|
|
<<< ΛΛΛ >>>
шестнадцатом столетии и позже, утратили практический
смысл:
Как обнаружилось, пирамидальные организационные
структуры со множеством уровней контроля и со
специализированным разделением функций просто неэффективны.
Цепочка связи между научной и инженерной
верхушкой и исполнительным уровнем была
слишком длинной для того, чтобы компетентное или
управленческое сообщение могло дойти по назначению.
Но в тех исследовательских организациях, где работа
действительно выполнялась, как показал анализ, группы
исследователей с различными компетенциями работали
вместе, независимо от предписаний организационной
схемы; они устанавливали собственные критерии
организации труда и схемы связи, и эти структурные
формы организации коллектива отражали организацию
их мышления и профессионального знания.
В наши дни «симультанное поле» электрических информационных
структур не стремится к специализации и
частной инициативе, а восстанавливает условия и потребность
в диалоге и сотрудничестве на всех уровнях социального
опыта. Наша сегодняшняя вовлеченность в эти новые
формы взаимозависимости приводит к невольному отчуждению
от ренессансного наследия. Однако, я надеюсь, что
эта книга поможет ее читателям углубить свое понимание
обеих технологических революций, и связанной с книгопечатанием,
и связанной с электричеством.
«Интерфейс» Ренессанса оказался зоной
контакта средневекового плюрализма,
с одной стороны, и современной
гомогенности и механистичности, с другой, формула
скорости и изменения
~ Переходная эпоха существует на границе двух культур,
В зоне конфликта технологий. Каждый момент развития
ее сознания - акт перевода реалий одной культуры на
язык другой. Сегодня мы живем на границе межу пятью
210
столетиями механики и новой электроникой, между
миром однородности и миром одновременности. Это болезненный,
но плодотворный опыт. Шестнадцатый век
пришелся на границу между двумя тысячелетиями алфавитной
рукописной культуры, с одной стороны, и новым
механизмом воспроизводимости и квантификации,
с другой. И вполне естественными были попытки осмыслить
новое в терминах, унаследованных от прошлого.
Это хорошо понимают психологи. Упомянем в этой
связи книгу Джона A.Mak-Геока «Психология обучения
человека». Он пишет (р.394): «Влияние ранее усвоенных
знаний на изучение нового материала, реакцию на него
традиционно называется передачей. зн.а1iuя». По большей
части эта передача происходит бессознательно, но
так или иначе она происходит. В нашей книге мы уже
приводили примеры передачи знания обоих типов, когда
говорили о реакции африканских туземцев на алфавит
и кинофильм. Реакция западного человека на новые
средства коммуникации, такие как кино, радио и телевидение,
была явно выраженной реакцией книжной культуры
на «вызов». Однако действительная передача
знания и изменения в ментальности, в сознательных
установках совершились почти полностью на бессознательном
уровне. Приобретаемая нами вместе с родным
языком чувственная система позже влияет на нашу
способность изучать другие языки, вербальные или
символические. Вероятно, поэтому высокообразованный
современный западный человек, усвоивший линейный
и гомогенный способы мышления печатной культуры,
испытывает значительные затруднения, сталкиваясь
с невизуальным миром современной математики и
физики. «Отсталые», или аудиотактильные, страны обладают
здесь серьезным преимуществом.
Другой выгодный момент процесса культурного столкновения
и перехода заключается в том, что на границе различных
форм опыта у людей развивается большая сила
обобщения. Мак-Геок пишет (р.396): «Обобщение также является
формой перехода, идет ли речь о более или менее
элементарном уровне непосредственных реакций ... или о
сложных научных обобщениях, где одно суждение резюмирует
множество других».
211
Мы, в свою очередь, можем обобщить это суждение и
заметить, что на этапе зрелости печатной культуры размах
процесса сегментации и гомогенизации не способствует
взаимодействию между областями и дисциплинами, что
было характерным для начала эпохи книгопечатания. На
заре своего существования книгопечатание было вызовом
прежней рукописной культуре. Но когда рукописная культура
сошла на нет, а книгопечатание достигло монопольной
власти, умерло также взаимодействие, диалог, несмотря на
существование множества различных «точек зрения». Однако
следует указать на еще один важнейший аспект «передачи
знания», связанный с Гутенберговой технологией,
которому уделено значительное внимание в работе Февра
и Мартена «<Появление книги»). Дело в том, что на протяжении
первых двух столетий развития книгопечатания, до
конца семнадцатого века, большую часть печатного материала
составляли тексты средневекового ПРОИСхождения.
Поэтому шестнадцатое и семнадцатое столетия видели больше
средневековых книг, чем сами средние века. Ибо тогда
книги были рассеяны по разным, иногда труднодоступным
местам, да и чтение было медленным делом. Теперь
же книги стали компактными, доступными частным лицам,
а чтение ускорилось. Подобно тому как в наши дни все возрастающие
аппетиты телевидения открыли для зрителей
неисчерпаемый резерв старых кинофильмов, так и потребности
нового печатного дела можно было удовлетворить
только за счет переиздания старых манускриптов. К тому
же привычки читающей публики были воспитаны еще
прежней культурой. Дело не только в том, что новые писатели
еще не успели Появиться, - не существовало и публики,
которая была бы способна их воспринять. Февр и
Мартен замечают по этому поводу (р.420): «Таким образом,
книгопечатание стимулировало работу ученых в определенных
областях, но в целом можно сказать, что оно ничуть
не ускорило разработку и принятие новых теорий и
нового знания».
Впрочем, такой вывод касается лишь «содержания» новых
теорий, но упускает из виду роль книгопечатания в
развитии новых моделей для таких теорий и в формировании
новой аудитории, способной их воспринять. Если смотреть
только с точки зрения «содержания», то достижения
212
книгопечатания выглядят довольно скромными: «В пятнадцатом
столетии благодаря изящным изданиям классических
текстов, вышедшим из-под пресса итальянских, особенно
венецианских и миланских, печатников, .. стали хорошо
известны имена многих античных авторов, забытых в
средние века ...» (р.400).
Однако малочисленность аудитории этих первых плодов
труда гуманистов не должна омрачать действительный
итог раннего периода книгопечатания. Вот как смотрят на
это Февр и Мартен (р.383):
Сделать Библию доступной для большего числа читателей,
причем не только на латыни, но и на родных
языках, снабдить студентов и преподавателей университетов
основными текстами традиционного схоластического
арсенала, увеличить число требников, часословов,
необходимых для отправления литургии, молитвенников,
произведений мистических писателей и текстов
для домаIllнего благочестивого чтения и сделать
все эти книги доступными для обширной аудитории такой
была одна из главных задач книгопечатания на
заре его существования.
Самой многочисленной была. аудитория у таких книг,
как средневековые рыцарские романы, альманахи (пастушьи
календари) и прежде всего иллюстрированные часословы.
Февр и Мартен внимательно исследуют влияние
книгопечатания на формирование рынка и организацию
капитала. Они подробно описывают усилия, предпринимаемые
первопечатниками для того, чтобы достичь «однородности
страницы», несмотря на «дефекты шрифтов И неустойчивую
линейность». Именно эти новые, еще не вполне
оформившиеся черты несли в себе смысловой заряд новизны.
Гомогенность и линейность суть формулы новой науки
и искусства Ренессанса. Ибо исчисление бесконечно малых
величин как средство количественного измерения силы и
пространства в такой же степени зависит от фикции гомогенных
частиц, как перспектива зависит от иллюзии третьего
измерения на плоской поверхности.
Исследователь произведений Томаса Мора знает, как
часто тот сталкивался с новой для его времени тягой к гомогенности
у сектантов. Оставляя в стороне теологическую
сторону вопроса, мы хотим отметить только психологиче-
213
скую потребность в гомогенности в различных областях.
Приведем пример из «Письма сэра Томаса Мора, рыцаря,
содержащее опровержение заблуждений Джона Фрита относительно
таинства евхаристии» 140.
Если бы он сказал, что слова Христа, кроме буквального,
могут иметь и аллегорический смысл, я бы с этим
согласился. Ведь поскольку каждое слово в Писании может
быть понято в аллегорическом смысле, то таким образом
мы приходим к постижению духовного смысла
слов, помимо того явного, который первично подразумевают
буквы. Но, с другой стороны, поскольку некоторые
слова Писания могут быть поняты только как аллегория,
то на этом основании перетолковывать также как
аллегорию истинный буквальный смысл других мест
Писания, как это он делает, есть ошибка. Если действовать
таким образом, то Писание, с которым связаны все
вопросы нашей веры, может утратить силу своего воздействия.
Поэтому я весьма удивлен, что он не пытается
утверждать, что слова Христа о его теле и крови
должно понимать только образно, аллегорически - как
слова о вине и хлебе.
И если, как он утверждает, некоторые слова Христа,
записанные в Писании, должно понимать только как аллегорию,
из этого вовсе не следует с необходимостью,
что и любое слово Христа в других местах есть не что
иное, как аллегория.
Таким образом, Мор говорит о том, что Фрит воспринимает
все Писание как непрерывное, лишенное различий,
гомогенное пространство, т.е. именно так, как оно представлено
в новой живописи. По-видимому, новая гомогенность
печатной страницы стимулировала, с одной стороны, бессознательную
веру в действенность печатной Библии даже
в большей степени, чем авторитет устной церковной традиции,
а с другой - потребность в ее рациональном критическом
изучении. Дело обстояло так, словно печатный
текст благодаря свойству точной воспроизводимости обладал
гипнотической властью, создававшей впечатление независимости
книги от человека. Рукописному слову было
не под силу породить такое восприятие текста. Сформиро-
140 Моге, English Works, 1557, р.835.
214
ванное печатным текстом представление о гомогенной воспроизводимости
постепенно распространилось и на остальные
сферы жизни и привело к становлению всех тех форм
производства и социальной организации, которые составляют
сущностный характер западного мира.
Петрус Рамус и Джон Дьюи - два
«серфера»-реформатора образования,
оседлавшие волны двух антитетических
периодов - эпохи Гутенберга и электронной
эпохи «Маркони»
~ Уже в наше. время Джон Дьюи попытался восстановить
тот характер, который был присущ образованию на его
примитивной допечатной стадии. Цель Дьюи заключалась
в том, чтобы вывести учащихся из пассивной роли потребителя
единообразно упакованного знания. Можно сказать,
что Дьюи, выступая против порождающей пассивность печатной
культуры, двигался, подобно серферу, по кромке
новой электронной волны. Теперь эта волна докатилась до
нашего времени. В шестнадцатом веке такую же ключевую
роль в реформе образования сыграл Петрус Рамус
(1515-1572), француз, оседлавший Гутенбергову волну.
Достоинство фундаментальногоисследования Уолтера Онга
состоит в том, что оно определяет место Рамуса и по отношению
к поздней схоластике, из которой он вышел, и по
отношению к новому, ориентированномуна печатные издания
обучению, для которого он создавал свои визуальные
программы. Печатная книга была новым визуальным средством,
доступным для всех студентов, в силу чего старые
формы обучения устарели. Книга стала в буквальном
смысле учебной машиной, а рукописное письмо перешло в
разряд вспомогательныхсредств обучения.
Представим себе некоего обеспокоенного новой ситуацией
администратора от образования шестнадцатого века.
Если бы он мог задать вопрос сегодняшним исследователям
средств коммуникации и обучения, то наверняка попытался
бы узнать, сможет ли новая обучающая машина, т.е. пе-
215
чатная книга, стать основой всего образовательного процесса.
Сможет ли малоформатный инструмент для индивидуального
пользования, каким является новая книга, занять
место книги, создаваемой самим студентом и изучаемой
в процесс е ее создания? Сможет ли книга, читаемая
быстро и про себя, заменить книгу, читаемую медленно и
вслух? Смогут ли студенты, обучаемые с помощью печатных
книг, сравняться в своих познаниях с искусными ораторами
и спорщиками, взращенными в рукописной среде?
Принимая те методы, которыми пользуются сегодня исследователи
радио, кино и телевидения, последние, несомненно,
ответили бы утвердительно. Более того, они попытались
бы убедить спрашивающего в том, что, какие бы чувства
это у него ни вызывало, новые обучающие машины
позволят студентам учиться не хуже, чем раньше, а освоение
новых методов, по-видимому, позволит им приобрести
новые виды знания.
Но тем самым наши исследователи обнаружили бы, что
совершенно не понимают характер этой новой машины.
Впрочем, нет нужды пускаться в спекуляции на данную
тему. Недавнее исследование Уилбура Шрамма, Джека
Лайла и Эдвина Б.Паркера «Телевидение в жизни наших
детей» как раз пытается описать эти последствия. Однако
явно неудачный подход к избранной теме в их книге подсказывает
нам ответ на вопрос: почему люди шестнадцатого
века не могли понять природу печатного слова? Шрамм
и его коллеги оставляют совершенно без внимания телевизионный
образ. Они полагают, что телевидение, если вычесть
из него «содержание», представляет собой «нейтральное
» средство коммуникации, такое же, как и всякое
другое. Возможно, если бы они обладали более глубоким
знанием многообразных художественных форм и научных
моделей прошлого столетия, они бы думали иначе. Подобным
же образом нельзя обойтись без глубокого изучения
ренессансной живописи и новых научных моделей, если
хочешь понять природу книгопечатания.
Впрочем, Шрамм и его коллеги делают одно дезавуирующее
их собственную позицию допущение. Это предположение,
в котором они созвучны с Дон-Кихотом И которое
состоит в том, что книгопечатание есть критерий «реальности
». Как утверждает Шрамм (р.l06), непечатные средства
216
коммуникации ориентированы на «фантазию»: «Посмотрим
на этих детей с другой стороны. В жизни 75% детей из
высшей социоэкономической группы большую роль играет
печатная книга ... тогда как дети из низшей социоэкономической
группы в гораздо большей степени зависят от телевидения
и только телевидения».
Но если печатный текст - такой важный пара метр или
критерий для Шрамма и его исследования, то не следует
ли задаться вопросом: что же он собой представляет? И
здесь работа Рамуса может оказать нам значительную помощь.
Ибо подобно тому, как Дьюи пытался объяснить, хотя
и довольно путанно, значение в образовательном плане
наступления века электроники, Рамус в шестнадцатом столетии
выдвинул новую программу, охватывающую все
ступени образовательного процесса. Как указал отец Онг в
недавно опубликованной статье «Организация обучения в
классе у Рамуса и природа реальностиь-Ч; для Рамуса и
его последава телей цель школьного обучения - ни больше,
ни меньше - сохранить единство мира. «В жизненной
практике можно пользоваться только тем, что уже прошло
апробацию в процесс е школьного обучения. Классная комната
по своему смыслу представляет собой выход в реальность,
и притом единственный выход». Именно этой идеей,
появившейся в шестнадцатом веке, озабочен, хотя и бессознательно,
Шрамм уже в веке двадцатом. С другой стороны,
Дьюи выступает как полная противоположность Рамусу
в своем стремлении развеять фантастическое представление
о школе как о непосредственном придатке печатной
отрасли и как своеобразной воронке, через которую
должен быть пропущен весь опыт учащихся для того, чтобы
иметь «практическую полезность». Рамус был совершенно
прав, подчеркивая первостепенное значение печатной
книги в классе. Только с ее помощью учащиеся могли
освоиться с гомогенизирующим воздействием новых
средств коммуникации. Формирующее влияние новой печатной
технологии должно было приучить их переводить
любую проблему и любой опыт в новую форму - линейный
порядок, связанный с визуальностью. Для национали-
141 Studies in English Literature, 1500-1900, vol.I, по.Г, winter,
1961, рр.З1-47.
217
стически ориентированного общества, направляющего всю
человеческую энергию на решение общих задач в области
коммерции и финансов, очевидна необходимость именно
такого типа обучения. Организовывать и направлять всю
рабочую силу общества - такая задача неразрешима без
всеобщей грамотности. Вспомним Наполеона, который испытывал
серьезные проблемы с обучением крестьян и других
полуграмотных новобранцев строевой подготовке и ружейным
приемам, но остроумно вышел из положения, связав
им ноги веревкой длиной восемнадцать дюймов, чтобы
выработа ть у них чувство необходимой точности и единообразие
движений. Но в полную силу способность письменной
культуры к организации человеческих ресурсов проявилась
в девятнадцатом веке - тогда, когда печатная технология
глубоко проникла во все сферы жизни: коммерческую,
промышленную, в сферу образования и развлечений.
Рабле рисует перспективу будущего печатной
культуры как потребительского рая прикладного знания
~ Когда занимаешься вопросом о Гутенберговом изобретении,
рано или поздно почти неизбежно на ум приходит
письмо Гаргантюа Пантагрюэлю. Задолго до Сервантеса
Рабле создал убедительный миф или прообраз державы
печатной технологии. Мы уже упоминали миф о Кадме, посеявшем
зубы дракона (т.е. буквы алфавита), из которых
выросли вооруженные воины, как лаконичную, но точную
характеристику устной культуры. Рабле, как и пристало
автору эпохи книгопечатания, весьма многословен. Тем не
менее его видение гигантизма и будущего потребительского
рая оказалось также весьма точным. Можно указать четыре
грандиозные попытки мифологизации гутенберговского
преобразования общества. Кроме «Гаргантюа», это
«Дон Кихот», «Дунсиада»142 И «Поминки по Финнегану».
Каждая из них заслуживает отдельного тома в плане изу-
142 Сатирическая поэма английского поэта Александра Поупа
(1688-1744). - Прu.м. пер.
218
чения их отношения к эпохе книгопечатания. Но здесь мы
вынуждены ограничиться короткими заметками.
Для того чтобы понять, почему Рабле испытывал такой
восторг перед едва набирающим обороты процессом механизации,
следует сначала ненадолго обратиться к той стадии
этого процесса, когда он развернулся во всю мощь. В
своем исследовании процесс а демократизации потребительских
товаров, ранее доступных лишь привилегированным
классам, «Механизация становится У руля» Зигфрид
Гидион рассматривает значение сборочной линии, конвейера
в его наиболее развитом виде (р.457):
Восемь лет спустя в 1865 г. пульмановскийспальный
вагон «Пионер» положил начало демократизации аристократическойроскоши.
Пульманом двигал тот же инстинкт,
что и Генри Фордом полстолетия спустя: он пытался
разбудить дремлющую фантазию потребителей и
тем самым дать толчок развитию потребностей. И карьера
Пульмана, и карьера Форда разворачивались вокруг
одной и той же проблемы: каким образом осуществить
демократизациюинструментов комфорта, которые
в Европе были бесспорной привилегией состоятельного
класса?
Рабле озабочен демократизацией знания, которое должно
течь, подобно вину из-под печатного пресса. Ведь последний
получил свое наименование как раз от технологиИ
винодельческого пресса. Прикладное знание, выходящее
из-под пресса, в конечном счете вело не только к развитию
образования, но и к комфорту.
Если относительно смысла мифа о Кадме как указания
на технологию иероглифического письма еще можно усомниться,
то никаких сомнений не может быть в том, что
раблезианскийпантагрюэлионесть символ и образ разборного
шрифта. Ведь это слово обозначает не что иное, как
коноплю, из которой делается веревка. Вычесывание и
плетение этого растения способствовали образованию линейных
связей обширных социальных предприятий.
Вспомним раблезианскийобраз всего «мира во рту Пантагрюэля
», буквальный смысл которого, пожалуй, заключается
в идее гигантизма, возникающего вследствие постепенного
ассоциирования гомогенных частей. И надо сказать,
этот образ оказался удивительно точным, как мы можем
219
теперь видеть, оглядываясь назад в прошлое. В своем письме
Пантагрюэлю в Париж Гаргантюа провозглашает
хвалу книгопечатанию:
Ныне науки восстановлены, возрождены языки: греческий,
не зная которого человек не имеет права считать
себя ученым, еврейский, халдейский, латинский.
Ныне в ходу изящное и исправное тиснение, изобретенное
в мое время по внушению Бога, тогда как пушки
были выдуманы по наущению дьявола. Всюду мы видим
ученых людей, образованнейших наставников, обширнейшие
книгохранилища, так что, на мой взгляд, даже
во времена Платона, Цицерона и Папиниана было труднее
учиться, нежели теперь... Ныне разбойники, палачи,
проходимцы и конюхи более образованны, нежели в мое
время доктора наук и проповедники. Да что там говорить!
Женщины и девушки - и те стремятся к знанию,
этому источнику славы, этой манне небесной143.
ХОТЯ основную часть работы здесь проделали Кромвель
и Наполеон, «пушки» И порох по крайней мере положили
начало процессу разрушения замков и стирания феодальных
различий между классами. Книгопечатание же, как
указывает Рабле, дало толчок гомогенизации индивидов и
их дарований. В том же веке, но несколько позже, Френсис
Бэкон пророчески утверждал, что благодаря его научному
методу все таланты станут равны между собой, и даже дети
смогут совершать важные научные открытия. А, как мы
увидим, бэконовский «метод» заключался в распространении
нового представления о печатной странице на весь мир
природных явлений. Иными словами, бэконовский метод в
буквальном смысле целиком помещает природу в рот Пантагрюэля.
В своей книге «Жизнь И смерть идеала» (р.39) Альбер
Гер ар дает по этому вопросу следующий комментарий к
Рабле:
Этим триумфальным пантагрюэлизмом проникнут
целый ряд глав, полных причудлив ой эрудиции, практических
познаний и ПОэтического энтузиазма, которые
он [Рабле] в конце третьей книги вкладывает в похвалу
143 The Works о/ Мт. Francis Rabelais, translated Ьу Sir Thomas
Urquhart, р.204. (Здесь и далее пер. Н.Любимова. - Прим, пер.)
220
благословенной «траве, именуемой пантагрюэлион». В
буквальном смысле пантагрюэлион - это всего-навсего
конопля, но в символическом - это промышленность.
Добавив к удивительным изобретениям своего времени
где пророчества, а где и похвальбу, Рабле с помощью
своего пантагрюэлиона первым показал человека как
исследователя отдаленнейших уголков планеты: «Тапробана
увидела Лапландию; Ява увидела горы Риф ейские...
арктические народы на глазах у антарктических
прошли Атлантическое море, перевалили через оба
тропика, обогнули жаркий пояс, измерили весь Зодиак
и пересекли экватор, видя перед собой на горизонте оба
полюса». При этом «силы небесные, божества земные и
морские - все ужаснулись». Ибо кто знает, может
быть, Пантагрюэль и «его дети откроют другое растение,
обладающее такою же точно силой, и с его помощью
люди доберутся до источников града, до дождевых
водоспусков и до кузницы молний, вторгнутся в области
Луны, вступят на территорию небесных светил и там
обоснуются: ...разделят с нами трапезу, женятся на наших
богинях и таким путем сами станут, как боги».
Раблезианское видение новых способов человеческой
взаимозависимости стало возможным благодаря перспективе,
открывшейся с позиции прикладиого знания. А путь
к завоеванию нового мира гигантских измерений пролегал
через рот Пантагрюэля. Одиннадцатая глава книги Эриха
Ауэрбаха «Мимесис. Изображение действительности в западной
литературе» так и называется - «Мир во рту Па нтагрюэля
». Ауэрбах упоминает некоторых авторов, отчасти
предвосхитивших полет фантазии Рабле, чтобы воздать
должное его оригинальности, которая заключается в том,
что «Рабле постоянно смешивает различные точки зрения,
различные сюжетные мотивы и стилевые сферы» 144. Как
позднее Роберт Бертон в своей книге «Анатомия меланхолии
», Рабле следует тому принципу «видения И изображения
мира», что «все события и переживания, все области
знания, пропорции и стили перемешиваются у него, словно
в водовороте» 145.
Рабле напоминает средневекового толкователя мануск-
144 Ауэрбах Э. Мимесис. - М., 1976. - С.271. - Прu.м.. пер.
145 Там же. - С.274. - Прим. пер.
221
риптов по римскому праву тем, с какой настойчивостью он
держится за абсурдные мнения, затрачивая на их обоснование
уйму учености и перескакивая с одной точки зрения
на другую. Иными словами, Рабле выказывает себя схоластом
в своей сознательной склонности к мозаическому сочетанию
мешанины из древней учености с новой печатной
технологией, сформировавшей устойчивую индивидуальную
точку зрения. Подобно английскому поэту той же эпохи
Джону Скелтону, о котором к.С.Льюис пишет: «Скелтон
перестал быть человеком и превратился в толпу»146, Рабле
говорит, словно шумное сборище представителей устной
культуры - схоластов, глоссаторов, - которые внезапно
оказались в новом визуальном мире, основанном на началах
индивидуализации и национализма. Именно несовпадение
этих двух миров, смешавшихся в самом языке Рабле,
делает его близким нам, поскольку мы также существуем
на раздорожье двух различных культур. Подобно
звездным галактикам, проходящим одна сквозь другую,
две культуры или технологии могут избежать столкновения,
но не изменения их конфигурации. В современной физике
есть понятие «интерфейс», или «граница раздела»,
которое обозначает встречу и преобразование двух структур.
Именно в такой «пограничности» - ключ и к Рабле, и
к характеру нашего двадцатого столетия.
Пресловутый «материализм» Рабле есть
не что иное, как кильватер уходящей
рукописной культуры
~ Наиболее существенная характеристика Рабле как человека,
жившего на границе двух культур, заключается в
гипертрофии тактильности, которая становится у него почти
абсолютной и изолированной. Эта крайне выраженная
тактильность, сознательно сталкиваемая с новой визуальностью
печатной культуры, указывает на его глубокую
связь со средневековьем. Джон Каупер Поуис в своей книге
«Рабле» отмечает (р.57):
146 English Literature in the Sixteenth
222
Исключительной чертой Рабле является его способность
- которой обладал еще разве что 'Уитмен - извлекать
колоссальное наслаждение из соприкосновения с
деревом и камнем так, словно эти неодушевленные
предметы были способны к отзывчивости или пригодны
В пищу, словно в них сосредоточена вся сила земного
желания. Однако он никогда не преступал в этом меры.
При умении сдерживать эту способность и направлять
ее на достижение цели она является главной чертой
прирожденного архитектора, каковую я имел возможность
наблюдать у моего собственного брата Ф.Р.поуиса,
глядя на то, как он обращается с деревом и камнем.
Все сказанное Поуисом о тактильности и, так сказать,
симпатии к дереву и камню обнаруживает явную связь с
тем, что мы раньше говорили об аудиотактильных чертах
схоластики и готической архитектуры. Именно в этом
аудиотактильном, присущем допечатной культуре способе
восприятия следует искать истоки раблезианской непристойности
и «материализма». Подобно Джеймсу Джойсу,
другому современному мастеру средневековой тактильной
мозаики, Рабле ожидал читателей, которые бы посвятили
жизнь изучению его труда. «Будь моя воля, я бы всем и
каждому велел позабыть о своих обязанностях, пренебречь
своими занятиями и бросить свои дела, дабы все свое
время посвятить этим рассказам». То же самое говорил и
Джойс, также глубоко уразумевший суть нового средства
коммуникации - телевидения, как это видно в его «Поминках
по Финнегану» и где весь мир заключен в одной
книге.
Послушаем еще раз Рабле, который задает изрядную
трепку читателям, дабы тем самым преподать им урок
тактильности:
Итак, заканчивая это пролог, я долгом своим почитаю
сказать, что готов прозаложить всем чертям на свете
тело свое и душу, всего себя со всеми потрохами, если
на протяжении этой истории хоть раз прилгну. Но
уж И вас чтоб спалил антонов огонь, чтоб падучая вас
била, чтоб молния вас убила, чтоб от язв на ногах вам
охрометь, чтоб вам от поноса отощать, чтоб во всем теле
у вас приключилось трясение, а в заднем проходе воспаление,
чтоб вас, как Содом и Гоморру, потлотили се-
223
<<< ΛΛΛ >>>
Электронного ликов культуры
Ее современный тип создал 196 бэкон ф
Не случайно сервантес избирает дульсинею в качестве символа творческой силы человека
Маклюэн М. Галактика Гутенберга Сотворение человека печатной культуры истории культуры 5 времени
Сэр политик спрашивает перегрина как вы пустились в путь
|
|
