<<<     ΛΛΛ     >>>   

~ Мы уже говорили, когда обращались к исследованию
Хайнала, о процессе создания книги в рукописной культуре,
однако вопрос об авторах и читателях книг мы не затрагивали.
Необходимо хотя бы коротко его рассмотреть,
поскольку именно категория авторства претерпела суще-
195

ственные изменения. И здесь нам не обойтись без ссылки
на работу И.П.Гольдшмидта «Средневековые тексты и их
первое появление в печати». Исследование привычек и
процедур, связанных с авторством в условиях рукописной
культуры, приводит его к следующим выводам (р.116):
я пытался показатъ, что средние века по различным
причинам и обстоятельствам не имели понятия авторства
в том смысле, в котором оно существует сегодня.
Тот престиж и блеск славы, которыми обладает это понятие
в нашем употреблении и которые заставляют нас
смотреть на опубликовавшего книгу автора как на человека,
сделавшего шаг к величию, суть довольно недавние
приобретения. Не вызывает сомнения то, что средневековых
книжников не волновал вопрос о точном
установлении авторов книг, которыми они пользовались.
С другой стороны, и сами писатели без всякого педантизма
относились к вопросу О заимствованиях и, цитируя,
далеко не всегда указывали, что они <<цитируют
», умалчивая об источнике. Они проявляли нерешительность
даже в том, чтобы недвусмысленно подписаться
под тем, что однозначно принадлежало им.
Изобретение книгопечатания положило конец техническим
обстоятельствам, порождавшим анонимность,
между тем ренессансное движение сформировало новые
представления о литературной славе и интеллектуальной
собственности.
Книгопечатание дало толчок развитию индивидуализма
и стремления к самовыражению в обществе. Оно способствовало
формированию привычек к частной собственности,
уединению и другим формам индивидуальной «замкнутости
». Наконец, совершенно очевидно то, что печатная публикация
стала средством завоевания славы и увековечения
памяти о себе. Ведь до современного кино ни один другой
способ распространения образа частного индивида не
мог сравниться с печатным изданием. Рукописная культура
в этом отношении не могла предложить ничего существенного.
Ренессансная мегаломания от Аретино до Тамерлана
в значительной степени есть дитя книгопечатания,
которое создало физические средства расширения сферы
существования частного автора в пространстве и времени.
Напротив, для исследователя рукописной культуры, как
196
пишет Гольдшмидт (р.88): «Совершенно очевидно одно:
приблизительно до 1500 г. люди не придавали такого значения
точному определению авторства книги, которую они
читали или цитировали, какое придаем ему мы. Мы находим
очень мало мест, где они вообще говорят об этом».
Как ни странно, но именно потребительски ориентированной
культуре свойствен интерес к вопросу об авторстве
и аутентичности. Рукописная культура как культура «сделай
сам» была ориентирована на производителя и потому
проявлял а заботу скорее оприменении произведенного,
чем о его источнике.
Практика размножения литературных текстов,
сформированная книгопечатанием, произвела столь
глубокие изменения в нашем отношении к книге и в нашей
оценке различных видов литературной деятельности,
что требуется определенное усилие исторического
воображения, чтобы отчетливо представить себе те
условия, в которых создавались, приобретались и распространялись
книги в средние века. Я должен попросить
читателя запастись терпением и внимательно проследить
за ходом предлагаемых мной рассуждений, хотя,
на первый взгляд, они могут показаться очевидными
и само собой разумеющимися. Вряд ли можно отрицать,
что при обсуждении проблем средневековой литературы
упомянутые материальные условия слишком часто
улускались из виду, поскольку инерция мышления побуждает
нас применять к средневековым писателям те
же критерии ценности и поведения, которые сформировались
в культурном сознании в совершенно иных современных
условиях (р.89).
В средние века не только не знали понятия частного авторства,
свойственного более поздней эпохе книгопечатания,
но и не существовало читающей публики в нашем понимании.
Этот вопрос часто смешивают с вопросом о «распространении
грамотности». Но даже если бы грамотность
была всеобщей, в условиях рукописной культуры автор все
равно не имел бы публики. Подобным образом передовой
ученый в наши дни также лишен публики. У него есть несколько
друзей и коллег, с которыми он обсуждает свою
работу. Следует постоянно помнить о том важном моменте,
что рукописная книга медленно читалась и медленно обра-
197

щалась среди читателей. Гольдшмидт предлагает читателю
(р.90)
постараться представить себе средневекового автора за
работой. Замыслив создание книги, он прежде всего собирает
материал и накапливает заметки. Он ищет книги
по родственным предметамг сначала в библиотеке своего
монастыря. Если он находит нечто, что может ему
пригодиться, он выписывает нужные главы на листах
тонкого пергамента, которые затем будут храниться в
его келье, дожидаясь своего часа. Если в процессе чтения
он находит ссылку на книгу, отсутствующую в его
библиотеке, он старается узнать, где он может ее достать,
что было весьма нелегким делом в те дни. Он списывается
с друзьями из других аббатств, известных
своими богатыми библиотеками, пытаясь узнать о наличии
копий, а затем долгое время ждет ответа. Значительная
часть обширной корреспонденции средневековых
ученых состоит из такого рода запросов о местонахождении
книг, о копиях книг, которые, по слухам, находятся
в месте пр ожив ани я адресата, о возможности
одолжить книги в целях снятия копии...
Труд автора до изобретения книгопечатания в значительной
степени напоминает построение мозаики:
Б наши дни, когда автор умирает, в его книжном
шкафу мы находим его собственные напечатанные произведения,
которые он сам считал законченными. Они
приобрели ту форму, в которой он намеревался передать
их потомкам. Совсем иначе мы смотрим на его рукописи,
лежащие в ящиках стола. Нам ясно, что он не
считал их законченными и получившими окончательную
форму. Однако до изобретения книгопечатания это
различие вовсе не было столь явным. И было совсем нелегким
делом определить, был ли тот или иной отрывок,
написанный рукой автора, его собственным сочинением
или копией, сделанной с чужого произведения. Здесь
следует искать корень анонимности инеоднозначного
авторства множества средневековых текстов (р.92).
Коллективным мероприятием был не только, так сказать,
монтаж частей книги. Библиотекари и пользователи
книг также немало поучаствовали в их составлении, поскольку
малые сочинения, занимавшие несколько страниц,
198
могли сохраняться, только будучи вплетенными в увесистые
тома смешанного содержания. «Эти тома, включавшие
в себя множество сочинений и, по-видимому, составлявшие
большинство книг в библиотеке, создавались не авторами
и даже не переписчиками, а библиотекарями или
переплетчиками (что часто было одним и тем же)» (р.94).
Далее Гольдшмидт указывает (р.96, 97) на ряд других
обстоятельств допечатного производства и потребления
книг, в силу которых момент авторства оставался на заднем
плане:
Том, содержащий двадцать различных сочинений
десяти различных авторов, следовало внести в список
под одним именем. Проблема, «что делать с девятью
другими именами», целиком оставалась на совести библиотекаря.
И если первым шел трактат Августина, то
под именем Августина шел и весь том. Когда читателю
нужно было посмотреть этот том, он спрашивал Августина,
хотя интересующий его трактат - скажем, какого-
нибудь Гуго Сен-Викторското - был пятым по счету.
Если же читатель обращался к знакомому в другом аббатстве
с просьбой скопировать нечто, отмеченное им в
прошлый визит, то он писал: «Пожалуйста, сделай копию
стр. 50-70 в твоем "Августине"». И это вовсе не
означало, что пишущий не знал, что имя автора трактата
было не Августин. Но думал он так или нет, он испрашивал
нужную книгу «ех Augustino». Б другой библиотеке
этот же текст, скажем «De duodecim abusivis»,
стоял третьим в томе, начинавшемся, скажем, св. Киприаном.
Тогда тот же трактат указывался как «ех Сурпапо
». Это лишь один из важнейших источников «авторских
» атрибуций, в силу которого один и тот же
текст указывался под различными именами.
Упомянем и другое часто забываемое обстоятельство,
во многом способствовавшее путанице. Для средневекового
ученого вопрос: кто написал эту книгу? - далеко
не обязательно и не в первую очередь подразумевал:
кто сочинил эту книгу? Он мог Относиться к переписчику,
а не к автору. Пожалуй, такое встречалось даже
чаще, поскольку в любом аббатстве характерный почерк
брата, написавшего множество изящных книг, сохранялся
в памяти целых поколений,
199

~ Начиная с двенадцатого века с развитием университетов
в процесс создания книг включились студенты и их
преподаватели. По окончании студентами учебы эти книги
вновь поступали в монастырские библиотеки: «Вполне естественно,
что именно те стандартные общепринятые учебники,
которые постоянно находились в пользовании университетов,
и попали в печать на ранних этапах развития
книгопечатания, поскольку многие из них продолжали пользова
ться спросом и В пятнадцатом веке. Эти официальные
университетские тексты не ставят перед нами никаких
проблем в отношении своего происхождения... » (р.102).
далее Гольдшмидт добавляет: «Вскоре после 1300 г. более
дешевая бумага начала вытеснять дорогой пергамент, и накопление
книг стало вопросом не богатства, а промышленного
развития». Тем не менее, поскольку студенты продолжали
записывать лекции, а «лектор продолжал диктовать
книгу, с помощью которой он обучал свою аудиторию», сохранилось
большое количество таких reportata128 , которые
ставят довольно сложную проблему перед редакторами.
Описанные Гольдшмидтом обстоятельства помогают
уяснить масштаб Гутенберговой революции, сделавшей
возможным производство унифицированных и воспроизводимых
текстов:
Разумеется, для многих средневековых писателей
переход от роли «писца» К роли «автора» прошел незаметно.
Какой размер собственного вклада в «согласование
» собранной информации позволял человеку провозгласить
себя «автором» нового звена в цепи передаваемого
знания? Мы впадаем в анахронизм, если думаем,
что средневековый студент смотрел на содержание читаемой
им книги как на выражение личности и мнения
другого человека. Для него это была толика того огром-
128 Здесь: сделанных под диктовку записей (л.ат.). - Прим. пер.
200
ного И цельного корпуса знания, scientia de omni scibili
129 , которое некогда было достоянием древних мудрецов.
Что бы он с благоговением ни вычитывал в старой
книге, он воспринимал это не как чье-то личное утверждение,
а как частичку знания, полученного некогда
одним человеком от другого, и эта цепь уходила в глубокую
древность (р.113).
Не только те, кто пользовался манускриптами, пишет
Гольдшмидт, относились с совершенным безразличием к
хронологии авторства и к «точному определению личности
автора читаемой ими книги, но равным образом и автор,
записывая определенную информацию, вовсе не намеревался
вызвать у будущих читателей интерес к своей персоне
» (р.114). Точно так же мы совершенно не интересуемся
автором таблицы умножения или частной жизнью ученых.
Подобным же образом обстояло дело, когда студент
пытался «подражать» древним писателям.
Пожалуй, уже достаточно было сказано о природе рукописной
культуры, для того чтобы осветить разительность
перемен в отношениях «автор-автор» И «автор-читатель
» после изобретения Гутенберга. Когда высокая критика
130 конца девятнадцатого века пускалась в объяснения
рукописной культуры читателям Библии, то представляла
дело так, словно Библия носила завершенный характер. Но
здесь сказывалась иллюзия, связанная с практикой печатных
изданий Библии. В догутенберговские времена «издания
» Священного писания отнюдь не имели такого унифицированного
и гомогенного характера. Ибо книгопечатание
привносит в организацию человеческой чувственности
прежде всего представление о гомогенности, которое начиная
с шестнадцатого века проникает в искусство, науку,
промышленность и политику.
Впрочем, из этого вовсе не следует делать вывод о
«вредном» влиянии печатной культуры. Вспомним о том,
что гомогенность несовместима с электронной культурой.
Наше время - это ранняя стадия эпохи, для которой пе-
129 Знание всех знающих (л.ат.). - Прu.м. пер.
130 Школа научного изучения Библии в Германии и направление,
занимавшееся разработкой небуквального истолкования Библии,
в Англии. - Прим, пер.
201

чатная культура становится такой же чуждой по своему
смыслу, какой рукописная культура была чужда восемнадцатому
столетию. Как писал в 1911 г. скульптор Боччони:
«Мы - первобытные люди новой культуры». Я далек
от того, чтобы пытаться принизить значение гутенберговской
механической культуры, но мне кажется, что нам
предстоит немало потрудиться для того, чтобы сохранить
завоеванные ею ценности. Ибо, как утверждал Тейяр де
Шарден, век электроники - век не механический, а органический,
и потому он без особой симпатии относится к
ценностям эпохи книгопечатания, «этого механического
способа письма» (ars artijiciaZiter scribendi), как его называли
вначале.

Лишь более чем через два столетия после
изобретения книгопечатания авторы
прозаических сочинений научились
выдерживать единый тон или единую
позицию на протяжении всего текста

~ После того как унифицированное пространство гутенберговской
культуры прочно утвердилось, сформировавшиеся
в нем категории автора и читателя стали некритически
переносить и на допечатную литературу. Задача науки
во многом и заключается в том, чтобы избавляться от
подобных ложных допущений. Так, издания Шекспира девятнадцатого
века представляют собой своего рода памятник
такому некритическому подходу. Их редакторам было
невдомек, что в 1623 г. 1 3 1 (и ранее) пунктуация предназначалась
для уха, а не для глаза.
Как мы увидим далее, до Джозефа Аддисона автор не
испытывал потребности в том, чтобы выдерживать единую
установку по отношению к своему предмету или единый
тон по отношению к читателю. Иными словами, на протяжении
еще ряда столетий после изобретения книгопечатания
проза оставалась скорее устной, чем визуальной. Для
131 Год издания пьес Шекспира после его смерти. - Прим. пер.
202
...
нее была естественна гетерогенность тона и установки: автор
вполне мог сменить и то, и другое на полуслове в любом
месте. Так же обстояло дело и в поэзии 1 3 2 . Не столь
давно ученые с недоумением и беспокойством об на ружили,
что Чосер далеко не последователен в употреблении личного
местоимения, у него отсутствует единство того, что
принято называть «поэтическим "я"» повествователя, или
persona133. Дело в том, что «я» В средневековом повествовании
служило не столько единству точки зрения, сколько
непосредственности воздействия. Так же грамматические
времена и синтаксис употреблялись средневековыми писателями
не для согласования событий во времени и пространстве,
а скорее для целей выразительности-Ч.
Е.т.дональдсон в статье «Чосер-пилигримь Ч> пишет о
Чосере-пилигриме, Чосере-поэте и Чосере-человеке:
«Факт наличия трех отдельных ипостасей вовсе не исключает
возможности или даже необходимости того, что они
тесно связаны друг с другом и довольно часто сходятся в
одном теле. Тем не менее мы должны отлича ть их друг от
друга, несмотря на трудность этой задачи».
Дело в том, что на заре эпохи книгопечатания автор или
литера тор просто не имел перед собой никакого образца.
Аретино, Эразм, Мор, как и несколько позже Нэш, Шекспир
и Свифт, вынуждены были надевать на себя более или
менее явно единственную имевшуюся маску предсказателя,
а именно маску средневекового шута. Суть «загадочности
», приписываемой Эразму или Макиавелли, связана
именно с поиском «точки зрения». Сонет Арнольда, посвященный
Шекспиру, - уместный пример того, как человек
132 См. «Effects of Print оп the Written Word in the Sixteenth Сепшгу
», Explorations in Communication, p.125ff.
133 Здесь: личность (лат.). - Прu.м. пер.
134 Хельмут Хацфельд в работе «Литература сквозь призму искусства
» иллюстрирует пластические и изобразительные аспекты
этой проблемы. "Упомянем также статью Стивена Гилмана «Время
В испанской поэзии» (Explorations, no.4, 1955, рр.72-81), в которой
пока за на «скрытая система или порядок» В употреблении времен
в «Сиде».
135 R.J.Schoek and Jerome Taylor, eds., Chaucer Criticism, р.2. См.
также: B.H.Bronson, «Спацсег and his Audience» in Five Studies in
Literature.
203

письменной культуры попадает в тупик, сталкиваясь с человеком
культуры устной.
После появления книгопечатания понадобилось немало
времени, прежде чем авторы и читатели открыли «точку
зрения». Как было показано выше, первым ввел визуальную
перспективу в поэзию Мильтон, но его произведению
пришлось ждать признания до восемнадцатого века. Ибо
мир визуальной перспективы - это мир единого и однородного
пространства. Такой мир чужд резонирующему
многообразию звучащих слов. Поэтому искусство слова последним
приняло визуальную логику Гутенберговой технологии,
и оно же первым перестроилось в век электричества.

Визуальная переориентация позднего
средневековья отрицательно сказалась
на литургическом благочестии, тогда как
развитие электроники в наши дни оказало
на нее стимулирующее влияние

~ С недавнего времени христианская литургия стала
объектом пристального исследования ученых. В статье
«Литургия И духовный персонализм» (Worship, October,
1960, р.494) Томас Мертон пишет:
Литургия в первоначальном и классическом смысле
слова есть не что иное, как политическая деятельность.
Leitourgeia буквально означала «труд для общества»,
вклад свободного гражданина в общее дело полиса. Как
таковая она отличалась от экономической деятельности
или частной заботы о средствах к существованию и
управлении хозяйством.; Частная жизнь была уделом
тех, кто не являлся «свободным человеком» в полном
смысле этого слова, - Т.е. женщин, детей, рабов - и
чье появление в обществе не имело никакого значения,
поскольку они не могли участвовать в жизни города.
Автор книги «Литургическое благочестие» Луи с Буйе
говорит об упадке литургии в период позднего средневековья
и о постепенной визуальной переориентации коллек-
204
тивной молитвы И поклонения, что, безусловно, находится
в прямой связи с Гутенбергов ой технологией. На странице
16 читаем:
Мысли отца Хервегена по этому поводу лоначалу
привели в негодование большую часть его читателей.
Но теперь следует при знать, что современные исследования
все больше подтверждают его выводы в той степени,
в какой он, по-видимому, и сам не мог на это рассчитывать.
В наиболее значительном исследовании нашего
времени, посвященном истории римской мессы,
книге Юнгмана «Missarum Sollemnia» 136, приводится
большое число свидетельств растущего непонимания ее
первона чального смысла в средние века со стороны как
духовенства, так и прихожан, а также ее разрушения
самими служителями культа. Характерной чертой этого
процесса, как показано в книге отца Юнгмана, было появление
в средневековых Expositiones Missae 137 тех
ложных представлений, о которых мы уже говорили:
чрезмерное подчеркивание момента Присутствия в таинстве
евхаристии и слишком сентиментальное понимание
этого Присутствия, что привело к прямо-таки губительным
последствиям в периоды барокко и романтизма.
в наше время литургия переживает бурное возрождение,
и многим это кажется необъяснимым. А причина заключается
в распространении новой электронной технологии
и создании ею «электрического пространства», обладающего
устным по своей сущности характером. Сегодня в
пресвитерианстве и во многих других сектах мы наблюдаем
активизацию движения «высокой церкви». Только индивидуальные
и визуальные аспекты поклонения уже не
кажутся удовлетворительными. Но вернемся к цели нашего
исследования, которая в данном случае состоит в том,
чтобы объяснить сильнейшую тенденцию к визуализации
невизуального в период, непосредственно предшествующий
появлению книгопечатания. В католическом мире наметилось
движение в сторону сегментации и сентиментальности.
Буйе пишет (р.16): «было принято считать, что
136 Торжественные обряды мессы (лат.). - При.м. пер.
137 Описания мессы (лат.). - Прим. пер.
205

смысл мессы заключается в том, чтобы воспроизводить
страсти [Христовы] миметически, и каждый эпизод мессы
должен соотноситься с каким-то эпизодом страстей. Например,
переход священника от южной части алтаря к северной
соответствует пути Христа от Пилата к Ироду...»
Очевидно, что в отправлении литургии проявилась та
же тенденция к кинематографической реконструкции посредством
визуальной сегментации, которую мы уже видели
в «Осени средневековья» Хейзинги и в голливудском
декорировании античности итальянскими герцогами. Сегментация
же в данном случае означает сентиментальность.
Изоляция способности видения быстро привела к изоляции
одной эмоции от другой, в чем и заключается суть сентиментальности.
«Натянутость» - так сегодня принято называть
дурной вид сентиментальности в случаях, где происходит
анестезия конвенционально уместных в той ИЛИ
иной ситуации чувств. И напротив, нормальное взаимодействие
эмоций связано с синестезией, или взаимодействием,
чувств. Поэтому Хейзинга совершенно прав, когда, приступая
к истории позднего средневековья, описывает его как
период неистовости и упадка эмоциональной жизни и в
равной мере как период интенсивной визуальности. Итак, в
связи с разделением чувств следует говорить о чувственности,
а в связи с разделением эмоций - о сентиментальности.
Хотя Буйе не рассматривает вопрос о влиянии книгопеча
тания на формирование чувственной организации
Ренессанса, его книга - неоценимый помощник исследователя
Гутенберговой революции. По его словам (р.б), это
время «было устремлено не к сверхъестественному, а к
сверхчеловеческому, как о том свидетельствуют полотна
Микеланджело. Оно влеклось не просто к возвышенному,
но к чрезмерному. Вспомним статуи св. Иоанна с их истерической
жестикуляцией и гробницу Александра VII в соборе
св. Петра».
Книгопечатание как непосредственное технологическое
расширение человека наделило его беспрецедентными силами
и возможностями. В визуальном отношении печатный
текст означает гораздо более «высокую разрешимость»,
чем рукописный. Он относится к, так сказать, очень «горячим
» средствам коммуникации и появляется в мире, который
на протяжении тысячелетий имел дело с «холодными»
206
средствами коммуникации. Подобным же образом наши
«грохочущие двадцатые» столкнулись с другими горячими
средствами коммуникации, такими как кино и радио. С появлением
книгопечатания Европа вступила в первый период
эпохи потребления, ибо печатный текст - это не просто
товар, он дал человеку принцип систематической линейности,
ставший основой для организации всех других видов
деятельности. Он показал людям, как создавать рынки и
национальные армии. Книгопечатание как горячее средство
коммуникации позволило людям впервые увuдетъ язык,
на котором они говорят, и тем самым визуализировать свое
национальное единство посредством единства языкового:
«Мы - те, кто говорим на языке Шекспира, - должны
стать свободными или умереть». С национализмом гомогенных
носителей английского или французского языка неразрывно
связан и индивидуализм, о чем речь впереди.
Визуально однородная масса состоит из индивидов в совершенно
новом субъективном смысле. Буйе указывает
(р.17) на средневековый переход от объективного к субъективному
благочестию: «Эта тенденция идет рука об руку с
другой: единство с Богом все более начинает мыслиться не
в плане всей церкви, а в плане индивидуальной души».
Хотя как исследователя католической литургии Буйе
совершенно не интересуют такие сегментарные практики,
как, скажем, частная интерпретация Библии. Он ясно видит
уже отмечавшуюся тенденцию к фрагментации в «настойчивом
стремлении священников к отдельному отправлению
богослужения для себя, когда оно не востребовано
людьми», ЧТО «ведет К затемнению и разрыву церковного
единства, ибо последнее отнюдь не является второстепенным
моментом в евхаристии, а составляет саму ее суть».
Как только католическая наука отказалась от представления
о средних веках как о «христианской эпохе рат excellence
138 и о ТОМ, что средневековая цивилизация и культура
являли собой выдающийся образец католического идеала,
воплощенного в земной жизни, стало очевидным, что
средневековый период фактически проложил путь к отказу
от литургии в протестантстве и ее последующему упадку
после Тридентского собора» (р.15).
138 По преимуществу (Jl.ат.). - ПрuJИ.. пер.
207

отчуждении от литургии в средние века в силу тяги к визуальным
эффектам, демонстрирует явное сочувствие
протестантским реформаторам, которые упустили реальную
возможность объединительной реформы, пойдя по пути
обособления и сегментации:
Это верно не только потому, что Реформация выступила
против крайних трансформаций традиционного
благочестия в ходе множественных нововведений, но
также и потому, что, если б протестантство было последовательной
до конца реакцией как на деле, так и в своих
принципах, оно стало бы истинной реформацией. В
гораздо большей степени протестантизм представляет
собой продукт средневекового благочестия, которое уже
содержало в зародыше присущие протестантству черты:
натуралистический взгляд на религию, систематическое
игнорирование таинства, склонность к сентиментальному
религиозному «опыту» вместо трезвого мистицизма
великой христианской традиции, основанного
исключительно на вере.
Наши намерения в этой книге не идут дальше того, чтобы
разобраться в конфигурации или галактике событий,
связанных с Гутенберговой технологией. Поэтому нас интересует
не столько «культурный подъем протестантства»
как следствие развития книгопечатания, в котором главную
роль начинает играть единый для всех визуальный
текст, сколько литургия католической церкви, в которой
мы находим свидетельства глубокого воздействия визуальной
технологии и распада единства чувств. Визуальность
«елизаветинской картины мира» способствовала усилению
ее иерархичности, хотя последняя реализуется не только в
визуальном измерении. Буйе (р.155) указывает на неадекватность
визуальной «иерархии»: «Иерархия есть прежде
всего иерархия функций духовенства; по слову же Христа,
тот, кто является верховным священником среди братии,
должен быть человеком, который, подобно Христу, сам
есть первейший слуга Господа». Поскольку же в истории
католической литургии отчетливо прослеживается процесс
чувственного распада таинств в ходе визуализации функций,
логично заключить, что возрождение литургии в на-
208
стоящее время обусловлено стремлением скорее к объединению,
чем к исключению распавшихся элементов (р.253):
Это означает, что первым и важнейшим условием
для возрождения литургии, которое по своей сути является
возрождением благочестия, должны стать личное
знание всей Библии и размышления над нею, причем и
то, и другое должно руководствоваться указаниями литургии.
Такое возрождение предполагает полное принятие
Библии как Слова Божьего, как основы и неиссякаемого
источника всего подлинного христианства. Средневековые
монахи так долго сохраняли живое восприятие
литургии только потому, что, несмотря на их личные
несовершенства, они последовательно держались
Библии как формы приятия христианства, размышляя
над ее истинами и стараясь жить в соответствии с ними.
Изменения в формах литургического поклонения в двадцатом
веке находят свои параллели в мире управления
экономикой и в индустриальной организации. Процесс делегирования
полномочий и функций короля, отмеченный
нами в «Короле Лире», в век электроники переживает фазу
отката и движения в обратном направлении. Доктор
Б.Дж.Мюллер- Тим, один из ведущих бизнес-аналитиков,
утверждаегЧ'':
Прежним многоуровневым и многофункциональным
организациям было свойственно отделять мышление от
действия: мышление сдвигалось скорее к вершине, чем
к основанию пирамиды. Как бы компания ни стремилась
к децентрализации полномочий, власть неизбежно стягивалась
к верхушке структуры. Благодаря этому
сформировался многочисленный средний класс управленцев,
расползшийся по необозримому множеству
уровней, занятых надзором и контролем, чья действительная
роль, как показали исследования, в основном
сводилась к тому, чтобы служить звеном, передающим
информацию в системе.
В век электроники пирамидальные и высокоспециализированные
формы структуры, ставшие популярными в
139 «New Directions for Organisation Ргаспсе» in Теn Years Progress
in Management, 1950-1960, рр.48, 45.
209

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Линейного сознания
Предприимчивого человека
Маклюэн М. Галактика Гутенберга Сотворение человека печатной культуры истории культуры 4 словами
Ее современный тип создал 196 бэкон ф
Гомогенный способы мышления печатной культуры