<<<     ΛΛΛ     >>>   

413

Историк, ощущающий свое время как эпоху упадка, тянется к таким же периодам в прошлом. К подобным ученым относится замечательный голландский медиевист Йохан Хёйзинга.

Прожив тихую, благополучную (кроме ее финала) жизнь в тихой, благополучной (кроме периода Второй мировой войны) Голландии, Хёйзинга тем не менее остро чувствовал приближающийся конец своей цивилизации, и это обострило его взгляд, привлекло внимание к периодам упадка.

По собственным словам Хёйзинги, мысль о том, что Позднее Средневековье — не провозвестие грядущего, а отмирание уходящего в прошлое, пришла ему в голову во время прогулки в окрестностях родного Гронингена в 1907 г.* Когда этот замысел воплотился в книгу, Хёйзинга слегка удивился: «Мой взгляд, когда я писал эту книгу, устремлялся как бы в глубины вечернего неба, но было оно кроваво-красным, тяжелым, пустынным, в угрожающих свинцовых прогалах и отсвечивало медным, фальшивым блеском. (...) Пожалуй, картина, которой я придал очертания и окраску, получилась более мрачной и менее спокойной, чем я рассчитывал, когда начинал этот труд. И легко может случиться, что читателю, неизменно сосредоточивающему свое внимание на упадке, на отживающем и увядающем, слишком уж густой покажется падающая на эту книгу тень смерти», Хёйзинга стоит у истоков научного события, названного позднейшими исследователями** «бунтом медиевистов». Среди историков возникла и окрепла мысль о том, что многие аспекты культуры, считавшиеся безоговорочно ренессансными, коренятся в Средних веках и, наоборот, очень многое в Ренессансе является вполне средневековым. И ренессансная Флоренция и позднесредневековая Бургундия, говоря словами Хёйзинги, разыгрывали в XV в. один и тот же спектакль. В позиции «бунтовщиков» есть противоречие. Их первая посылка, наиболее четко выраженная Хёйзингой: Позднее Средневековье есть период смерти средневековой цивилизации, не имеющей продолжения в последующих веках. Вторая посылка: с Ренессанса начинается цивилизация Нового времени. И весьма неожиданное заключение: Позднее Средневековье весьма сходно с Ренессансом. Отме-

Huizinga J. Mein Weg zur Geschichte. Basel, 1947. S. 56. Эта книга представляет собой посмертную публикацию доклада, читанного им товарищам по заключению.

*Fergjuson W. The Renaissance in Historical Thought Cambridge (Mass.), 1948.

371

тим, что и взгляд голландского историка на собственно Средневековье не лишен парадоксальности: постоянное и аргументированное подчеркивание непрерывности культурного развития на протяжении всего Средневековья перебивается примерами несхожести именно периода XIV—XV вв. с Высоким Средневековьем (XI—XIII вв.), Изучение труда Хёйзинги наталкивается на трудности методологического характера. Ясно сформулированная концепция или хотя бы непротиворечивая и более или менее четко вычленяемая система воззрений на «осень Средневековья» у автора «Осени Средневековья» отсутствуют. Перед нами картина эпохи, а не исследование ее, автор выражает свое мнение, свои мысли либо мимоходом, либо в пышных риторических периодах, но никогда — в отшлифованных формулировках, никогда — со строгой аргументацией. Потому исследователь рискует, анализируя взгляды Хёйзинги, либо выдать его идеи за свои, совершив акт плагиата, либо приписать собственные мысли знаменитому ученому, впав в грех плагиата наоборот. Я вижу эту опасность и постараюсь избежать ее по мере возможности.

Что же в первую очередь рассматривает Хёйзинга в «Осени Средневековья»? Подзаголовок гласит: «Исследование форм жизни, мышления и искусства...» Главное в книге — формы бытия. А это значит, что все новое, появляющееся в XIV—XV вв. в Европе к северу от Альп, может не включаться в картину, если не получается соответствующего внешнего выражения. Например, раз третье сословие не выработало культурно значимых форм поведения, раз оно подражает рыцарскому быту, то все изменения в реальном социальном бытии, которые произошли в связи с развитием городов, как бы и не имели места. И наоборот, если, по словам Хёйзинги, «новое приходит как некая внешняя форма до того, как оно становится действительно новым по духу», то и в этом случае замена одних форм другими не есть развитие, если новые формы столь же неподвижны, неизменны, как и старые. XXII глава «Осени Средневековья» носит название «Пришествие новых форм», но «только-только зарождающийся гуманизм» — нечто новое по отношению к культуре Франции XV в. — по мысли Хёйзинги, «не более чем дальнейшая разработка, идущая в русле средневековой школярской эрудиции».

Основной пафос «Осени Средневековья» — в рассмотрении не просто форм, не форм в отрыве от содержания, но таких форм, в которых это содержание мертво, притом не в том смысле, что его просто нет, а в том понимании, что оно не способно развиваться. «Я пытался, — пишет Хёйзинга, — увидеть средневековую культуру в ее последней жизненной фазе, как дерево, плоды которого полностью завершили свое развитие, налились соком и уже перезрели. Зарастание живого ядра застарелыми, одеревенелыми формами мысли, высыхание и отвердение богатой культуры — вот чему посвящены эти страницы».

Упадок, по мысли голландского историка, есть не гибель или распад, но полное опустошение цивилизации, превращение ее жизненных форм в нечто лишенное внутреннего содержания.

Объявление центром исследования неподвижных, перезревших, изживших себя явлений культуры — это прием, позволяющий избежать иных вышеотмеченных противоречий. Обращенное в будущее кватроченто и повернутый в прошлое «век Бургундии» различны по сути, но сходны по внешности, а внешность — главное в этой книге! Описываемая эпоха XIV—XV вв. есть неотъемлемая часть Средневековья, ибо все формы сло-

372

жились до ее наступления, и вместе с тем особый отдельный период, ибо только сейчас эти формы лишились наполнения и тем самым стали другими: мертвый ведь не равен живому.

Однако, если нарисованная Хёйзингой картина верна, то возникает вопрос: почему пустая внешность господствовала над умами около двух столетий? Почему умирающая культура отливалась в радостные, торжественные формы? Дальнейшие рассуждения представляют собой попытку ответить на этот вопрос и постараться, идя по стопам голландского историка, далее проникнуть в суть культуры «осени Средневековья».

Вот как Хёйзинга оценивает рыцарское поведение: «Арсенал рыцарского воображения, церемоний и пышности уже не был наполнен истинной жизнью. (...) Перегруженность пышностью и этикетом должна была скрывать внутренний упадок форм старого жизненного уклада. Рыцарские представления в XV в. утопают в романтике, которая все больше делается пустой и обветшалой». Но весь этот пышный и сложный церемониал, вся эта пустая роскошь, лишенная цели и смысла, вызывают восторг у современников. Когда Оливье де ла Марш касается всех этих вещей в своих мемуарах, его охватывает торжественное настроение. «По причине того, что великие и почетные деяния жаждут долгой славы и вечной памяти» — так начинает он воспоминание об этих «великих событиях», то есть о придворных празднествах в Лилле. Значит, пустая форма все же может чем-то увлечь.

Присмотримся поближе к тому, что в современной речи может называться формой, — к одежде и военному облачению. Причудливость бургундской моды общеизвестна. Носы мужских башмаков были такой неимоверной длины, что в них с трудом можно было ходить: в битве при Никополисе в 1396г. рыцари срезали их, чтобы иметь возможность бежать. Иногда эти носы подвязывались к коленям или даже к поясу, но тогда ногу невозможно было вдеть в стремя. То есть мода, которой неуклонно следовали рыцари, делала рыцаря непригодным к бою — и это на фоне непрерывных заявлений о воинской доблести аристократии, о знати как единственном сражающемся сословии. То же можно сказать и о доспехах. В XIII в. доспех весил 15—20 кг, в начале XVI в. — 80—100 кг. Такое облачение применялось лишь на турнирах, тогда как на поле брани рыцарей сменяли пехотинцы и вооружение становилось все легче. Несмотря на все широковещательные декларации, знать потеряла основную функцию — воинскую — и все эти сверхтяжелые панцири и шлемы оказались бессмысленной и бесполезной формой в точном смысле слова.

Но при этом культивировалась «пустая» внешность, которая весьма влияла на сознание общества. Как представляется, этот парадокс разрешим, если отказаться от оценочных представлений о «внешнем» как о чем-то плохом, понять, что бессодержательных культурных явлений не бывает, и признать, что содержанием всех этих «пустых» форм и были сами формы. То есть то, что наполняло эти формы, что создавало их, что придало им именно такой вид, исчезло, оставив значимость, и они стали ценны сами по себе, само-ценны.

Идеал рыцарства в эпоху своего расцвета, в XII в., хотя и формировался вокруг военной функции, наполнен и христианскими устремлениями (войны за веру), и социальными интенциями (защита слабых), и обаянием куртуазной любви. Но все это имело по-настоящему глубокий смысл лишь в случае действительной возможности (хотя и совершенно не обязательно реализуемой) воплотить этот идеал в жизни. Однако после XIII в. войны в

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Во франции представители трех сословий духо венства
Его рыцарей
человек полагался равным себе во все времена
Божий приют название общественных больниц во франции со времен средневековья