<<<     ΛΛΛ     >>>   

112
Москвитяне, во всех других случаях не скупящиеся выказывать свое тщеславие при отправлении общественных обрядов, обыкновенно делают похороны своим покойникам не так, чтобы с большою пышностью, зато с большим суеверием. Труп, обмытый мыльщиками и обернутый полотном, кладут в деревянный гроб и выносят; впереди его, вместо растрепанных плакальщиц, родственницы покойного поют или, лучше, завывают с диким воплем жалобные похоронные песни. Священник несет образ, особенно уважаемый покойником при жизни; за гробом идет несколько духовных лиц, множество родных и друзей с зажженными восковыми свечами. Гроб открывают на кладбище, вне которого из русских никто не хоронится, кроме застигнутых скоропостижною смертью или лишенных общения с другими, по приговору церкви; все провожатые, несколько раз целуя усопшего, говорят последнее прости покойнику, которого тотчас же могильщики и предают земле с обращенным к востоку лицом.
Смешно то сумасбродство равнодушного невежества москвитян, что перед тем, как закрывать гроб, священник вкладывает в пальцы похороняемого бумагу за подписью золотыми буквами и печатью духовного причта того места, где проживал он; духовные удостоверяют своим свидетельством в этой бумаге, что покойный при жизни исповедовал греческую веру и хотя грешил, но вполне очищал себя исповедью, разрешением и причащением, соблюдал посты, часто повторял молитвы, чтил Бога и всех святых, почему и дан ему этот лист для предъявления святому Петру, чтобы он без задержки впустил его в райские двери к блаженной радости. Что за детская бестолочь! Москвитяне, введенные в заблуждение греческим учением, никак не верят в очищение души огнем и в особенный суд для нее, как и показали мы выше; следовательно, Петру, по этому заблудшему учению, еще не было суда и нельзя находиться в раю, чтобы отворять его двери: а так как он может быть там только после всеобщего Суда, то в одно время и вместе с ним окажутся там и прочие души избранных, которым не будет надобности в должности привратника при входе в рай: они войдут туда в одно и то же мгновение с ним; стало быть, нечего и просить его об услуге, которой он оказать не может, да никогда она и не понадобится. Ни к чему тоже не послужат все похоронные обряды, совершаемые по умершим родными и друзьями: бесполезны молитвы, подаяния, подачи мясом, заупокойные обедни и поминовения, которые справляются по ним, если ни одной душе до всеобщего Суда не открыть доступ в небо и ни одна из них не возвратится из отведенной ей в наказание темницы. Однако ж, так как «бездна бездну призывает», несчастные впадают в другую ошибку, говоря, будто бы поминают усопших потому, что есть два места, куда относятся души по разлу-

113
чении с телом. Одно, где сохранившие свою невинность или возвратившие ее после утраты раскаянием либо мучением ликуют с добрыми ангелами, имея в виду надежду на блаженство; другое, где нераскаянные нечестивцы в кромешной тьме вместе с падшими духами в постоянном ужасе трепещут наступления последнего дня. Итак, поминовения, справляемые по душам усопших, или могут возвратить на правый путь спасения тех, которые, по своим заслугам, отведены будут по шуему пути осуждения к месту ужаса, или, если уже они вступили на этот последний путь, могут постоянною молитвой и непрестанною заупокойною жертвой так умилостивить Бога, что наконец, сжалившись над ними, он впишет их в книгу живота и помилует при совершении всемирного Суда. Так москвитяне, хотя и неучи, хоть ничего не видят в густой тьме невежества, большею частию не знают и грамоте, притом и вера их изобилует очевидными для здравого смысла заблуждениями, но все же осмеливаются еще хвастать, что они одни христиане, а всех приверженцев латинской церкви называть погаными. К римскому же первосвященнику питают еще такую ненависть, заимствованную от греков, что никогда не хотели дозволить свободного богослужения проживающим в Москве католикам, меж тем как без труда дают эту свободу лютеранам и кальвинистам, зная, что они отпали от папы, хотя эти люди осуждают такие вещи, которые в высоком уважении у москвитян, каковы: образа, крестное знамение и призывание святых. Тут действует лукавство дьявола, чтобы посредством знакомства с католической верой ни один луч здравого вероучения не заносим был в Москву и, рассеивая русскую тьму, не показывал москвитянам истинную стезю веры, вступив на которую они освободятся от его дьявольской власти. Здесь следует пожалеть о тех людях католического исповедания, которые, в видах незначительных выгод по торговле или по военной службе, перебираются в Москву, да еще с женами и детьми, без всякой надежды, чтобы их когда-нибудь отпустили оттуда (это совершенно верно): они в молчании отказываются не только от всякой отрады, получаемой благочестивыми душами от частого отправления богослужебных обрядов их веры и проповеди их учения, но и от несравненного благодеяния тех таинств, которые внушаются нам как особенно необходимые для нашего спасения. Потому что, хотя благость законодателя и освобождает от необходимости закона того, кто при всем его желании не может получить этих таинств, однако ж не разрешает другого, который, по свободному намерению, отправляется туда, где известно ему, что нельзя иметь их, если в смертный час он не принесет позднего раскаяния в этом безумии. О, если бы всеблагий Бог милостиво простил это всем католикам, умирающим в России! Но я не без христианского сочувствия с горестью видел в Москве, что некото-

114
рые из наших единоверцев так отвыкли от наших богослужебных обрядов, что, хотя священник служил у нас ежедневно, они, к сожалению, были за службой всего раза два-три, да и то кое-как, между тем как могли бы бывать за нею всегда; не позаботились тоже очистить и свою совесть, сложив священнику на исповеди свои греховные скверны. Я узнал также, что они принуждены держать своих детей либо дома в совершенном незнании грамоте, либо поручать, для обучения тому, лютеранам и кальвинистам, а эти понемногу, вместе с грамотой, напечатлевают в них, точно неизгладимою печатью на мягком воске, правила своей веры.

Некогда правили русскими братья: Рюрик, Синеус и Трувор, родом из варягов или вагров, князей славянского народа у Каттегата и Зунда. Взяв с собой двоюродного брата, Олега, они разделили между собою власть над Русью, предложенную им тамошними коренными жителями, по внушению и совету граждан Великого Новгорода, для того, чтобы эти братья обороняли их от киевлян, войну с которыми они едва выдерживали. Это было в 6370 году от сотворения мира и в 861 от Рождества Христова, по принятому русскими греческому летосчислению (текущий год от Рождества Христова 1663, начиная после августа месяца, от сотворения мира). По смерти же обоих бездетных братьев им наследовал Рюрик и, умирая, оставил наследником государства несовершеннолетнего для правления единственного сына Игоря, под опекою Олега, который потом и возвратил этому Игорю увеличенное им царство. Сын Иго-рев, Святослав, отец рожденного вне брака Владимира, который построил на реке Клязьме Володимир, куда и перенесен престол Киевского княжества. Этот Владимир подчинил себе всю Русь после злодейского убийства своего брата от законного брака, Ярополка, и варяга или вагра, псковского князя Рогвольда. А в 6496 году от сотворения мира и в 987 по Рождестве Христовом, по следам своей бабки с отцовской стороны Ольги, крестившейся в 6463 году от сотворения мира и 954 от Рождества Христова, в Константинополе, в царствование Константина VIII, ее восприемника, он тоже принял святое крещение при восточных императорах Василии и Константине, взял себе в жены сестру их Анну и славными делами омыл позор своего рождения. По его смерти из детей и прочих его потомков, даже братьев Георгия и Ярослава в 6-м от него колене, каждый старался захватить власть, разделенную между многими: губя друг друга, они мало прославились в войнах внешних (если исключить праправнука Владимирова, Владимира Мономаха). Эти самые Георгий и Ярослав испытали такие невзгоды в войне с напавшим на них татарским царем Батыем, что, когда первый пал в ней с сыном Владимиром, Ярослав не в состоянии был наследовать ему, не отдав татарской надменности в порабощение ту Русь,

115
которую получил от предков свободною. Татары, высокомерные от своего счастья, не только произвольно раздавали требующим русским бессильные их княжества по частям, чтобы легче было повелевать слабыми, но с гордым презрением заставили князей при встрече татарских послов и даже простых гонцов подносить им чашу с кобыльим молоком, и если пьющие прольют сколько-нибудь на гриву своих лошадей, подлизывать, а когда введут послов во дворец, уступать им княжеский престол и стоять почтительно перед сидящими с непокрытыми головами и читавшим грамоты татарского царя, подстилать самые дорогие горностаевые меха и самим слушать их на коленях. После того как Даниил, внук Ярослава, давно уже перенес великокняжеский престол из Владимира в Москву, это позорное татарское иго свергнул наконец сын правнука Даниилова, Василия Темного, Иван благодаря убеждению и хитрой выдумке помогавшей ему супруги Софии Палеолог: он погубил разным лукавством многих родственных себе князей, соединил Русь в одно целое и назвался ее единодержавным государем. По кончине его, в 1504 году, сын и наследник его Гавриил, известный потомству под именем Василия, привел в покорность всех других князей из московского княжеского рода и возвратил Смоленск, а усилившись такими приращениями, стал питать более высокие помыслы и присвоил себе царский титул, по свидетельству Герберштейна, посла римского императора Максимилиана I, чего никогда потом не забывали его потомки. Потому что по смерти его, в 1533 году, взял себе этот царский титул, если и не нашел его в отцовском наследстве, сын его Иван, известный миру жестокостью, может быть, уж слишком преувеличенною писателями, по покорении татарских царств Казанского, Астраханского и Сибирского. А преемники не хотели казаться меньше своих предков. При своей кончине 18 марта 1584 года он оставил царство сыну Федору, гораздо больше способному к пономарской должности, по заявленным им опытам своего малодушия, не совместным с его положением и, стало быть, готовому переносить всякие обиды. Когда же он умер в 1597 году без наследников от злодейской руки своего шурина Бориса Годунова, имени которого, по неблагоразумию, дозволил величаться выше своего царского, тогда этот Годунов первый устранил от прародительского престола князей из племени Рюрика и взошел на него с помощию коварных и хитрых происков. Однако ж, хоть и хорошо правил царством, достигнутым таким дурным путем, со всем тем, заметив в 1605 году народную ненависть к себе из того одобрительного говора, с каким принял народ пришедшего из Польши обманщика Димитрия, и не имея той силы духа, которая подкрепляет и учит людей мужественно переносить всякое зло до тех пор, пока еще опасается от них какой-нибудь крайней меры, Годунов отравил-

116
ся в малодушном отчаянии и уступил свое место сыну, шестнадцатилетнему юноше Федору, при самом зловещем настроении государства. Федор не на долгую себе радость получил царскую власть: в три месяца его правления природное непостоянство русских от него отвернулось, и, по приказанию Лжедимитрия, он был удавлен 10 июня вместе с матерью Марией. Но и Лжедимитрий не в силах был долго править непостоянным народом: ведя легкомысленную и несогласную с отеческими обычаями жизнь, он навлек на себя презрение и ненависть и подал благоприятный случай людям, строившим ему погибель. В десятом месяце его правления, 18 мая 1606 года, он был растерзан народом, по боярскому заговору, и уступил свое место главному зачинщику князю Василию Шуйскому, потомку Рюрика из рода суздальских князей. Однако ж скоро наскучил он москвитянам, потому что не везло ему счастье. На четвертом году правления они постригли его в монахи, хоть и против его воли, и, после напрасного сопротивления, вместе с женою Марией силой отвели его в мужской, а ее в женский монастырь. Но это был еще не конец его злополучиям. По избрании в цари Владислава, сына польского короля Сигизмунда III, на том, между прочим, условии, чтобы королевич, в присутствии патриарха, духовенства и бояр, перекрестился в Можайске по московскому обряду, Василий Шуйский был отослан к нему пленником с двумя братьями и другими родственниками. Не прошло еще и года, как он, сокрушенный бедствием заключения, умер в Гостинском замке воеводства Равского вместе с братом Димитрием. А король Сигизмунд, не желая, чтобы смерть вырвала у него из рук такой знаменитый трофей, поставил круглую часовню в варшавском предместье, называемом Краковским, и хотел похоронить в ней обоих братьев, прибив тут еще мраморную дощечку в свидетельство своего счастия, которой надпись увековечила бы для потомства злую судьбу несчастных. Однако ж мир, последовавший в 1634 году между королем Владиславом и великим князем Михаилом Федоровичем, дозволил москвитянам перенести кости пленников в Москву, а Михаилу зарыть в землю ту мраморную доску с надписью, присланную к нему Владиславом с Адамом Киселем, киевским каштеляном.
Но Владислав долго еще раздумывал ехать в Москву для принятия царства, по совету медлительного отца, которого справедливо ужасало то нечестивое условие в договоре, либо же сам он желал царского венца. Москвитяне, наскучив этой мешкотностью, выбрали себе в 1613 году Михаила, сына Федора Никитича Романова, который был в то время митрополитом в Ростове и потом патриархом. Этот Михаил давно еще сослан был Годуновым вместе с матерью Марфою Ивановной в Ипатьевский монастырь, в одной версте от Костромы, и проживал там постоянно. Между обоими избранными

117
в цари запылала война и велась с переменчивыми случайностями непостоянного счастья до 1634 года, когда, наконец, уступила место миру, утвердившему Михаила, по отречении Владислава, в спокойном владении царством. Когда же Михаил 12-го июля 1645 года скоропостижно умер, на 50 году жизни, ему наследовал 11-летний юноша Алексей, немедленно венчанный на царство на другой день после отцовской кончины благодаря ловкости своего воспитателя. Если согласимся в том, что реки тем знаменитее, чем неизвестнее их истоки, и так же будем судить и о родах, неизвестность происхождения которых доказывает их древность, то по необходимости должны будем сознаться, что род Романовых самый знаменитый. Я долго отыскивал его родословную, но ни один мало-мальски ясный луч знания, даже и на минуту, не блеснул мне, бродившему впотьмах, так как все москвитяне стараются оставлять в неведении о том иностранца. Охотно соглашаюсь, что Федор, сын Ивана, последний из древних русских князей по прямой мужской линии, назвал на смертном одре своим наследником Федора Никитича Романова как ближайшего родственника и связанного с ним самою тесной дружбой. Потому что наверно знаю, что Иван Васильевич, отличающийся от своего деда прозванием Грозного, вступил в первое супружество с Анастасиею, дочерью Юрия, сына Захария Романова, и имел от нее детей Ивана и Федора. Брат Анастасии был наместник новгородский Никита, отец Федора, которого родственник его, тоже Федор, назначил своим наследником. Московский царь Годунов, по убиении родных братьев этого Федора: Александра, Василья, Льва и Михаила, из боязни, чтобы он не пожелал царства, следовавшего ему по достоинству и по праву родства, сослал его потом в монастырь святого Антония на Северном океане, при реке Сискаге, и принудил дать монашеский обет под именем Филарета. Однако вскоре он выбрался оттуда, получив сан митрополита ростовского. Потом он состоял в посольстве от имени московских бояр к польскому королю Сигизмунду III, осаждавшему тогда Смоленск, вместе с товарищами: князем Василием Васильевичем Голицыным, князем Данилой Ивановичем Мезецким и дьяком Фомой Луговским. Они посланы были убедить короля, чтобы он как можно скорее прислал в Можайск своего сына Владислава, выбранного великим князем московским, для обращения согласно договору в московскую веру. Но Сигизмунд отправил Федора Романова под стражей в Каменку; после его держали в Мариенбурге в Пруссии, где и услышал он, что на московский престол взяли его родного сына Михаила, при котором он и был возведен на русское патриаршество. Я не согласен, однако ж, с теми, которые уверяют, что он был из поколения и родни Ивана Грозного, потому что ни сам он, ни потомки его никогда не пользовались княжеским или герцогским титулом, тогда как

118
все другие, ведущие по линии родства свое происхождение из рода московских великих князей, еще и ныне пользуются этим титулом, да и передают его детям. Ибо, если бы Романовы отличались самым знаменитым происхождением, москвитяне, обыкновенно превозносящие, по врожденному хвастовству, свои дела до небес, не только не захотели бы скрывать это, но еще прожужжали бы этим уши даже и тому, кто их и не спрашивает. А это верно, что из роду Романовых остался один Алексей, сын Михаила, если не хотят думать, что у него есть родственники, издревле знаменитые свирские Романовы, а Романов город на реке Каменке в Киевском княжестве, а Сверч в Червоной Руси, из которых Федор был воевода киевский, да и много других даже до сей поры славятся воинскою храбростью. Этого отрока отец поручил боярину Борису Ивановичу Морозову для обучения добрым нравам и наукам; но Морозов не в состоянии был напечатлеть на чистой скрижали отроческой души те образы, о которых у самого его не было в голове понятия. Москвитяне без всякой науки и образования, все однолетки в этом отношении, все одинаково вовсе не знают прошедшего, кроме только случаев, бывших на их веку, да и то еще в пределах Московского царства, так как до равнодушия не любопытны относительно иноземных; следовательно, не имея ни примеров, ни образцов, которые то же, что очки для общественного человека, они не очень далеко видят очами природного разумения. Где же им обучать других, когда они сами необразованны и не в состоянии указывать перстом предусмотрительности пути плавания, пристани и бухты, когда не видят их сами? А что москвитяне изгоняют все знания в такую продолжительную и безвозвратную ссылку, это надобно приписать, во-первых, самим государям, которые заодно с Лицинием ненавидят их из опасения, что подданные, пожалуй, наберутся в них духа свободы, да потом и восстанут, чтобы сбросить с себя гнетущее их деспотическое иго. Государи хотят, чтобы они походили на спартанцев, учившихся одной только грамоте, а все прочие знания заключались бы у них в полном повиновении, в перенесении трудов и в уменьи побеждать в битвах. Потому что последнее едва ли возможно для духа простолюдинов, если он будет предвидеть опасности чрезвычайно изощренным знаниями умом. Во-вторых, это следует приписать духовенству: зная, что науки будут преподаваться по-латыни и могут быть допущены не иначе, как вместе с латинскими учителями, оно боится, чтобы этими широкими воротами, если распахнуть их настежь, не вошел и латинский обряд, а учители его не передали на посмеяние народу его невежество и не представили бы в полном свете несостоятельность вероучения, которым оно потешается над его легковерием. А в-третьих, виною того старые бояре по зависти, что молодежь получит такие дары, которых из пренебрежения

119
не хотели брать они сами, а от этого они справедливо лишатся исключительного обладания мудростью, которое не по праву отвели себе сами, и будут устранены от общественных дел в государстве. Однако ж хитрый наставник Морозов, державший по своему произволу скипетр, чрезвычайно еще тяжелый для руки юноши, по обыкновенной предосторожности любимцев отправил всех бояр, особенно сильных во дворце расположением покойного царя, в почетную ссылку на выгодные воеводства, в самые значительные области, и посадил на их место в придворные должности таких людей, которые несомненно были на стороне того, по чьей милости попали во дворец. Так поступил он не из искренней благодарности к ним: эта вовсе не знакомая чужестранная гостья никогда не находит приема в москвитянском сердце, но в напоминание им, что не будет дурно, если вяз, на который опираются, станет стоять неподвижно. По удалении всех тех, которые могли бы перечить ему, чтобы еще сильнее привязать к себе душу питомца, он положил закрепить эту взаимную связь между ними и, очень расхвалив красоту обеих дочерей придворного дворянина Ильи Даниловича Милославского, без труда убедил его выбрать и взять себе в жены одну из них. Так, в 1647 году Алексей и отпраздновал свою свадьбу со старшею из них Мариею, которая больше пришлась ему по душе, а через 6 дней потом Морозов женился на другой сестре, смелою попыткой сделавшись родней государю.
И Алексею нечего желать жены плодороднее, потому что, когда я приехал в 1661 году в Москву, она принесла уже 6-ю дочь, кроме сына Алексея и дочерей: Татьяны, Евдокии, Анны, Катерины, Марии и Софии, из которых, однако, последняя уже умерла. А в бытность мою там, 8 июня того же года, родив другого сына, по имени Феодора, она вполне удовлетворила желаниям Алексея. Он надеялся, что, посредством его наследников, верховная власть в Московском царстве будет непрерывно продолжаться в его потомстве, и таким образом это царство утвердится на многих опорах; кроме того, имел также виды, внушенные ему Польской республикой, дать когда-нибудь короля из своего Дома этой соседней стране. Ему захотелось, чтобы эти надежды поддерживало многоплодие его брака: оттого-то и крушило его сильное горе, что, ожидая наследника мужского пола от своей жены, при многократной ее беременности, все видел разрушение своих надежд, так как она всегда разрешалась младенцами женского пола. Он не шутя было объявил ей пострижение и изгнание в монастырь, по примеру получившей разводную от Василия Саломеи, как будто она в состоянии вылепить зародыш, зачатый в ее чреве, по своему желанию, точно хлебница в пекарне тесто в разные формы хлеба, если бы в восьмые роды не разрешилась мальчиком, 7 июня; но и 1662 года, в бытность нашу в Смолен-

120
ске, она произвела девятого свидетеля своего плодородия, Феодосию.
А Морозов хоть и много раз видел себя отцом, но вскоре оказался совсем бездетным (Бог, может быть, платит ему за то, что он породнился из честолюбия со своим государем). Только что прошел год после его женитьбы, народ, раздраженный алчностью его с клевретами при управлении государством, потребовал его казни: он едва избежал ее, когда народ, несколько смягчившись казнию его соучастников, простил его, по усильным просьбам и слезам царя, умолявшего оставить его в живых. После того страдания от подагры и водяной болезни привязали его к постели и удалили от военной службы; однако ж и тут все была у него такая же жадность к золоту, как обыкновенно жажда пить; наконец, еще в бытность мою в Москве, он лишился голоса, движения и всех чувств от употребления какого-то настоя, прописанного ему одним деревенским знахарем, с трудом опамятовался только через три дня и после долгой борьбы со смертию на последнем для него поприще состязаний 11 ноября отдал Богу душу, которая, должно быть, услышала от Евангельского порицателя: «А вся, яже уготовал еси, кому будут?» Правду сказать, «уготование» было не так маловажно, чтобы назначенный покойным наследник имел причины к сетованиям при таком богатом наследстве. Потому что за раздачею значительного количества денег на нищих и монастыри по его приказанию при последних минутах жизни наследнику все-таки досталось несметное число серебряных рублей, золотых червонцев и иоахимс-талеров, да еще очень обширные поместья с 20 тысячами живущих в них крестьян.
Алексей статный муж, среднего роста, с кроткой наружностью, бел телом, с румянцем на щеках, волосы у него белокурые и красивая борода; он одарен крепостью телесных сил, которой, впрочем, повредит заметная во всех его членах тучность, если с годами она все будет увеличиваться и пойдет, как обыкновенно, в живот; теперь он на 36 году жизни.
Дух его наделен такими блестящими врожденными дарованиями, что нельзя не пожалеть, что свободные науки не присоединились еще украсить изваяние, грубо вылепленное природой вчерне. Кроткий и милостивый, он лучше хочет, чтобы не делали преступлений, нежели имеет дух за них наказывать. Он и миролюбив, когда слушается своей природной наклонности; строгий исполнитель уставов своей ошибочной веры и всей душою предан благочестию. Часто с самою искреннею набожностию бывает в церквах за священными службами; нередко и ночью, по примеру Давида, вставши с постели и простершись на полу, продолжает до самого рассвета свои молитвы к Богу о помиловании или о заступлении, либо в похвалу ему. И что особенно странно, при его величайшей власти над

121
народом, приученном его господами к полному рабству, он никогда не покушался ни на чье состояние, ни на жизнь, ни на честь. Потому что хоть он иногда и предается гневу, как и все замечательные люди, одаренные живостью чувства, однако ж никогда не позволяет себе увлекаться дальше пинков и тузов.
Титул его, употреблявшийся во время нашего посольства, был таков: «Государь Царь и Великий Князь Алексей Михайлович, всея Великие, и Малые, и Белые России Самодержец, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский, Государь Псковский и Великий Князь Литовский, Смоленский, Тверской, Волынский, Подольский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и проч., Государь и Великий Князь Нижнего Новагорода, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кон-дийский, Витебский, Мстиславский, и всех Северных стран Повелитель, Государь Иверский и Царей Карталинские, Грузинские и Кабардинские страны, Черкесских и Горских Князей, и многих иных, Восточных, Западных и Северных Государств и Областей, законный и наследственный Дедич, Государь и Повелитель».
Титул, разумеется, большой, но по московскому обычаю в него вкралось много напрасных, ложных и независимых владений.
Алексей без сомнения Государь, потому что повелевает всеми самовластно по древнему обычаю. Его воля — непреложный закон для всех подданных. Как господин над рабами, он имеет надо всеми право живота и смерти по своему произволению. Когда он сам накажет или по его приказу высекут кого-нибудь розгами либо плетьми, наказанные приносят еще ему благодарность. Не себя называют москвитяне владельцами своего имущества, а Бога да царя. Нищие у порогов церквей или на перекрестках просят подать им милостыню из любви к Богу и царю. Если спросить кого-нибудь о неизвестной ему вещи, он ответит, что этого он не знает: «Ведает про то Бог да царь». Короче сказать, о нем говорят, как о божестве, многие так и чувствуют. Просьбы, ему подаваемые, все без различия подписывают из уничижения уменьшительным именем, так что если кого зовут Степаном, подписывается «Степкой». А патриарх и все прочие из духовенства, также и монахини: «богомолец твой» или: «богомолица твоя». Думные бояре, все дворяне и прочие воинские чины из народа: «холоп твой»; купцы первого разряда, которых зовут гостями: «мужик твой»; купцы низшего разряда и иностранцы: «сирота твой»; женщины благородного звания: «рабица твоя»; деревенские жители: «крестьяне твои»; слуги думных бояр: «человек твой». Надобно, однако ж, отдать должное правде. Так как верховная власть московских государей скорее власть господ над рабами, нежели отцов семейства над детьми, то подданные не признают отца

122
в своем царе и не оказываются детьми к нему. Их покорность вынуждена страхом, а не сыновним уважением. Потому-то, когда страха нет или он поисчезнет, покорность упрямится и брыкается; хотя немилосердный господин и свирепствует над спинами всех их тем же кнутом, что и над боярскими, при всем том, если палач уберет кнут, они, точно собаки, встряхнувши спиной после побоев, продолжают по-прежнему упрямиться, от души готовые снова подставлять тело под удары с рабскою терпеливостью. Я видел, что турки, которыми тоже правят железным прутом, повинуются своему императору с более поспешною готовностью. Мне думается, что упрямая и непокорная славянская природа, возбуждаемая бурливыми парами ежедневно выпиваемой водки, делает такими строптивыми москвитян. Напротив, в менее грубом народе, турках, согласно их закону воздержания, разум больше располагает собою для внушения им, чтобы оказывали должное с веселым духом, а не то вынудят у них это силой и против воли. Герберштейн пишет, что титул царя принял Иван, сын Василия, и отец другого Василия. По его свидетельству, сын того Василия, Иван, говорил в 1552 году посланникам короля польского Сигизмунда Августа, что этот титул дан отцу верховным римским первосвященником Климентом и римским императором Максимилианом. Сказывают, что года через два после того верховный глава московского духовенства показывал другим польским по\ слам письма Максимилиана и турецкого султана Солимана, удостаивавшие этим титулом Василия Ивановича.
Поэтому, кажется, ошибаются те, которые, рассказав все это без опровержения, уверяют, что этим титулом в первый раз начал пользоваться Иван после покорения Казани.
Относительно этого названия сам Герберштейн, также Гваньин, да тоже и Олеарий предостерегали переводчиков с иностранных языков, чтобы они воздержались от ошибки обыкновенного перевода, особенно указывая, что на русском наречии слово «царь» не означает императора, как переводят они обыкновенно, а царя, потому что и сами москвитяне, научившись из священной славянской Библии, при упоминании о королях всегда называют их царями; когда же говорят об императоре и о своем государе в связи одной речи, то с замечательным различием первого зовут кесарем, а последнего царем; как я сам много раз слыхал. Да и сам великий князь называет себя не русским, не московским царем, а либо безразлично царем, либо определеннее царем казанским, царем астраханским, царем сибирским, а эти страны, наверное, никак уж не заслуживают названия ни империй, ни царств (исключая Сибири), потому что, кроме тех городов, от которых получили название, едва несколько маленьких городков считают под своею судебною властию. Однако ж, не обращая внимания на дружеское предостережение, некото-

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Которой ныне немного полков служит на царском жалованье
В самых покоях в первом канцлер
Послов августейшего римского императора леопольда к царю
Мейерберг А. Путешествие в Московию истории России 13 области