Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
|
С дискуссией было покончено. С этого момента власти стали еще строже следить за театральным репертуаром" Впрочем, для этого имелась и другая, более широкого и более серьезного характера причина: в 1895 г. начались массовые стачки, что явилось началом полосы подготовки народной революции. На этом этапе освободительного движения театр отличался своей революционизирующей ролью. Правда, тогдашний репертуар не был революционным в строгом смысле слова, но при господствовавшей политической ситуации даже абстрактные протесты против неправды и несправедливости воспринимались демократическим зрителем как протесты против существующего порядка. Свое сочувствие происходившему на сцене зритель выражал демонстративными аплодисментами, нередко переходившими в схватки с полицией, заканчивавшиеся арестами и высылками. Большевики настойчиво пропагандировали организацию таких демонстраций, усматривая в них одно из средств революционного воспитания масс. Кроме того, представители революционных организаций часто устраивали спектакли и концерты якобы с благотворительной целью: в пользу нуждающихся студентов и пр.; в действительности же добытые средства шли на издание подпольной литературы, на приобретение оружия и тому подобные нужды. Теснейшим образом были связаны с революционным движением и многие кружки любителей театрального искусства, и не только в городах, но и в селах. Под видом репетиций кружки вели агитационную и пропагандистскую работу среди трудящихся. Самодержавие, разумеется, всячески преследовало "крамолу", хотя и должно было в какой-то мере считаться с общественным мнением. Помимо этого, оно надеялось, что увлекательное искусство театра отвлечет какую-то часть зрителей от политики. В этой сложной и нелегкой борьбе против театра самодержавие не было одиноким: его верными союзниками и преданными помощниками, как и на других фронтах против революции, являлись все силы реакции и в первую очередь — русская православная церковь. Церковь тем более враждебно относилась к театру, что видела в нем одну из причин широко распространявшегося религиозного индифферентизма и атеизма. Еще недавно церковь во всем, что касалось защиты ее интересов, вполне полагалась на самодержавие и лишь изредка вторгалась в сферу деятельности светских властей. Теперь это вмешательство становится обычным явлением. Часто по настоянию церкви снимались с репертуара даже пьесы, в свое время разрешенные цензурой и даже нe один год шедшие на сцене, Наглядным примером является судьба драмы Г. Гауптмана "Ганнеле". На протяжении ряда лет эта пьеса ставилась на сцене петербургского Литературно-художественного кружка. В Москве она была поставлена в 1896 г. К. С. Станиславским в театре Солодовникова и прошла с успехом больше десяти раз без каких-либо недоразумений. Спустя два года Московский Художественный театр, крайне нуждавшийся в то время в материальных средствах, решил поставить "Ганнеле", которая, по расчетам руководителей театра, должна была спасти его от краха. По признанию Станиславского, "пьеса сделалась настолько необходимой театру, что без нее казалось невозможным дальнейшее существование предприятия" 14. Текст, разрешенный драматической цензурой, как это часто бывало, сильно отличался от текста, разрешенного для печати. Из пьесы исключены были евангельские выражения, Христос был превращен в капуцина и т. д. Но накануне последней, генеральной репетиции московский обер-полицмейстер Трепов приказал снять пьесу с репертуара. Оказалось, что московский митрополит Владимир, познакомившись с печатным экземпляром пьесы, в котором не было сокращений, потребовал запрещения ее. Попытка Станиславского и Немировича-Данченко разъяснить митрополиту недоразумение не увенчалась успехом. Митрополит никак не мог понять и поверить, что для театра существовала особая цензура. Вот как описал впоследствии во многих отношениях примечательную встречу и беседу с митрополитом Немирович-Данченко: "Приезжаем в митрополичий дом: чистый пол, стены, дорожки, мелькающие монашеские фигуры, запах ладана и кипариса, на всем печать суровой скромности. Вышел к нам высокий, сухой, внушающий очень большое почтение аскет, в руках у него книжечка — "Ганнеле", издание первого перевода. Мы сразу догадались, в чем дело. Он мягко, но строго говорил о невозможности выпускать на сцену Христа, произносить со сцены такие-то фразы,— цитировал бывший у него в руках экземпляр. Несколько раз мы пытались его перебить, как это ни неловко, объяснить ему недоразумение, которое в данном случае происходит, т. е. что мы играем пьесу не по этому экземпляру, который ему доставил, как потом оказалось, доносчик из одной газеты, а по другому, разрешенному драматической цензурой: вот он у нас в руках. Но митрополит не давал себя перебивать и даже начинал гневаться. Наконец, нам удалось объяснить ему, в чем недоразумение. К величайшему нашему изумлению он не только не понял того, что мы ему объяснили, но даже начал еще больше сердиться. — Как же вы говорите, что пьеса в этом издании запрещенная, когда тут написано — цензурой разрешается? Я отвечаю: — Ваше высокопреосвященство, есть две цензуры — одна для печати, другая для театра; для печати разрешается пьеса в этом издании, для театра — по-другому. Он меня перебивает: "Да что же вы мне говорите, когда здесь прямо напечатано: разрешается. Как же можно разрешать, когда..." И опять начинает повторять все те обвинения, которые уже выставил против "Ганнеле". Чем больше мы пытались разъяснить ему простейшее недоразумение, тем больше он сердился. Становилось ясно, что он принимает нас за аферистов, людей из испорченной среды. Наконец, давая понять, что аудиенция окончена, встал. Вышли мы со Станиславским потрясенные. Не столько уже неудачей, сколько мыслью: какова же пропасть между театром — учреждением, так сказать, гражданским и высшим представителем религии — пропасть глубочайшего непонимания. При всей осторожности в выражениях, когда мы остались одни, слово "тупость" не сходило с языка" 15. В то время как церковь все чаще и чаще стала вторгаться в сферу деятельности драматической цензуры, эта последняя изыскивала все новые средства и методы борьбы против возможного проникновения на сцену "крамольных" и "кощунственных" пьес. В начале нового века Главное управление по делам печати уже не довольствовалось рассмотрением текста драматических произведений — оно возымело намерением взять под свой контроль также режиссуру и актерское исполнение. В связи с этим в виде опыта в Москве с 1901 г. было установлено особое наблюдение за постановками пьес на частных театрах. Специально назначенный для этого цензор — бывший управляющий конторой московских императорских театров Пчельников — должен был следить за сценическим поведением актеров, декоративным оформлением спектаклей и пр. Однако, усиливая цензурный гнет, по мере того как явственнее ощущалось приближение первой русской революции, власти вынуждены были в отдельных случаях пропускать на сцену и нежелательные пьесы. Это происходило в результате повышенного интереса к пьесе широких общественных кругов, с которыми властям приходилось иной раз считаться. Но, разрешая в этих случаях пьесу, цензура беспощадно вымарывала из нее все, что считала хоть сколько-нибудь "неудобным". Так случилось в 1902 г. с пьесой Горького "На дне", о которой цензор в заключение своего рапорта писал: "Новая пьеса Горького может быть разрешена к представлению с весьма значительными исключениями и некоторыми изменениями... Значительных исключений требуют беседы странника, в которых имеются неудобные рассуждения о боге, будущей жизни, лжи и прочее". В соответствии с этим многое было исключено из речей Луки: его беседа с умирающей Анной о том, что ждет ее на том свете. ("Призовут тебя к господу и скажут: господи, погляди-ка, вот пришла раба твоя Анна...", "А господь взглянет на тебя кротко-ласково и скажет: знаю я Анну эту! Ну, скажет, отведите ее, Анну, в рай! Пусть успокоится... Знаю я, жила она очень трудно... очень устала... Дайте покой Анне..." и т. д.); разговор с Пеплом о том, есть ли бог ("Коли веришь — есть; не веришь— нет... Во что веришь, то и есть"); реплики о секте бегунов; упоминания имени Иисуса Христа; церковные изречения и пр.16 Разрешив пьесу для постановки на сцене Московского Художественного театра, Главное управление по делам печати продолжало тщательно следить за тем, чтобы не было допущено каких-либо отступлений от утвержденного цензурой текста. Когда в реакционной газете "Гражданин" в феврале 1903 г. появилась заметка о том, будто на спектакле восстановлен вычеркнутый цензурой разговор о том, есть ли бог, цензор Главного управления по делам печати Литвинов на другой же день запросил об этом Пчельникова. Литвинов подчеркивал, что фраза Луки имеет слишком важное значение и может иметь серьезное влияние на судьбу пьесы "На дне". Культура Чудновцев М.И. Церковь и театр 10 народной |
|
|
|
|
