оканчивался вверху крестом. В правой руке держал скипетр. По правую сторону у него стоял князь Яков Куденетович Черкасский, из племени черкас, у Каспийского моря, и ныне первый боярин; по левую тесть его Илья Данилович Милославский, тоже боярин. А перед престолом стояли четверо княжеских сыновей, все в белых кафтанах, в шапках и с секирами в руках (рынды).
Наши приставы поставили нас в 10 шагах от царя. Тут мы и поклонялись ему, ставши, по нашему обычаю, на колени, из уважения к царю. В некотором расстоянии позади нас стояли все члены нашего общества. Тогда думный дьяк (один из трех великих канцлеров царства) Алмаз Иванов, сидевший с немногими другими на одной из лавок влево от великого князя, стал вровень с нами и сказал, что прибыли послы великого римского цесаря, стоят перед ним и бьют челом ему, то есть, по московскому выражению, отдают ему почтение. Потому что все без различия москвитяне оказывают почтение своему князю, стоя на коленях и челом касаясь пола; такого же уважения от низших требуют себе при случае и все высшие лица. Великий князь дал знак канцлеру сказать нам, чтобы мы объявили наше желание.
Услыхав это, мой товарищ начал передавать на память первое предложение, по приказанию всемилостивейшего священного цесарского величества изложенное для нас по принятому образцу. Но только что он пересказал императорский и царский титулы, как переводчик прервал его и повторил их на русском наречии. Лишь только он кончил и это, как царь, поднявшись с престола, спросил нас, здоров ли любезнейший брат его, римский цесарь Леопольд? И тотчас же сел опять. Мы отвечали, что, отъезжая из Вены, мы оставили священное цесарское величество, благодарение Богу, в добром здоровье. Канцлер сказал потом, чтобы мы подали великому князю императорские верющие грамоты. Тогда, взяв их от нашего секретаря, я подал их царю, в сопровождении своего товарища, и воротился потом на прежнее место, а царь в ту же минуту вручил их князю Черкасскому.
Потом тот же канцлер возвестил нам, что великий князь жалует нас, т. е. соизволяет, чтобы мы шли целовать его руку. Пока мы подходили, он перенес свой скипетр из правой в левую руку, а правую протянул нам для целования; тот же Черкасский поддерживал ее своею, а царский тесть Илья все так и сторожил и кивал нам, чтобы кто-нибудь из нас не дотронулся до нее своими нечистыми руками, может быть, наперекор обычаю. По окончании этого канцлер объявил, чтобы мы высказали остальные наши предложения. А когда мы исполнили это, он сказал, что великий князь пожаловал нас, позволил нам сесть; тотчас подали нам длинную без ру-

87
чек лавку (как водится у москвитян), покрытую персидским ковром, на которой мы и сидели, пока некоторые из наших служителей целовали царскую руку. Потом канцлер пригласил нас встать. В то время как мы стояли, великий князь спросил нас, здоровы ли мы? Мы отвечали по обыкновению, что, благодаря Божию милосердию и его милости, здоровы, и поблагодарили его за такое благоволение к нам.
Потом опять нас пригласили сесть. Подошедши сбоку к канцлеру, окольничий Иван Михайлович Милославский сказал великому князю, что принесены ему от нас подарки. Пока вносили их наши служители, мы, по предложению канцлера, опять встали с лавки и вместо того, чтобы словесно просить великого князя принять наши подарки в то время, как он рассматривал их, мы изъявили ему почтение наклонением тела, как водится у москвитян.
Наконец царь приказал канцлеру дать нам знать, что он отрядит нескольких своих думных бояр, с которыми мы и можем войти в рассуждение обо всем, что еще осталось нам предложить, и чтобы в этот день мы отведали кушанья с его стола.
После того, засвидетельствовав ему почтение, мы вышли. А при выходе нас провожали те же лица, что и приняли нас при входе, от имени великого князя.
В Кремле мы видели лежащий на земле медный колокол удивительной величины, да и произведение русского художника, что еще удивительнее. Этот колокол по своей величине выше эрфуртского и даже пекинского в Китайском царстве. Эрфуртский вышиною девять футов шесть дюймов, диаметр его жерла без малого 8 футов, окружность 9 футов, толщина стен шесть с половиною дюймов, а весит 25400 фунтов. Пекинский колокол 13 ?  футов, поперечник его 12 футов, окружность 44 фута, толщина 1 фут, а вес 120000 фунтов. Но русский наш колокол вышиною 19 футов, шириною в отверстии 18 футов, в окружности 64 фута, а толщиной 2 фута, язык его длиною 14 футов. На отлитие этого колокола пошло 440000 фунтов меди, угару из них было 120000 фунтов, а все остающееся затем количество металла было действительно употреблено на эту громаду. Я говорю не о том колоколе, что отлит и поднят в царствование Бориса Годунова: в него обыкновенно звонили, когда праздновалось какое-нибудь торжество во славу Бога или в воспоминание его святых, когда принимались посланники иноземных государей или приводились в Кремль к царю: этот колокол и до сих пор еще висит на башне, хоть и не служит уже для употребления в вышеназванных случаях. Здесь речь идет о колоколе, вылитом в 1653 году, в царствование Алексея: он лежит еще на земле и ждет художника, который бы поднял его, для возбуждения его звоном в праздничные дни набожности москвитян, потому что этот народ вовсе не желает

88
оставаться без колокольного звона, как особенно необходимого условия при богослужении.
Через час после того, как проводили нас на наше подворье с прежним же пышным парадом, вдруг пришел к нам стольник князь Алексей Иванович Буйносов-Ростовский, потомок древних ростовских князей, присланный от великого князя потчевать нас, вместо его, обедом с царской поварни. Для почета мы вышли к нему навстречу у самой лестницы. Столовый прибор был незатейлив. На грубой скатерти поставили одну солонку, два сосуда с уксусом и маслом; на верхнем конце стола для знатнейшего собеседника положили единственную ложку с ножом и вилкой, но все это из чистого золота. Салфеток не положено было никаких. Сели за стол с неумытыми руками. Лепешки или ломти хлеба должны были исправлять должность тарелок, находившихся в изгнании. Поставец в беспорядке украшали стопы, братины и некоторого рода бокалы из позолоченного серебра. Когда знатнейшим из нас отведены были места, угощатель наш, по московскому обычаю, сел по левую руку со мною, чуть не вне узкого, как водится, стола. Без всякой перемежки принесено было за раз 150 различных кушаньев на серебряных блюдах. Все они поставлены перед глазами у нас, но поданы на стол только те, которые больше обещали вкусу. Остальные отданы на сохранение нашему ключнику. Хотя все они были холодные, но не так же бестолково приготовлены, чтобы кто-нибудь отвернулся от них с презрением, если только он не лакомка. По обыкновению щедро были наполнены и тотчас же поданы гостям 40 довольно больших стоп, отчасти серебряных, отчасти оловянных, с водкой, мальвазией, испанским и французским вином, разными медами и пивом. Через четверть часа наш архитриклин велел нам встать и подал мне не так чтобы емкую чашу пить здоровье его царя, которую я, по предоставленному мне от него выбору, налил французским вином, потому что оно было слабее, потом он прочитал вслух титул своего царя. Когда я и все другие, сидевшие за столом, выпили, уселись опять. Не прошло еще другой четверти часа, как он опять поднялся с места и, пригласив нас тоже встать, снова подал мне другую чашу пить здоровье императора и, выпив сам, прочитал весь титул его по бумаге. Когда все мы это исполнили и опять уселись, погодив немного, он пригласил меня в 3-й раз выпить 3-ю чашу за здоровье царевича Алексея, сына великого князя. Все мы и сделали это стоя. Тогда, будто исправив свою должность отличнейшим образом, он ушел от нас с подарком, серебряным позолоченным кубком непростой работы, в награду за то, что недолго надоедал нам.
29 мая приставы возвестили нам, что в следующий за тем день мы будем допущены к великому князю, а между тем мы позволили

89
бы нашим служителям идти куда кому угодно. Потом от имени канцлера просили у нас список сделанного нами предложения царю; мы и отдали им этот список.
Итак, 30 мая, около 9 часов утра, приставы проводили нас к царю совершенно с теми же обрядами и парадом, с какими провожали и к первому представлению, и мы были приняты теми же лицами, которые принимали нас и тогда. Великий князь предстал пред нас во всем блеске: в венце, со скипетром и в царской одежде, но в другом, менее просторном, покое, и на другом также престоле, тоже между двумя окнами, только у правого угла. В головах у него на престоле был повешен образ Пресвятой Девы. Направо, на серебряной пирамиде, лежал золотой шар (держава), тут же стоял и его тесть Илья Данилович, а влево окольничий Федор Михайлович Ртищев, главный дворецкий и не последний любимец государя. Пред царем, по обыкновению, стояли попарно, с каждой стороны, одетые в белое платье молодые князья, вооруженные серпообразными секирами. Влево и немного наискось от него, на лавках, поставленных на деревянном помосте, который возвышался только на две ступени, сидело у стены немало думных бояр с открытыми головами, а напротив их направо стоял со многими другими канцлер.
Итак, мы заметили тогда, да и после, что углы, по обычаю московскому, считаются почетными местами. Потому что престол великого князя мы всегда видели в углу, хотя гораздо удобнее было бы поставить его посередине, особливо в этом втором покое. Да и образа святых, которых москвитяне слишком уже почитают и всегда имеют их во всякой спальне, они тоже ставят в углах. Когда мы воздали честь великому князю, он потрудился спросить нас о здоровье. Ответив по обычаю, благодарили его за обед, которым щедро накормил нас его поверенный. Потом канцлер сказал, что великий князь озаботился переводом императорских грамот на свое наречие и узнал из оных, что мы посланы сделать ему предложения, касающиеся некоторого общественного блага, и чтобы он давал нам полную веру: это он и исполнит. Между тем он отрядил выслушать наши предложения: боярина князя Алексея Никитича Трубецкого, наместника казанского, боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукого, наместника суздальского, окольничего Богдана Матвеевича Хитрово, начальника царской оружейной и наместника оршанского, и думного дьяка, или канцлера, Алмаза Иванова. После того, по обыкновению, нам подали лавку, чтобы сесть, однако ж мы сидели на ней недолго, потому что нам велено было встать и перейти в то место, где ждали нас царские уполномоченные; так мы и вышли, благоговейно изъявив, по принятому обряду, наше почитание великому князю, и были вежливо отведены туда теми же князьями и дьяками, которые принимали нас вне покоев от имени царя. При нашем

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

С помощью войска марианских рыцарей принудил его довольствоваться одним киевским княжеством
Послов августейшего римского императора леопольда к царю
Поставьте меня перед войском
Обратив это княжество в простую область