<<<     ΛΛΛ     >>>   

90
выходе от царя думные бояре немного привстали с мест, а мы отвечали им наклонением головы.
Так и перешли мы в довольно большой покой, где против двери, но у правого угла, поставлен был длинный и, по московскому обычаю, узкий стол таким образом, что во все его протяжение видна была дверь. Там и посадили нас на лавку, приделанную к стене, первый из уполномоченных поместился на другой, которая соединялась в углу с нашею и как бы упиралась в стену, так что он один занимал узкое пространство стола. Другой уполномоченный и третий сели друг возле друга на той же лавке рядом с первым, только уже не за столом. А канцлер сел один у стола, напротив моего товарища, плечами к двери, на подвижной лавке. Переводчики Баусций и Виберг с нашим секретарем и тремя московскими поддьяками стояли.
Москвитяне еще с пеленок начинают приносить жертвы Меркурию и, судя по тому, как они исполняют это, надобно думать, что все они угодили ему. Матери никогда не привешивают детям на шею ни римской буллы, ни золотого сердца; оттого, выросши, они отстаивают свое лганье прибавкою новых лжей с таким наглым бесстыдством, что хотя знаешь наверное, что они солгали, однако ж все еще как-то сомневаешься в душе насчет своего мнения. Потому что, если когда и уличат их неотразимыми доводами в неправде, они, покрасневши, не придут в стыд, а еще усмехаются, точно застали их на каком добром деле. Посланники иноземных государей пусть не дожидаются и от царских уполномоченных более правдивых слов, потому что эти лица собирают вместе все тонкости закоснелого лукавства, чтобы провести их, либо выдавая ложь за правду, либо умалчивая, о чем надобно сказать, и ослабляют обязательную силу всяких решений на совещаниях тысячью хитрых изворотов, дающих превратный толк им, так что они совсем рушатся. А при счастьи или при невзгоде они до того слабы духом, что когда везет им счастье, они, будучи не в силах удержать своих восторгов, превозносят себя до самых звезд, а когда не везет, они позволяют одним щелчком столкнуть себя в пропасть. Оттого-то при переговорах они оказываются самыми непостоянными. Особливо потому, что наибольшая важность доказательств зависит у них только от известий, напечатанных в «еженедельных Меркуриях» пруссаков и голландцев, занесенных в Москву, да еще в перевранном виде, иноземными купцами; они слушают их точно ответы с треножника Дельфийского оракула. Либо думают добиться таких известий у военнопленных маркитантов, обозных, пехотных солдат, когда эти бедняки, взятые к допросу, хоть и не знают, не ведают никаких тайн ни своего короля, ни полководцев, но во избежание пытки врут все, что только взбредет им в голову пригоднее, для укрощения приятной лестью

91
своих палачей. Все это делает для иноземных послов исправление возложенных на них дел до того тягостным, а успех их до того сомнительным, что они нередко раскаиваются, что взяли на себя такую должность.
Главный уполномоченный, князь Трубецкой, ведет свой род от Ольгерда, сына Гедимина, великого князя литовского, чрез сына его Андрея Вигунда, родоначальника тех северских князей, которые отложились к старшему Ивану Васильевичу, князю московскому, и под этим именем занимает 2-е место между боярами, потому что у москвитян знаменитость рода ценится выше справедливости. Он уступает над собою преимущество первенства лишь одному князю черкасскому, который, происходя от татарских царей, по всем правам берет верх над ним. Трубецкой уже преклонных лет, не с большим даром слова, да и недальнего ума. Другой, Юрий Долгорукий, или Лонгиман, тоже уж в летах, славится своим родоначальником Василием, внуком Ярослава, первого великого князя тверского. Он пользуется в Москве большим уважением за то, что, благодаря военному счастию, взял в плен при Вильне полководца великого княжества Литовского и казначея Викентия Корвина Гонсевского.
Третий, простой дворянин, еще в самые молодые годы заявил свой разум на службе у упомянутого князя Трубецкого, заслужил его одобрение и удостоился определения на службу к царю: тут он всегда высказывал свое мнение с величайшим присутствием духа в самых затруднительных делах государства и при помощи своего даровитого трудолюбия так пошел вперед, что из простого дворянского звания прямо попал в самое высшее и стал начальником оружейной, где хранятся оружия, назначенные для собственного употребления царя, и уборы для лошадей его, и двух приказов: одного, в котором судятся все московские граждане, и другого, ведающего всеми харчевниками и кабатчиками, и нажил себе очень большое состояние. А четвертого, Алмаза Иванова, самое имя показывает, что это человек из самого низкого состояния, потому москвитяне в подписях и в разговоре прибавляют к своему собственному имени еще отцовское, с тою, однако ж, разницею, что знатные придают к этому последнему окончание «вич», а незнатным это не позволено. Например: когда у кого-нибудь имя Алмаз, а отец у него Иоанн или Иван, если он знатный, то зовут его Алмаз Иванович, а незнатный, то Алмаз Иванов. Происходя от родителей простого звания, он счастливо занимался торговлею. Потом, будучи знаком с иноземными краями, при исправлении многих посольств, столько показал примеров хитрости, коварства, находчивости, что удостоен был должности смотрителя за тайными архивами царства, за иностранными послами и докладчика их посольств. Итак, князь Трубецкой встал с места, то же сделали и мы со всеми прочими. После

92
призывания Святой Троицы, проговорив сначала весь титул своего государя, а потом титул императора, он сказал, что великий князь слышал первое наше предложение и озаботился переводом верющих грамот его священного цесарского величества на московское наречие.
Долгорукий сказал, с теми же обрядами, но сократив титулы, что государь его внимательно прочел эти грамоты и узнал, что мы должны будем предложить нечто, касающееся общественного блага. Хитров с опущением титулов прибавил, что в грамотах написано, чтобы нам оказывали доверие в том, что будем мы предлагать, так мы бы приготовились высказать эти предложения.
Наконец канцлер, со всеми прежними торжественными обрядами, заключил так, что они сами были назначены царем выслушать наши предложения, так пусть бы мы и сказали их.
Так мы и встали с мест и теперь сами прочитали, во всей подробности, сперва титул нашего императора, потом царя, а тут опять сели, и мой товарищ прочитал уполномоченным от слова до слова другое предложение, по приказанию всемилостивейшего священного цесарского величества, также изложенное для них по принятому образцу, между тем как толмач переводил его для нас по периодам. Выслушав его содержание, они попросили себе список с него. Это немедленно мы и исполнили.
Разговор продолжался долго о многих предметах, пока все уполномоченные не разошлись, чтобы о слышанном донести своему государю. Через четверть часа воротился к нам один канцлер и сказал, что доложил обо всех наших предложениях своему государю, только ответа не может дать нам в это время, так чтобы мы возвратились к себе. Мы и исполнили это с прежними обрядами.
В последний день мая наш пристав-дьяк, скроив печальное лицо, дал нам знать, что его товарищ впал вчера в трудную болезнь, а потому вместо его назначен прежний пристав, бывший с нами в дороге Желябужский. Два дня тому назад это же самое открыл он за тайну нашему священнику. Но после того как нам сказали о болезни пристава, священник встретил его в 7-м часу в городе верхом и в добром здоровье и тем объяснил нам лукавство москвитян. Из разных разговоров в дороге мы заметили, что Желябужский не глуп и с верным суждением; узнали также, что он получил придворную должность благодаря покровительству канцлера, и что часто ходили попеременно от одного к другому гонцы; мы и сообразили, что, по случаю нашего будущего затворничества в Москве, по тамошнему обычаю, нам нельзя будет для ускорения дела о мирных переговорах ожидать такого удобства, чтобы делать уполномоченным исподволь те внушения, которых мы не хотели сделать им разом, и считали осторожным для дела высказывать их через промежутки времени

93
понемножку, как будто они выманены были дружбой или поддались соблазну откровенности за обедом, и сегодня сказать одно из них, а завтра другое. В этом мы и не обманулись, потому что Желябужский, как только что-нибудь узнает от нас, тотчас же без всякого сомнения пишет канцлеру за тайну, которая сорвалась с языка у нас по легкомыслию благодаря его ловкости, а в этом и был наш расчет. Когда на первом совещании с царскими уполномоченными мы нарочно ничего не говорили об этих тайнах, царь и пожелал его сделать потом приставом как человека, пользовавшегося нашим доверием и умевшего искусно выуживать у нас из глубины сердца самые потаенные вещи.
3  июня, около 10 часов пред полуднем, нас в другой раз проводили с обыкновенным парадом на заседание с уполномоченными. На крыльце дворца приняли нас два дьяка от имени уполномоченных и столько же в самом дворце перед покоями, а в самых покоях — в первом канцлер, а в другом прочие уполномоченные, которые пустили нас идти вперед и потом заняли свои прежние места, а мы свои. Тогда канцлер объявил, что царь с удовольствием видит желание императора жить с ним в дружеской приязни, которую с своей стороны тоже желает поддерживать взаимными услугами. Потом благодарит цесаря за братское его расположение к себе, с которым он прислал нас для предложения своего посредничества в мире между ним и польским королем и королевством и великим княжеством Литовским; это цесарское посредничество он принимает охотно.
4  июня собрались мы в третий раз с ними. По приказанию своего государя они назвали местом будущего съезда Полоцк, они уверяли, что это согласно прошлогоднему желанию польского короля, так как этот город расположен удобно для обеих сторон на берегу Двины, да и в не так еще тогда разоренной стране. А время, когда надо будет собираться туда для заключения мирного договора, они отдавали на волю полякам. Державнейший император велел нам, чтобы после того, как москвитяне примут его предложение о заключении мира с поляками, мы предложили им его и для примирения со шведами. Но в то время, когда мы отправились в Московию, в Ливонии съехались шведские и русские послы и без допущения какого бы то ни было посредника обделали такие условия, что, когда мы предложили о старании цесаря, царские уполномоченные отвечали, что положение дел между поверенными воюющих сторон получило такой оборот, что нельзя больше сомневаться в заключении между ними почетного мира; если же последствия обманут эту надежду, посредничество цесаря будет принято с удовольствием. Да и сам царь 6 июня сообщил нам, чрез наших приставов, о заключении этого мира. 8 июня, на самом рассвете, когда мы еще лежали в

94
постели, прибыл к нам со множеством провожатых дьяк Дементий Башмаков, великокняжеский любимец, и от имени великого князя уведомил нас, как посланников любезнейшего его брата, императора римского и проч. Леопольда, что у него родился сын, нареченный Федор. Мы отвечали, как следует, вежливо и для изъявления нашей радости подарили вестника большим серебряным позолоченным кубком и отпустили.
Великий князь московский при всяком приумножении его рода, по обыкновению, возвещает о том немедленно чрез нарочных гонцов иноземным послам в Москве и своим боярам, также в областях воеводам, а чрез них знатным дворянам и городским властям. Всякий, кому оказывается эта почесть, дарит, каким ему будет угодно, подарком посланного. От этих посольств, также и от тех, которые зачастую бывают к таким же лицам с вопросом о здоровье от имени и по приказанию царя, многие из придворных делают значительное приращение к своему состоянию.
Эта радость замедлила отправку нашего гонца к императору даже до 13 июня, хотя дело и требовало поспешности. Через шесть дней после того Алексей хотел крестить своего Федю. Москвитяне верят, что крещение не имеет силы, если крещающийся не весь погружается, по древнему церковному обычаю, три раза в воду. Оттого, когда кто-нибудь, окрещенный по латинской вере, переходит в московскую (а это нередко делается безбожными лицемерами из жадности к деньгам, или военнопленными, или из страха казни и ссылки за преступления), его, как крещенного не по церковному обряду, перекрещивают посредством троекратного погружения в воду, расторгают и брак его, заключенный им прежде, как человека, незаконно введенного священною дверью крещения к пользованию прочими таинствами. Окрещенного тотчас же помазывают миром,, не ставя ни во что латинское помазание, как ненужное. На шею ему крестивший надевает крест, золотой, серебряный или оловянный, смотря по состоянию родителей, и он не должен снимать его во все продолжение жизни, разве только перед супружеской обязанностью. Потому что если какого-нибудь скоропостижно умершего найдут без креста, его лишают и погребения. Из почета императору царь сделал и нас участниками этого торжества, а после велел угостить нас обедом в наших помещениях. Архитриклином был тот же, что и прежде, Ростовский, те же и обряды, только впридачу к ним осушена была прибавочная чаша за здоровье маленького Феди.
Во все время 12-месячного, самого скучного, нашего пребывания в Москве, я с любопытством заметил, что там люди знатные и дворяне позажиточнее пользуются мягкими постелями, потому что подушки, оголовья и перины набиваются самым нежным лебяжьим пухом, так как лебедей там изобилие. Однако же все эти вещи не

95
льняные, но у одних из шерстяной, у некоторых из шелковой ткани, смотря по состоянию, и кладутся на приделанной к стене лавке, к которой плотно придвигают подвижную и изнутри задергивают растянутым над постелью занавесом из трех разных полос. Стены у многих голые, если замысловатые пауки не заплетут их своим тканьем. У немногих почистоплотнее обиты золоченой и расписанной кожей бельгийской работы, однако ж, довольно неряшливо.
А простой народ, не только бедняки, нищие и люди, поддерживающие свою убогую жизнь заработками, но и купцы, очень далеки от какой бы то ни было неги в своем быту. Растянувшись на тюфяке, набитом шерстью или соломой, многие даже на голой лавке, или кровати, или на полатях, храпят во всю Ивановскую. У людей побогаче стол умеренный, а прочие питаются одним хлебом и чесноком, и все одинаково утоляют жажду чистой водой или очень скупо приправленной подмесью закваски. Этой жажды их, однако ж, никогда нельзя утолить, если станешь подносить им водки, сколько душа их желает. Потому что они пьют, не процеживая сквозь зубы, как курицы, а глотают все глоткой, точно быки и лошади, да и никогда не перестанут пить, пока не перестанешь наливать. В кабаках пьянствуют до тех пор, пока не вытрясут мошну до последней копейки. Да и нередко бывает, что кто-нибудь за неимением денег отдает по уговорной цене шапку, кафтан и прочую одежду, даже до голого тела, чтобы попить еще, а тут безобразничает, однако ж хочет быть в виде не Геркулеса, а отца Бахуса на новую стать. От этой заразы не уцелели ни священники, ни монахи. Очень часто можно видеть, как кто-нибудь из москвитян выйдет неверным шагом из кабака, пойдет вперед с отяжелевшей от питья головой, да и валяется в грязи, пока не поднимет и не отвезет его к домашним какой-нибудь извозчик в видах платы за провоз, а эти извозчики в бесчисленном множестве стоят на каждой почти улице в Москве с своими наемными повозками. Бывает тоже чрезвычайно часто, что этих бедняков, потерявших всякое сознание, извозчики завозят в глухие переулки и, отобрав у них деньги и платье, бесчеловечно убивают.
Но этот злой корень — пьянство — дает много других отпрысков самых ужасных злодейств. Москвитяне держат довольно многочисленных холопов и рабов, но с небольшими расходами, потому что, не заботясь о разноцветных платьях (ливреях для слуг), одевают их в какие ни есть обноски. Но как пайков или месячины у них не водится, а притом много по закону постов, к которым они из бережливости прибавляют еще несколько от себя, то кормят слуг самым сухим хлебом, тухлой или сушеной рыбой и редко мясом, назначая в питье им чистую воду; эта вода подается тароватее в случае какого праздника, будучи испорчена в виде кваса с умеренною примесью солода, чтобы имела возможность поразвеселить дух.

96
Жалованья не дают им никакого, потому что большая часть из них холопы или крепостные, но и вольным-то очень ничтожное. Стало быть, они никогда не выходят с сытым желудком из-за домашнего стола, и вот вместе с праздношатающимися бедняками, которых бесчисленное множество, дожидается такой на площади без всякой работы, чтобы достать денег для насыщения себя, особливо на выпивку; не зная, по своей вине, никакого честного ремесла, они принимаются, как негодяи, за дурное: либо обворовывают тайком дома, которые стерегутся поплоше, либо грабят их, нарочно поджигая у людей позажиточнее и явившись будто бы подать помощь, либо в ночное время нападают открытою силой на встречных-людей и, лишив их неожиданным ударом сначала голоса и жизни, чтобы они не могли кричать о помощи к соседям, отбирают у них потом деньги и платье. Так как и в трезвом состоянии они готовы на ссоры и гнусные обиды, то в пьяном виде очень часто поднимают драки из самых пустяков и, тотчас выхватив ножи, вонзают их друг в друга с величайшим ожесточением. Правда, что на всякой улице поставлены сторожа, которые каждую ночь, узнавая время по бою часов, столько же раз, как и часы, колотят в сточные желоба на крышах или в доски, чтобы стук этот давал знать об их бдительности шатающимся по ночам негодяям, и они из боязни быть схваченными отстали бы от злодейского дела, за которое принялись; а не то, если лучше хотят быть злодеями, сторожа их ловят и держат ночью под караулом, чтобы с рассветом отвести к уголовному судье. Но эти сторожа, либо по стачке с ворами, сами имеют долю в украденном, либо из страха их нерасположения к себе, будто объятые глубоким сном, не трогаются, потворствуя их злодействам, так что p Москве не рассветет ни одного дня, чтобы на глаза прохожих не попадалось множество трупов убитых ночью людей. Особливо в торжественные дни годовых праздников и на масленице, когда москвитяне, запрещая себе мясо и питаясь одною рыбой и молочным кушаньем, приготовляются к строгости наступающего 40-дневного поста: в то время они пьянствуют напролет дни и ночи, не только по греческому обычаю, но чересчур уже и по русскому, напоминая не христианские духовные представления, а бахусовы оргии: от страшного пьянства приходят в такое исступление и бешенство, что, совсем не сознавая своих дел или поступков, наносят раны друг другу и либо сами делаются убийцами, либо их убивают.

У ворот нашего подворья стояли под начальством своего капитана 40 караульных из войска телохранителей, которых москвитяне называют стрельцами; их каждый день сменяло такое же число других стрельцов, так что этой ежедневной очереди подвергнулись все, кто только жил из них в Москве. Четверо из них, распределив

97
между собою стражу по числу часов, беспрестанно караулили в разных местах здания, внутри и вне его, чтобы мы могли ночевать безопасно от воровства (по словам москвитян), или, как полагали вернее мы сами, затем, чтобы не допускать к нам никого, кто бы, может быть, и хотел прийти. Один из часовых, по распределению мест, должен был стоять на карауле под окошками моей спальни. В летние ночи он не давал мне спать диким пеньем либо нелепыми играми с сослуживцами. А зимою, чтобы согреться, бил в ладоши и скакал, притопывая ногами. Стало быть, сон мой нарушали постоянные неприятности. Мои жалобы на это приставам не принесли никакой пользы. Потому что все москвитяне предаются послеобеденному сну так, что купцы после полуден запирают свои лавки, а бояре и дворяне не принимают к себе никого, занимаясь делами только в утреннее время: вот они и подумали, что и я приспособлю свою, уже укоренившуюся с давних лет, привычку к их обычаю, а потом уж и не стану дорожить покойным сном по ночам. Они разделяют год на 12 месяцев, с латинскими названиями, однако ж начинают его с 1 сентября; дню вместе с ночью дают 24 часа, для различия которых принимают за правило присутствие и отсутствие солнца: от восхода его часы бьют 1-й дневной час, все прочие до самого его захождения означают, по общему обыкновению, умножая число ударов; а потом начинают опять с 1-го часа ночи и продолжают бить прочие часы до самого солнечного восхода. Если бы этого не сказали мне прежде, я бы и сам узнал в продолжение стольких моих бессонных ночей.
Вход к нам, по показанию москвитян, открыт был для всех, но на самом деле для очень немногих. Не говоря уже о том, что никто из иностранцев не смел когда-либо взглянуть и издали на наши домы, многие из них часто были останавливаемы стрельцами, чтобы не входили к нам, либо по приказанию, либо из дерзости, тогда как мы этого и не знали, а потом и у прочих отбивали охоту от этого покушения примером испытанного ими отказа. Потому что, если какой-нибудь военный из них, в видах осторожности, просил у своего начальника, московского воеводы, позволения навестить нас, ему хоть и не отвечали отказом, но подавали дружеский совет, чтобы поудержался от этих вежливостей, а то, пожалуй, навлечет на себя подозрение великого князя. Строжайше запрещено было тоже пускать в дома к нам женщин какого бы то ни было звания. Правду сказать, в Московии этот пол не пользуется тою угодливостью, какой удостоивают его многие из европейских народов. Там никто не унизит настолько достоинства мужчины, чтобы на коленях обращаться с мольбою к женским треножникам, точно к кипрейским Венерам. Ничье обожание их красоты, продолжающееся по целым годам, не научает их надуваться суровою спесью и не прежде внимать моль-

98
бам своих обожателей, пока они не воздадут им поклонения жертвою вздохов, как божествам, вместо савейского ладана. Там они подчинены мужьям, которые еще пренебрегают ими. Всего несчастнее доля царских сестер и дочерей. Хотя в старину дочь Ивана Васильевича старшего Елена и была выдана за польского короля Александра, а дочь Юрия, брата Ивана Васильевича младшего, Мария — за герцога голштинского Магнуса, брата датского короля Фридриха II, однако ж ныне ни одной из них не выдают замуж за иноверца, к которому имеют отвращение, как к поганому, ни за подданного, оттого, что презирают его. Но как в Московии все люди — царские рабы, а за ее пределами ни один независимый государь не допускает греческих заблуждений в своем вероисповедании, то все эти незамужние княжны, заключенные во дворце или в монастыре, терпят постоянную муку в девственности своей плоти, страстно желающей замужества, наперекор помыслам духа, неприкосновенного для желаний, и ведут жалкую жизнь, лишающую их отрады в самых милых между людьми именах и в самых нежных чувствах.
А при заключении браков москвитяне не только запрещают себе жениться, по общему с нами закону, на девицах связанных с ними в 4-й степени родством или свойством, но не позволяют даже никому жениться на сестре своего шурина, ни родным братьям на двух родных сестрах, ни вступившим в духовное родство при купели святого крещения соединяться брачными узами; никто также не смеет брать себе какую бы то ни было четвертую жену после троекратного вдовства. Хотя последнее ныне так же запрещено москвитянам, как в старину запрещалось уставом для греков, со всем тем Иван Васильевич нарушил это запрещение: этот государь не только взял себе 4-ю жену, но, по несомненному уверению Одеборна и Посевина, и 7-ю. Да и митрополит его не имел столько твердости духа, чтобы поразить его мечом проклятия, по примеру константинопольского патриарха Николая, постоянно запрещавшего святые тайны императору Льву VI, женатому на 4-й жене. Кто женится на второй жене, тому возбраняется вход в церковь в продолжение 2-х лет; а тому, кто на третьей жене, — 20 лет. Однако ж никоторый брак не ставится в счет новообращенному в русскую веру, хотя бы раз десять женат был в латинстве, кроме того супружества, в которое вступил в московской вере. Потому что латинские браки москвитяне называют наложничеством, а не супружеством. Оттого-то, когда супруги латинской веры, впавши оба в соблазн отступничества, вместе переходят в еретическую московскую веру и желают продолжать супружескую жизнь вместе, то и обязаны совершить потом свой брак по московскому обряду, изъявив взаимное на то согласие пред лицом церкви. Отсюда необходимое следствие то, что все исповедующие латинскую веру, по мнению москвитян, незаконнорожденные,

99
так как родились в незаконных браках. А потому и нечего слишком дивиться, что все мы в презрении у тех умов, которые одержимы таким огромным предрассудком.
Они не гнушаются и разводом с женами, не только из-за неверности, но и из-за бесплодия, даже иногда из отвращения к ним дают им разводную, утвержденную властию церковного правления, дозволяющего им брать другую жену. Да и совсем не странно, что разводы у знатных людей так часты, потому что несчастные, следуя предосудительному обычаю отечества, должны обыкновенно жениться на тех, которых дозволяют им видеть только по совершении брачного союза священником в церкви, по их взаимному согласию, так что нередко случается, что они обязаны бывают, вместо желанной Рахили, брать навязанную им в супружество Лию, к обоюдному на будущее время раскаянию в том, что дали обмануть себя.
Люди позажиточнее прячут своих жен от всех глаз в четырех стенах дома и, не поручая их заботливости никакого хозяйства, осуждают их шить и прясть, как бывало древние римляне своих невольниц в их остроге. Выходить им запрещено, по общему закону мужниной ревности, который отменяется чрезвычайно редко для посещения церкви либо родных. У женщин всех разрядов в Московии все потребности состоят в ежедневной еде да в нарядах: выезжая куда-нибудь, они носят на своем платье доходы со всего отцовского наследства и выставляют напоказ все пышности своих изысканных нарядов, хоть сами никогда не бывают опрятны. Потому что если природа и не обезобразит их каким ни есть недостатком, который исправляется искусством, тем не менее все они натирают все лицо с шеей белилами, а для подкраски щек и губ прибавляют еще румян. Этот ложный обычай подкрашивать себе цвет лица до того укоренился, что даже в числе свадебных подарков глупый жених посылает невесте также и румяна, чтобы она себя подделывала. Когда улицы занесет снегом, они выезжают в крытых санях со слюдяными окошками; в прочее время года в колымагах в сопровождении густой толпы слуг. Но у женщин низшего звания, которых не так строго держат взаперти дома, всегда готовы тысячи предлогов выдуманных надобностей, чтобы позволили им ходить где угодно. Они не прочь бывают и выпить, даже взапуски попивают с своими поклонниками и нередко восхищают у них пальму большей даровитости в этом деле. Но зато падают в изнеможении среди победы. Потому что когда хмель отнимет силу у стыда, они покидают, не спрятавши в глухую ночь, сокровище своей чести вороватому любострастию волокит либо предлагают его на позорную продажу, уж, конечно, по самой дешевой цене; и мужчины, и женщины тем не менее совестятся в этом, что, по самому важному заблуждению ума, полагают, будто бы грех женатого с незамужнею не подходит
100
под название прелюбодеяния, считая за последнее только тот грех, который делается с замужнею.

Москвитяне, всегда пропахшие чесноком и луком, все без различия ходят часто в бани и, закаленные привычкою, подвергают себя без перемежки влиянию чрезвычайного жара и стужи, без всякого вреда для здоровья. Все в поту, вызванном сильным жаром бани, они растягиваются на полках и стараются сечь и хлестать себя еловыми ветками до тех пор, пока разгоряченная кровь, притекши к коже, не подденет под нее розового чехла. И тогда они выбегают совсем нагие из бани к речке, которая, по обыкновению, течет или разливается очень близко оттуда, и обмываются. Либо, когда суровая зима затянет льдом воду, которая оттого и откажется выполнять для них свою обязанность, они прибегают к снегу и после долгого натиранья им, будто мылом, возвращаются в банный жар, а потом опять бегут туда же и повторяют эти крайности без всякой перемежки, но и без вреда для себя, сколько им будет угодно. В общественных банях бывают в большом числе и женщины простого звания; но хотя моются там отдельно от мужчин за перегородкой, однако ж совсем нагие входят в одну дверь с ними, а если которой-нибудь придет такая охота, она остановится на ее пороге, да и не стыдится разговаривать при посторонних с мужем, который моется, с самою вздорною болтовнёю. Да даже и сами они, вызвавши кровь таким же, как и мужья их, сеченьем и хлестаньем к самой коже, тоже бегут к ближней реке, смешавшись с мужчинами и нисколько не считая за важность выставлять их нахальным взглядам свою наготу, возбуждающую любострастие.

Странно сказать, а при такой беспорядочной жизни обоих полов в Московии многие доживают до глубокой старости, не испытав никогда и никакой болезни. Там можно видеть сохранявших всю силу семидесятилетних стариков, с такою крепостью в мускулистых руках, что выносят работу вовсе не под силу нашим молодым людям. Надо думать, что здоровый воздух много помогает такому крепкому здоровью, не расстроенному ни у кого из них ученьем, как у нас. Москвитяне говорят, однако ж, будто бы это больше оттого, что они пренебрегают врачебным искусством. Во всей Московии нет ни одного врача, ни аптекаря, и хотя в мое время царь давал при своем дворце довольно щедрое содержание трем врачам, но это надобно приписать только его подражанию иноземным государям, потому что ни сам он никогда не пользуется их трудами, ниже кто-либо другой из москвитян. Захворавшие презирают все правильные средства Иппократа, едва дозволяя прикладывать себе наружные лекарства. Скорее прибегнут к заговору старух и татар. А при отвращении от пищи и для утоления жара употребляют водку и чеснок.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Через четверть часа воротился к нам один канцлер
Позванный священником в суд
По приказу его государя
Выходящей из тверской области