<<<     ΛΛΛ     >>>   

Изглаживание тактильных качеств из жизни и языка
есть, бесспорно, фактор языковой «чистоты». Ибо тактильность
- это модус взаимодействия и существования, но не
разделения и линейной последовательности. Лишь с приходом
прерафаэлитов и Хопкинса развернулась целенаправленная
кампания за возрождение тактильных ценностей
языка саксов. Впрочем, нельзя говорить обо всем сразу.
Поэтому остановимся коротко на том влиянии, которое
оказало книгопечатание на наши представления о пространстве
и времени в течение следующих столетий.

Чувству времени человека печатной культуры
свойственны кинематографичность,
последовательность и изобразительность

~ После того как под влиянием книгопечатания категории
количества и интенсивности переходят в ранг изолированных
явлений, человек попадает в мир движения и
обособленности. Во всех аспектах опыта и деятельности
человека в целом акцент приходится на разделение функций,
анализ компонентов и обособленность моментов времени.
Ибо с обособлением визуальности утрачивается ощущение
взаимодействия и способность воспринимать свет
сквоаъ просвет в бытии. «Человеческая мысль перестает
ощущать себя причастной вещам». То, что Шекспир в «Короле
Лире» называет «драгоценнейшим духовным началом
чувства»239, вполне возможно, имеет какое-то отношение к
«квадрату оппозиции» традиционной логики и к той квадратно-
круглой эмблеме пропорциональности, которая есть
не что иное, как символ взаимодействия чувств и разума
240. Однако с обособлением визуальности, разум также
...обособляется от внешнего времени, а также от времени
своей психической жизни. Правда, он ощущает череду
239 Так впереводе Б. Пастернака. У Мак-Люэна, как уже упоминалось,
- «precious square of зепве», досл.: «драгоценный квадрат
чувства». - Прuм. пер.
240 Мак-Люэн, вероятно, имеет в виду знаменитый рисунок Витрувия.
- Прuм. пер.
352

изменений, что, таким образом, создает у него представление
внутренней длительности. Но эта длительность,
которая образуется из замещающих одно другое
состояний, никоим образом не является длительностью
бытия мыслящего существа. Это лишь длительность ансамбля
следующих одна за другой человеческих мыслей.
Будучи обособленным от времени существования
вещей и даже от времени своего собственного существования,
человеческое сознание оказывается редуцированным
до существования без времени. Оно всегда знает
только настоящее мгновение-Ч.
,I
Это макбетовский мир «завтра, завтра, завтра». И, как
говорит Пуле, таков опыт современного человека, а первым
его описал Монтень в своих «Опытах». Он предпринял попытку
зафиксировать работу собственного сознания в акте
чтения и размышления в форме la peinture de la pensee242.
В этом отношении Монтень, пожалуй, больше, чем кто-либо
другой, усвоил урок книгопечатания как прикладного
знания. Он положил начало целому племени автопортретистов,
взявших на вооружение его метод моментальных
снимков психической жизни, последовательности остановленных
и обособленных моментов опыта, метод, предвосхитивший
технику кинематографа: «Оказавшись на острове
обособленного мгновения, который он, однако, наполняет
своим присутствием, человек поначалу еще сохраняет чувство
радости, подобной той, которую он пережил в эпоху
Возрождения, когда ощутил свое существование причастным
всем измерениям пространства и времени. Теперь все,
что у него есть, - это мгновение, но каждое такое мгновение
может быть озарено ощущением полноты бытия... »243.
Однако от визуальной организации опыта неотделимо
чувство прерывистости существования и самоотчужденности:
«Каждый час уносит нас от самих себя», - сказал Буало.
Наше чувство времени лихорадит: «Сознавая, что
мгновение, в котором он пребывает со своими чувствами и
желаниями, ускользает от него, человек устремляется к
следующему мгновению, мгновению новой мысли и нового

241 Poulet, Studies in Нuтаn Time, p.13.
242 Картина мысли (фр.). - Прuм. пер.
243 Poulet, Studies in Нuтаn Time, p.15.
353

желания: "Но человек, не зная покоя, мечется безостановочно
от одной мысли к другой"»244.
В обособленном мгновении настоящего, пишет Пуле
(c.19), «Бог, Творец и Спаситель, отсутствует. Ведущий актер
покинул сцену. На главную роль первой причины мы
нашли замену, рассеяв ее в игре вторых причин. Место Бога
теперь занимают чувства, ощущения и все, что их вызывает
». Что ж, как бы там ни было, но то, что вызывает
описанные выше чувства, - это, безусловно, печатная технология
с ее способностью, родственной «заветнейшему решению
» Лира разделить маленькое королевство человека
на ворох слепых атомов и единообразных, унифицированных
компонентов. Существование - теперь уже не бытие,
а «поток, тень и вечное изменение». «Я описываю не бытие,
- говорит Монтень. - Я описываю то, что проходит». Что
может быть более кинематографичным? Описание, улавливающее
прихоти иллюзии посредством последовательности
статичных «снимков», - ведь это и есть книгопечатание
in extens0245. Вспомним «Короля Лира» как живую модель
обнажения сущности человеческих институтов и самого
сознания посредством прогрессирующего обособления
чувств. Параллелью этому психологическому эксперименту
в наше время может служить десенсибилизация человека
в условиях тотальной заорганизованности. Однако для
того, кто впервые переживал опыт столкновения с печатной
технологией, речь шла о предельной специализации
чувств, которая затем перестала быть ощутимой вплоть до
появления кинематографа и, несколько позже, радио. Художники
барокко поступали точно так же, как Монтень,
когда переносили внимание на периферию видения. Поэтому
Пуле совершенно прав, говоря (р.43), что
отказываться от изображения бытия ради изображения
преходящего - это не только беспрецедентное обнажение
реальности, это - задача высшей сложности. Описывать
преходящее, значит, не просто схватывать свое
«я» как объект, который исчезает и, расплываясь в
очертаниях, заставляет с тем большей точностью запечатлеть
свой образ. Это - не просто писать портрет са-
244 Ibid., p.16.
24:; Здесь: в полном смысле (лат.). - Прu.м. пер.
354
мого себя, который лишь выиграет в достоверности, когда
канет в прошлое то, что послужило моделью для его
создания. Это значит, схватить свое «я» В то самое мгновение,
когда движение времени совлечет с него его старую
форму, чтобы облачить в новую.
Не исключено, что Пуле или кто-либо другой ошибается,
усматривая в этой новой стратегии Монтеня некое глубочайшее
открытие. Но подобно тому, как исчисление бесконечно
малых величин было создано для перевода невизуального
опыта на язык гомогенных визуальных терминов,
так и Монтень, пытаясь ухватить мимолетное мгновение,
тончайшую черточку, «многообразные И едва уловимые
всплески эмоций», вступает в «область, которую Лейбниц
впоследствии назвал бесконечно малыми величинами
... Он делает крупную ставку в игре, цель которой
«определить И освоить множество быстрых мелких движений
» ... Таким образом, «я» растворяется не только в следующих
одно за другим мгновениях, но даже внутри этого
ускользающего мгновения, подобно лучу света, преломившемуся
в капле воды» (р.45).
Представленное здесь явление совпадает с методами
точной визуальной квантификации, описанными Джаном
У.Нефом, которого мы цитировали выше. Как показал Неф,
методы подробного статистического описания были средством
прикладнога знания. Уже у Монтеня можно обнаружить
все приемы и эффекты современного импрессионистского
кино. И оба эти типа сознания суть прямое продолжение
книгопечатания, следствие его влияния на сферу
разговорной речи. В период расцвета импрессионизма символизм
попытался еще раз вернуться к единому полю бытия.
Сегодня, когда мы живем в электронной среде, легко
понять новизну сегментной импрессионистской техники,
которая формировалась начиная с шестнадцатого и до конца
девятнадцатого века. Она - неотъемлемая принадлежность
галактики Гутенберга.
То же можно сказать и о Декарте, для которого сущность
науки заключалась в распознавании причин и предвидении
следствий: «Фундамент изумительной науки, которая
представлялась его уму как ансамбль «приведенных
В связь» вещей: мир catena246 и безупречного детерминиз-
246 Цепь, связь (лат.). - Прu.м. пер.
355

ма. В этом мире нет места спонтанности, свободе, набожности
» (р.54). После того как мы свели знание к исключительно
визуальной последовательности, «ничто уже не может
гарантировать нам того, что это мгновение будет иметь
продолжение, что мы сумеем перебросить мост от одного
мгновения к следующему... Это главный источник нашей
тревоги, «страх», как называет его Декарт. Страх сбоя во
времени, от которого нельзя укрыться, разве что совершив
немыслимый прыжок к Богу» (р.58). Далее (р.357) Пуле
описывает этот «прыжок»:
Таким образом, у Декарта вновь возникает идея Бога.
Долго остававшаяся в пренебрежении у первичного сознания,
погруженного в «science admirable»247, она вновь
возникает в спонтанном акте вторичного сознания, явившись
ему во сне. С этого момента происходит, так сказать,
перемена атмосферы в этой области сновидений,
перемена, которая, по-видимому, неизбежно приводит к
отчаянию. Но для того чтобы найти наконец истинное
«убежище» и подлинное «средство», Декарту еще предстоит
пройти через ряд других испытаний. Спонтанный
акт, посредством которого он обращается к Богу, пока
еще не обладает достаточной действенностью, ибо не является
'Чисто спонтанным. Он обращен не непосредственно
к Богу в настоящем, а к Богу в прошлом...

Обнажение жизни сознания и ее редукция
к одному-единственному уровню создала
в семнадцатом веке новый мир
бессознательного. Архетипы индивидуального
сознания покинули сцену, уступив место
архетипам коллективного бессознательного

~ Таким образом, семнадцатый век, поставив в центр
своей интеллектуальной и духовной жизни чисто визуальную
науку, оставил себе единственный источник утешения
- мир сновидений. Невозможно точнее выразить суть ме-
247 Чудесная наука (фр.). - Прим. пер.
356
ханического духа разборного шрифта, чем это сделал Декарт.
Мы уже говорили о его новой потребительской концепции
философии, когда приводили цитату, в которой он
призывает читателя просмотреть всю книгу «в один прием,
как роман, чтобы не утомлять своего внимания и не задерживать
себя трудностями». Идея равномерного движения в
обособленной плоскости повествования совершенно чужда
природе языка и сознания, но зато находится в полном согласии
с природой печатного слова. Этот процесс линейной
редукции языка сопровождается нарастанием впечатления
механического повторения бытия, возврата уже бывшего,
которое все отчетливее ощущается в ренессансном сознании:
Как движется к земле морской прибой,
Так и ряды бессчетные минут,
Сменяя предыдущие собой,
Поочередно к вечности бегут.
Шекспир. Сонет LX
Пер. С.Маршака
Впрочем, поначалу это ощущение обнаружило свой комический
аспект, причем не только у Шекспира, но и у
Сидни:
По способу ученых рифмачей
Ведешь ты строй грохочущих созвучий...248
Астрофuл и Сте.л.ла. Сонет xv
Пер. А.Реви'Ча
Примеров новой визуальной линейности множество, и
один из самых любопытных - замена слова «debt» (долг)
словом «trespass» (нарушение границы, преступание/Ч') в
248 В дословном переводе: «Ты, который привносишь словарный
метод в свои рифмы, бегущие грохочущими рядами... », - Прuм.
пер.
249 Видимо, имеется в виду молитва «Отче наш» (Мф. 6, 14-15):
«For if уе forgive mеп their trespasses, your heavenly Father will
also forgive you: / But if уе forgive not mеп their trespasses, neither
will your Father forgive your trespasses» (В Синодальном переводе:
«Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и
вам Отец ваш Небесный, а если не будете прощать людям согрешения
их, то и Отец ваш не простит вам согрешении ваших»), Прuм.
и курсив перев.
357

тексте Господней молитвы в Библии короля Якова (1611 г.).
Таким образом, многоуровневое понятие «долга» сводится
К смыслу письменной заповеди, а понятие «выхода за установленные
границы» становится замещением целого комплекса
теологических и моральных смыслов.
Парадоксальным образом, первое столетие существования
книгопечатания оказалось и первым столетием бессознательного.
Поскольку книгопечатание привело к тому, что
один узкий фрагмент человеческой чувственности возобладал
над всеми остальными чувствами, изгнанникам пришлось
искать себе другое при ста нище. Мы уже видели, что
в свое время это хорошо поняли испанцы. «Дон Кихот» В
той же мере, что и «Король Лир», представляет собой
изображение дихотомий ума, сердца и чувства, спровоцированных
печатной книгой. Более практичные нации предпочитали
uзжuваmъ эти последствия, а не созерцать их в
форме художественных образов.
Ланселот Лоу Уайт в книге «Бессознательное до Фрейда
» описывает историю «открытия» бессознательного в результате
ограничения сознательной жизни узкими рамками
печатной технологии. По этому поводу очень метко высказался
Джойс в «Поминках по Финнегану» (р.301): «Погрузись
в самую глубину или не касайся картезианского
источника». Но на протяжении последующих веков Запад
предпочел находить источники мотивации в этом простом
механизме и жить, словно во сне, от которого нас пытались
пробудить представители искусства. Уайт замечает (р.59,
60):
Вероятно, в каждой культуре были мыслители, которые
понимали, что мысль и поведение людей определяется
факторами, которые мы не вполне осознаем. Как
я уже отмечал, такое понимание было довольно широко
распространено, например, в Китае, ибо китайской культуре,
в отличие от картезианской Европы, свойственно
более цельное и уравновешенное представление о
человеческом сознании.
В свете предложенного в нашей книге подхода говорить
о бессознательном как об области неизвестного или как о
чем-то выходящем за пределы обыденного сознания лишено
всякого смысла. Даже ограниченное сознание - гораздо
358
более интересный феномен, чем бессозна тельные глубины.
Наша цель заключается в том, чтобы покаэать, как посредством
усиления визуального компонента чувственности мы
сами создали огромный, нелепый и тщеславный мир, который
отобразили Поуп в «Дунсиаде» И Свифт В «Сказке про
Бочку». Бессознательное - прямое порождение печатной
технологии, все возрастающая куча отходов отвергнутого
сознания.
Ни одному мыслителю никогда не приходило в голову,
что «тело» И «душа» (в той мере, в какой эти термины
имеют смысл) никак не взаимодействуют друг с другом.
Предоставим картезианцам - как это делал и сам
Декарт - объяснять, какой смысл имело постулирование
двух независимых областей, которые тем не менее
тесно взаимосвязаны. Мы можем извлечь из этого следующий
урок: чем более яркий свет мы направляем на
эти две соседние сферы, тем глубже уходит во тьму
взаимодействие между ними (р.60).

Философия оказалась такой же наивной,
как и наука, в своем бессознательном
принятии допущений или динамики
книгопечатания

~ Изобилие печатной и другой производной от нее продукции
в условиях нового восприятия времени и пространства
придало вес и авторитет тем нелепостям, на которые
указал Уайт. Так, например, когда сегодняшним школьникам
предлагают поразмышлять над идиотизмом современных
СМИ, они переживают подлинное потрясение. Для них
привычно думать, что все, на что взрослые тратят время и
силы, имеет какой-то смысл. Им кажется, что азрослые не
могут заниматься чем-то постыдным. И только после освоения
языка средств коммуникации, от рукописи до книгопечатания
и от книгопечатания до телевидения, до них доходит
этот очевидный факт. В свое время учение Декарта
получило распространение в том окружении, которое его
породило, и среди тех людей, в жизни которых реализо-
359

вался осознанный им механизм. Сегодня же в новой электронной
среде Декарту делать нечего, бессознательное удостаивается
такого же эпизодического внимания, как некогда
отдельные отличительные черты картезианского мышления.
Можем ли мы освободиться от подсознательного
воздействия наших технологий? Не в том ли и заключается
смысл образования, чтобы обеспечить человека средствами
защиты от радиоактивного излучения, исходящего от
средств массовой коммуникации? Поскольку ни одна культура
еще не пыталась решить эту задачу, ответ не кажется
столь уж однозначным. Вполне возможно, в ТОМ, что человек
до сих пор был погружен в сон разума и самогипноз,
есть некая скрытая мудрость, которая лишь теперь, в эпоху
столкновения эффектов коммуникационных технологий
может быть осознана. Но как бы там ни было, очевидно, что
псевдодихотомии и визуальная ориентация, внедренные в
нашу психологию книгопечатанием, начиная с семнадцатого
века неизменно находили свое выражение в виде философской
«системы» как стандартной товарной упаковки.
Каждую такую систему можно описать с помощью нескольких
тезисов, но благодаря магии книгопечатания они
владели умами многих поколений, После Декарта философские
учения отличаются друг от друга не более, чем
паровой двигатель отличается от дизельного. И например,
Бергсон, пытавшийся положить всему этому конец, столь
же механистичен, сколь и его оппонент Декарт, хотя и
предпочел заправить свою систему космическим горючим.
Стоило только запустить процесс редукции и сегментации
языка и опыта, который отразил еще Шекспир в «Короле
Лире», и остановить этот маховик стало уже невозможно.
Пароход движется сначала картезианским, затем локковским,
затем кантианским курсом, но, кто бы ни стоял у руля,
нашими неизменными спутниками являются паника и
Angst250. Уайт подводил итог следующим образом (р.БО, б1):
в конце семнадцатого века в философской мысли
Европы доминировали три основных подхода, различия
между которыми были обусловлены интерпретацией
природы существования. Материализм рассматривал в
качестве первичной реальности физические тела и их
250 Страх (нем.). - Прu.м. пер.
360
движения; идеализм признавал его дух или сознание;
наконец, картезианский дуализм постулировал две независимые
субстанции: мышление - res cogitans и материю
- res extensa251. Первые две школы без труда
признавали существование сферы бессознательного,
хотя и под разными именами. Для материалистов психическое
как таковое было физиологическим феноменом,
и существование бессознательных психических
процессов, подобных мышлению и оказывающих на него
влияние, было прямым следствием ограниченности
нашей способности осознания процессов, происходящих
в нашем теле. Для идеалистов же все природные процессы
были выражением всеобщего сознания, или мирового
духа, который недоступен непосредственному
познанию человека, хотя ему и присущи некоторые
черты человеческого сознания. Таким образом, для идеалистов
здесь также не было проблемы; существование
бессознательного не казалось им чем-то удивительным.
Оно было лишь частью всеобщего сознания, с которым у
индивидуального сознания не было прямо го сообщения.
Но третья, картезианская, школа рассматривала тезис
о существовании бессознательного как прямой философский
вызов, поскольку он требовал отказаться от
концепции исходного дуализма двух независимых сфер
- движущейся материи и мыслящего духа. Для ортодоксальных
последователей Декарта все в человеке, что
не было сознательным, относилось к сфере материального
и физиологического, но никоим образом не к сфере
психического.
Последнее предложение может навести некоторых читателей
на мысль, что настоящая книга исходит из материальных,
и даже физиологических, а не ментальных посылок
Это не так, но, впрочем, сам этот вопрос лежит за рамками
нашей темы. Суть вопроса, рассматриваемого здесь, в
следующем: как мы приходим к осознанию роли алфавита,
книгопечатания или телеграфа в формировании нащего
поведения? Ведь, согласитесь, это нелепый и унизительный
факт. Знание не расширяет, а напротив, сужает сферу
детерминизма. Тогда как влияние неосознаваемых допущений,
усвоенных вследствие использования технологии,
251 Мыслящие вещи ... протяженные вещи (лат.). - Прuм. пер.
361

ведет (в чем нет никакой неизбежности) к предельному детерминизму
в человеческой жизни. Освобождение из этой
ловушки и есть цель образования как такового. Но бессознательное
может служить спасительной лазейкой из мира
голых категорий ничуть не более, чем лейбницевекий или
любой другой монизм - разрешением картезианского дуализма.
Только полная гармония взаимодействия всех
чувств открывает свет, идущий схеозъ предметы. Эта гармония
разрушается, когда одно из чувств выпячивается
благодаря технологии и доминирует свет, падающий на
предметы. Кошмар света, падающего на предметы, - вот
мир Паскаля: «Разум действует медленно, с постоянной
оглядкой на множество принципов, которые всегда должны
быть перед глазами, поэтому в любое время он может
впасть в сон или растеряться из-за отсутствия всех своих
принципов под рукой»252.

Хайдеггер оседлал электронную волну с таким
же триумфом, как Декарт - механическую

~ Эта разновидность балета на сцене сознания в хореографической
постановке Гутенберга, подготовившего обособление
визуального чувства, достойна внимания философии
ничуть не менее, чем, скажем, кантовское допущение
об априорности евклидового пространства. Более того, алфавит
и подобные изобретения давно уже служили бессознательным
источником философских и религиозных допущений.
В этом смысле позиция Мартина Хайдеггера кажется
более прочной, поскольку он исходит из тотальности
языка как первичной философской данности. Ведь в этом
случае (по крайней мере, в бесписьменный период) исходной
точкой служит пропорциональное соотношение между
всеми чувствами. Впрочем, не нужно рассматривать эти
слова как пропаганду бесписьменной культуры, а равным
образом наш анализ последствий изобретения книгопечатания
- как аргумент против письменной культуры. В
действительности Хайдеггер, похоже, совершенно не осоз-
252 Цит. по: Poulet, Studies in Нитаn Tiтe, р.78.
362
нает роли электронной технологии, обусловившей его дописьменные
вкусы в языке и философии. Энтузиазм вокруг
хайдеггеровской великолепной «лингвистики»
следствие наивной погруженности в метафизический органицизм
нашей электронной среды. И если механицизм Декарта
сегодня кажется кустарным, то не исключено, что в
силу тех же неосознаваемых обстоятельств он в свое время
выглядел блистательным. В этом смысле всякая мода есть
своего рода сомнамбулизм и в то же время единственное
средство критической ориентации в отношении психических
эффектов технологии. Вероятно, это - способ помочь
тем, кого волнует вопрос: «Но неужели же в книгопечатании
нет ничего хорошего?». Тема этой книги - не преимущества
и недостатки книгопечатания, а то, что любая сила,
если мы не осознаем ее влияния, становится бедствием,
особенно, если мы сами же ее и создали. И легче легкого
про следить универсальное влияние книгопечатания на
мышление западного человека: достаточно просто вспомнить
наиболее выдающиеся достижения в искусстве и науке.
Фрагментарная и гомогенная линейность, едва сформировавшаяся
как способ мышления в шестнадцатом и семнадцатом
веках, получает распространение и становится
утилитарной модой в восемнадцатом и девятнадцатом.
Иными словами, механицизм все еще остается «новинкой»
В электронную эпоху, развернувшуюся с появлением таких
людей, как Фарадей. Не кажется ли вам, что жизнь
слишком ценна и прекрасна, чтобы подчинить ее какому-
то случайному и бессознательному автоматизму?
Паскаль перенял у Монтеня его кодаковский прием моментальных
снимков, для того чтобы углубиться в печальную
дилемму: «Когда мы страстно любим кого-либо, мы
всегда видим этого человека словно впервые». Но эта спонтанность
является результатом полноты мгновения и симультанного
переживания мира. Тогда как разум воспринимает
элементы один за другим. Таким образом, мы находим
у Паскаля следы бессознательного влияния книгопечатания.
Весь опыт делится на сегменты и организуется в последовательном
порядке. Поэтому богатый опыт ускользает
от перемешивания или просеивания сквозь наше внимание.
«Величие человека проявляется не тогда, когда он достигает
одной из крайностей, но тогда, когда он касается
363

обеих, заполняя собой все промежуточное пространство,,
253. Именно вздернув свой дух на этой маленькой дыбе,
позаимствованной у Гутенберга, Паскаль обеспечил себе
внимание и благосклонность читателей: «Душа иногда способна
достигать высочайшего .духовного напряжения, которое,
однако, не в силах длительно переносить. Она достигает
его прыжком, лишь на мгновение, но не может царственно
закрепиться на достигнутой высоте»254.
Паскаль указывает, что прежний тип сознания был
«царственным», способным длительное время удерживаться
на высоте. Прежний король играл роль, а не занимал
должность. Он был инклюзивным «центром без периферии
». Новое же сознание - новый принц, метящий на
трон, - это замотанный исполнитель, который выполняет
свои должностные обязанности, пытаясь приложить свои
знания к решению проблем, и лишь изредка сталкивается
со своими подданными, которые образуют его периферию
и являются его амбициозными конкурентами.
Пуле, похоже, не без иронии замечает (р.85): «Лишь на
мгновение! Разрушительное возвращение к жалкому человеческому
состоянию и трагедии неумолимого движения
времени. В то самое мгновение, когда человек ухватывает
свою добычу, опыт оставляет его в дураках и он понимает,
что одурачен. Его добыча оказалась тенью. На мгновение
он ловит мгновение, но мгновение ускользает, потому что
оно всего лишь мгновение».
Возникает неловкое ощущение, что эти философы словно
по пытались в драматической форме представить механизм
Гутенберга, проникший в нашу чувственность. В актерском
увлечении они суетятся точь-в-точь, как «все королевские
лошади и вся королевская рать» вокруг старого
Шалтая-Болтая. Как же найти принцип неповторимости
человеческой личности среди сплошных линейных верениц
мгновений? В силу прерывистого характера времени в
универсуме печатной культуры личность вынуждена
«каждый раз забывать себя для того, чтобы пересоздать
себя, а пересоздавать себя для того, чтобы вновь обрести к
себе интерес, словом, производить жалкий симулякр по-
253 Ibid., р.80.
254 Ibid., р.85.
364
стоянного творчества, и это позволяет ей верить, что она
сумеет уйти от опознания своей ничтожности, а из своей
ничтожности сотворить реальностьь-Р''.
Все же эта монотонная повторяемость а la Гутенберг
оставляет желать чего-то лучшего для человеческой личности.
Но как можно спорить с человеком, который лезет
под электропилу только потому, что не видит зубцов? А
ведь именно такова судьба унифицированной личности в
эпоху печатной сегментации. Однако трудно поверить в то,
что кто-либо в какую-либо эпоху всерьез пытался упорядочить
жизнь согласно этим навеянным Гутенбергом принципам.
Джеймс Джойс наверняка полагал, что нашел в Вико
философа с более глубоким пониманием культуры, чем у
тех, кто питался из «картезианского источника». К тому же
Вико, как и Хайдеггер, - филолог среди философов. Его
теорию времени «ricorsi» линейно настроенные умы истолковали
как «повторение», «круговорот». Впрочем, недавно
появилось исследование, которое решительно отказалось
от этой интерпретации-Р''.
Вико рассматривает временную структуру истории «не
как линейную, а как контрапунктную. В ней можно проследить
несколько линий развития...». Для Вико вся история
современна, или одновременна, симультанна, - факт, добавил
бы Джойс, обусловленный природой языка, где одновременно
хранится весь опыт. Круговорот у Вико не должен
пониматься «в плане развития наций во времени»:
«Всеобщая история устанавливается провидением и есть
не что иное, как полнота присутствия духа для самого себя
в идее. В соответствии с этим принципом «псогво» достигается
человеческим духом в идее и он владеет собой - прошлым,
настоящим и будущим - в акте, который всецело
созвучен его собственной историчности-й'".
255 Ibid., р.87.
256 A.Robert Caponigri, Time and Idea: The Theory 01 History in
Giambattista Vico.
257 Ibid., p.142.
365

Книгопечатание раскололо голоса тишины

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Маклюэн М. Галактика Гутенберга Сотворение человека печатной культуры истории культуры 3 времени
Искусством пещерного человека образом человек
Их методы исследования природных явлений в основном были унаследованы от прошлого
Она расцветает на почве бессознательных эффектов распространения письма при отсутствии
Это прежде всего безумцы дон кихот и стеклянный человек